«Я хорошо слышу тех, кто в меньшинстве»: Александр Роднянский — о «Чернобыле», Кантемире Балагове, новой этике и феминизме
Фильм «Чернобыль» — вторая режиссерская работа Данилы Козловского — рассказывает историю Алексея Карпушина, молодого пожарного на атомной станции в Припяти. В местной парикмахерской он встречает Олю (Оксана Акиньшина), с которой расстался 10 лет назад. У Оли есть сын, Леша, которому по неслучайному совпадению, тоже 10 лет. И все могла быть иначе, если бы не авария на Чернобыльской АЭС, которая ставит под угрозу не только жизненные планы героев, но и саму их жизнь — как и сотен тысяч людей, которых коснулась эта катастрофа. Алексей оказывается одним из тех немногих, кто знает другой путь под ядерный реактор, и становится частью первой группы по ликвидации последствий аварии.
Forbes Life узнал у продюсера картины Александра Роднянского, каково было выпускать фильм про Чернобыль после одноименного сериала на HBO, почему авария стала последним гвоздем в гробу Советского союза, а еще поговорил с ним о новой этике, феминизме и cancel culture в российском кинематографе.
— Режиссер «Чернобыля» Данила Козловский в интервью Forbes Life рассказывал, что до того момента, как в его руки попал этот сценарий, у него не было планов снимать кино на эту тему. Очевидно, что для вас история этого проекта совсем другая. Как все началось?
— Я киевлянин. И Чернобыль в мою жизнь вошел в тот момент, когда он случился, — 26 апреля. Точнее, 27-го утром. Я, как всегда, ехал на работу в метро. До сих пор помню название станции — «Арсенальная», где мы встретились с товарищем, оператором студии, на которую я работал. Он говорит: «Слушай, ты знаешь про то, что случилось в Чернобыле? Все автобусы с левого берега отправили туда, явно что-то случилось». Нам и в голову не могло прийти, что было на самом деле.
В те годы я жил напротив модного по тем временам здания для функционеров ЦК комсомола Украины. В квартире на другом этаже жила моя мама, и ночью 28 апреля она прибежала ко мне в полшестого утра: «Кажется, случилось что-то серьезное. Я проснулась ночью из-за шума, вышла на балкон и увидела, как, стараясь не шуметь, из дома, где живут комсомольцы, выгружаются люди с багажом, детьми — и уезжают». Моему сыну было всего несколько месяцев, и мы приняли решение вывозить семью к родственникам в Одессу. Я пошел — это важные подробности — в кассу «Аэрофлота», в которой не было ни одного человека. Почему это важно? Потому что ровно через день там уже был «41-й» год: давка и толпы. В самолете, кроме моей жены с ребенком, было еще около 20 женщин с маленькими детьми, обменивающихся между собой понимающими взглядами, но никто ничего толком не знал.
Данила Козловский: «Если ты снимаешь хорошие фильмы, кино — дело прибыльное»
— Когда и как вы поняли, что случилось на самом деле?
— Через день слухи охватили весь город. Что-то случилось — взрыв, атомная катастрофа? Начали распространяться всякого рода рецепты, как бороться с радиацией: решетку из йода рисовать на груди и прочее. Еще тогда считалось, что очень полезно красное вино, которое вымывает стронций. И все начали интенсивно пить красное вино, «получив на него разрешение», по сути, Минздрава. Но если серьезно — люди пытались уехать. Ехали куда угодно, всем все уже было ясно. При этом никто из правительства не выступал с официальным заявлением, а люди не знали, что в реальности происходит. Горбачев выступил только на 18-й день после взрыва на АЭС, 13 мая. При этом Первого мая состоялась демонстрация в Киеве, а 5-6-го — «велогонка мира».
У меня все это осталось в памяти в мельчайших деталях. А в самом начале мая меня отправили снимать на станцию от студии, я ужасно обрадовался — ведь ради таких моментов мы, документалисты, и работаем. Я помню, как по мере приближения к Чернобылю, появлялись бесконечные шлагбаумы, контрольные посты, какое-то дикое количество техники.
В следующие три года я все время туда приезжал, мы снимали какие-то эпизоды для документальных фильмов. Но большую картину об аварии я тогда так и не сделал, и психологический гештальт оказался не закрыт.
«Это был последний гвоздь в гроб Советского Союза»
— Какие вы наблюдали последствия катастрофы в глобальном смысле?
— Мне кажется, это был последний гвоздь в гроб Советского Союза. Потому что Украина в этот момент дико заточилась — эти 18 дней молчания она не простила и восприняла действия Горбачева крайне негативно. Из-за этого в Украине укрепились центробежные настроения, которые на самом деле не были распространены в обществе до аварии, а вот после начали активно нарастать. Для украинских писателей, даже тех, кто был родом из компартийной литературы, основной темой стала Чернобыльская катастрофа. И первыми глашатаями национальной перестройки были именно украинские писатели, так или иначе связанные с Чернобылем.
Второе важное последствие — многие молодые и активные, хорошо образованные люди поняли, что нужно куда-то ехать, что оставаться опасно. Из моей огромной компании в 50 человек, в которой были кинематографисты, ученые, творческие люди, не осталось ни одного человека в Киеве, все уехали.
И естественно, самые большие последствия были связаны со здоровьем. Ранние болезни все сразу записывали на счет Чернобыля. В моей семье рака не было, но мама умерла от него молодой, вскоре умер и ее муж. И я, естественно, думаю, что это все Чернобыль. Как и многие другие киевляне. Потом оказалось, что детская смертность от онкологии в Киеве самая высокая в мире. Короче, можно перечислять еще долго.
Иными словами, Чернобыль превратился в огромный фактор, который и для огромного числа людей, и для меня лично стал поворотным моментом в жизни.
— В какой момент вы задумались о большом фильме про Чернобыль?
— После успеха нашего фильма «9 рота» я подумал, что следующим фильмом с Федором Бондарчуком мог бы стать «Чернобыль». Мы даже с ним договорились об этом. Но, может быть, тогда я еще не был готов или же не нашел способа подступиться к сценарию, к истории. Время от времени я к этому проекту возвращался по ходу лет, в моих руках появлялись все новые технологические инструменты, которые расширяли мое воображение. Это было важным обстоятельством, я понимал, что нельзя делать фильм про Чернобыль «камерным», он может быть только большим — такова природа самой катастрофы. Но случилось главное — мы сумели сделать сценарий с Лешей Казаковым. Нужен был режиссер.
И вот однажды я пришел на премьеру фильма «Тренер» Данилы Козловского, и во время просмотра у меня возникло чувство, что с ним такое кино может получиться. Дело в том, что подавляющее большинство наших молодых кинематографистов — я сейчас говорю именно о людях с амбициями жанрового кино — ужасно «стесняются» прямой сильной эмоции. И вдруг я прихожу на фильм «Тренер» — и вижу режиссера, который не только не стесняется, а настаивает на этом, режиссера, наполненного настоящей сильной энергией и страстью. И я ему написал: «Даня, не знаю, чем вы заняты, но у меня есть предложение для вас — хороший сценарий».
И дальше уже начинается история с Даней. А ему ведь ровно столько лет, сколько прошло после аварии. Он, естественно, ее не застал. И поэтому для него она, примерно как для меня был полет Гагарина. Он начал читать о Чернобыле, смотреть документальные и игровые фильмы, и у него выкристаллизовалось представление о будущем фильме.
— На премьере фильма вы как раз сказали о поколенческой разнице в восприятии катастрофы, которая отражается и в фильме. И сейчас вы много говорили про социальную часть этой проблемы, про глобальное влияние Чернобыля. Но в фильме этого практически нет — там очень личная история. Почему вы сосредоточились на этом?
— Мой любимый жанр — это психологически сильная человеческая история на фоне большого исторического события. Я вырос на таком кино. Это первое.
Второе и главное — любому советскому или постсоветскому гражданину в принципе понятно, почему случилась Чернобыльская катастрофа. Факап советской системы, факап людей, заложников этой системы. Это серьезно исследовал замечательный сериал Крейга Мейзина на HBO, и именно этим произвел на огромное количество людей колоссальное впечатление. Сильное высказывание о машине государственной лжи. В нашем фильме вся эта проблематика исчерпывается коротким диалогом, когда герой Козловского спрашивает инженера: «Ну скажи мне, ты же знаешь, кто виноват?» А тот говорит: «Люди». «Какие люди?» — «Какая разница».
На этом останавливаться не хотелось, хотелось человеческой истории — истории ликвидаторов. И мы выбрали именно такую, с водолазами, о которой много писали: кто-то говорит, что она мифическая, кто-то говорит — реальная. Мы искали историю о людях, которые не предполагали стать героями, но оказались в ситуации, в которой мог и может оказаться абсолютно любой человек в нашей стране, — они заткнули своим телом амбразуру. Такие «герои поневоле».
И, конечно, хотелось фильм с сильной личной историей. Так возникла неожиданная и звучащая очень современно тема, которая мне лично очень нравится: для нашего мужчины намного легче совершить подвиг, чем взять на себя ответственность за женщину с ребенком.
— Да, эта история там очень хорошо показана.
— Мне очень понравилось, что герой Козловского — он ни разу не совершенный, далекий от какого-либо желания показать себя героем. Он хочет просто жить и зарабатывать. Но сумма обстоятельств и факторов неожиданно выталкивает его на первый план.
«Кому нужен ваш фильм после такого сериала? Решили, значит, хайпануть на американском успехе?»
Насколько сложно вам было выпускать этот фильм после безумного успеха «Чернобыля» на HBO?
— Это, конечно, ужасный вопрос, но нет живого человека в России, который его бы не задал: «Кому нужен ваш фильм после такого сериала? Решили, значит, хайпануть на американском успехе?» И это еще самые мягкие формулировки. Объяснять в этой ситуации, что любой фильм делается много лет и мы уже года два работали к тому моменту, когда узнали о сериале, бесполезно. Так же бессмысленно говорить о том, что событие это настолько масштабно, что про него может быть сделано и 150 разных фильмов — как и о войне, и о революции. Но самое главное в другом — мы не пересекаемся с сериалом Мейзина.
Когда сериал вышел на HBO, меня даже отпустило, потому что я понял, что их история идет совершенно в другую сторону. Сериал Крейга Мейзина прежде всего о машине государственной лжи, в столкновении с которой проявляются главные герои. На этом столкновении — одиночек и системы — построена вся история американского кино — в силу характера американской философии, ментальности и представлений о жизни. А у нас другая ментальность — мы живем в вечной истории самопожертвования миллионов людей, которые своими телами закрывают ошибки бюрократической и несправедливой системы. И они не столько борются с системой, сколько ликвидируют последствия ее неэффективности.
Конечно, Мейзин и Ренк рассказали свою историю первыми — честно и объемно — и заработали большую любовь нашей аудитории. Но когда мы проводили фокус-группу среди тех, кто видел и полюбил сериал, большинство зрителей сказали, что им это не мешает смотреть наш фильм. Наоборот, эти истории дополняют друг друга.
— Я читала, что будет прокат фильма в Китае. Как это случилось и почему это важно?
— Вообще фильм выйдет очень во многих странах, но мы, к сожалению, не обо всех подписанных контрактах сейчас можем рассказывать. С Китаем отдельная история, потому что там «Чернобыль» выйдет одновременно и в кинотеатральный прокат, и на платформе iQIY, у которой «всего» 339 млн подписчиков. У нас уже был в Китае успешный опыт со «Сталинградом», который за неделю собрал там $12 млн и потом больше шести лет удерживал первую позицию в списке некитайских и неамериканских фильмов по сборам.
Хотя, конечно, с китайским прокатом всегда есть проблема с «монтажом» — они берут твой фильм и убирают какие-то лишние, на их взгляд, эпизоды. Но таким образом они «адаптируют» или цензурируют не только российские, но все иностранные фильмы.
— Кажется, что во всех ваших нынешних проектах вам очень важен фактор «международности». Вы планируете наконец-то вывести российское кино на мировую арену?
— Международный проект — это когда ты рассматриваешь свой собственный рынок как важный, может быть, важнейший, но далеко не единственный в мире. Так работают американцы, производя универсальные, понятные многим аудиториям фильмы — и поэтому они так успешны. До недавнего времени серьезные международные продажи были только у российского авторского кино — фильмов Андрея Звягинцева, Александра Сокурова, Андрея Кончаловского, сейчас и Кантемира Балагова. Что же касается нашего жанрового кино, то оно очень долгие годы не выходило за пределы России.
— Слишком большая конкуренция?
— В этом сегменте большая, конечно, и при этом у нас не было уникального предложения. Например, в 60-е годы такое предложение появилось у гонконгского кино — их особый визуальный стиль, необычные рукопашные поединки, обаятельные звезды, которые завоевали всемирный экран, — Джеки Чан, Бон Юнь-фат, Джет Ли. Такое предложение есть у скандинавского, у французского кино, у корейского — французские романтические комедии и драмы, корейские зомби-истории, скандинавские криминальные фильмы. А у российского кино жанровых историй, востребованных международной аудиторией, по-прежнему единицы. Все сколь-либо значимые успехи можно пересчитать по пальцам: «Сталинград», «Хардкор», «Т-34», недавний «Спутник». И хотя в нашем масштабе успех этих фильмов вполне серьезный, на общем фоне, к сожалению, он не меняет ситуацию. Подчас причина сложностей состоит в том, что многие фильмы очень сильно связаны с нашей официальной идеологией, которая точно не нужна международной аудитории, потому что противоречит их представлению о прекрасном. Но когда появляются качественные жанровые фильмы, лишенные идеологической задачи, как «Экипаж» например, они легко выходят за пределы нашего рынка и пересекают границы. И тогда наше кино оказывается востребовано. И вот «Чернобыль» мы продали очень хорошо на подавляющее количество международных территорий.
— Если говорить о выходе за границы, то Кантемир Балагов — это, конечно, наш абсолютный международный успех. Когда вы комментировали новость про его съемки для HBO, вы написали, что за этим стоит очень большая продюсерская работа. Вы можете подробнее про это рассказать?
— Да, Кантемир снимает главный сериал главного телевизионного канала мира (Балагов станет постановщиком пилотного эпизода сериала HBO «Одни из нас» (The Last of Us), основанного на одноименной видеоигре для PlayStation — Forbes Life). Почему главный? Потому что он планируется на тот слот, в котором показывали «Игру престолов». Его будет делать лучший шоу-раннер, создатель «Чернобыля» Крейг Мейзин. HBO в отличие от остальных каналов, в выборе своих авторов ориентируются не только на обладателей «Эмми» и «Оскаров», но и на не самых известных молодых и талантливых профессионалов. Эта логика приводит к объединению опыта и репутации Мейзина с амбициями и энергией молодого режиссера. Причем в случае Кантемира речь идет об авторе, который прозвучал в США и чьи фильмы были представлены и побеждали на ключевых международных фестивалях.
Выбор Кантемира свидетельствует о том, что сериал будут развивать, усиливая прежде всего его психологическое, драматическое измерение. Для такой игры, как Last of Us, это принципиальное обстоятельство, потому что историй про зомби-апокалипсис множество, а Last of Us — вещь штучная, в которой экшен и масштаб во многом на втором плане по сравнению с драматичными взаимоотношениями героев.
— Что было сделано, чтобы Кантемир попал в такие списки?
— Во-первых, премьера в Каннах с двумя наградами — это уникальный успех, причем за лучшую режиссуру и приз критики. После этого из Канн фильм отправился в большое путешествие по международным фестивалям — от Торонто до Санденса, от Лондона до Скандинавии. И везде о нем беспрерывно писали главные издания о кино — писали очень позитивно.
«Дылда» была выдвинута на «Оскар» от России и вошла в шорт-лист премии, но, к сожалению, в номинацию не попала. Полагаю, главной проблемой было то, что выдвижение не совпало с ритмом оскаровской кампании. На тот момент, когда академикам было предложено проголосовать за фильм Кантемира, он еще не вышел в американский прокат, а значит, еще не было того вала блистательной прессы и отзывов, которые фильм получил в дальнейшем. Голосующие академики его просто в тот момент и не видели. Мы очень серьезно занимались кампанией, но вот это ключевое обстоятельство помешало дойти до номинации. Когда же «Дылда» вышла в прокат, фильм по итогам 2020 года оказался во всех топах американских изданий, включая список лучших фильмов по версии Барака Обамы.
Так вот, на протяжении всего этого времени мы знакомились и завязывали отношения с агентами, продюсерами, руководителями студий по всему миру.
— Что он будет делать после HBO? Я слышала, что в планах новый фильм — про Кабардино-Балкарию?
— Могу совсем немного рассказать. Сейчас он пишет сценарий вместе с Мариной Степновой. Это будет история про мальчишку лет 14, который очень любит отца, но в его представлении отец много больше, чем на самом деле.
Вообще внутренняя система координат Кантемира очень связана с миром Нальчика, с его друзьями. Преодолеть эту зависимость трудно, но он, мне кажется, и не хочет ее преодолевать. У него не было и нет вот этой страстной, знаете, мечты провинциала состояться в Голливуде. Нет-нет, эта мечта естественна, я никоим образом не хочу ее скептически высмеивать. Множество людей со всего мира приезжают в Голливуд для того, чтобы завоевать главную киноиндустрию мира. Но Кантемир точно понимает, какие истории мечтает рассказать. И далеко не все из них возможны в Голливуде. И сериал для НВО он делает — и это важный момент — не ради завоевания Голливуда, а потому что отчаянно любит Last of Us, ту самую игру, которую он мечтал экранизировать много лет.
— Вы будете делать семь проектов с КиноПоиском. Судя по тому, что я прочитала, это будут сериалы весьма в духе новых ценностей.
— Да, они все очень живые и современные. Мы объявили о четырех из них. Например, «Мерзлая земля» по блестящему журналистскому расследованию Таисии Бикбулатовой. Это история серийного убийцы из Хакасии, которую мы делаем не как традиционный сериал про маньяка, а принципиально иначе — как криминальный триллер и напряженную драму, рассказанную с точки зрения женщины, ставшей объектом самого страшной зависимости — психологической. Она — жена маньяка, защищающая его до последнего, не верящая в его виновность.
Другой наш проект называется «Хэдшот». Современная лихая история про киберспорт. Киберспорт — материал, к которому без особого успеха пытались подступиться многие авторы, поскольку в нем, с одной стороны, заложен огромный потенциал: миллионы яростных поклонников этого вида спорта, а с другой — и «родовая травма»: смотреть как люди нажимают клавиши на клавиатуре или кликают мышкой скучно. В «Хэдшоте», как я надеюсь, мы сумели найти способ эту сложность преодолеть. Во-первых, это в первую очередь история про молодых людей, переживающих сложный этап взросления. Во-вторых, в сериале не будет «компьютерных игр» в традиционном виде, не будет «мультяшных» персонажей — вся игра будет представлена как крутой live-action. В пространстве сериала грань между миром игры и реальным миром сознательно очень зыбка — вся наша история начинается с того, что игровой аватар нашего главного героя появляется в его реальной жизни, чтобы «сделать из него мужика».
Еще одна наша история, которую мы делаем совместно с «Яндексом», — это сериал одного из лучших европейских режиссеров Корнела Мундруццо про порноиндустрию в Будапеште, рассказанный через сильную и необычную женщину, которая оказывается в центре этой индустрии. Приходит она в индустрию не в силу каких-то трагических обстоятельств, напротив — это ее сознательный выбор.
«Стримеры предоставляют больше свободы для талантливых и сложных проектов, но с другой — много плохих сериалов»
Наконец, четвертый и тоже международный проект — «Красная радуга». Сериал основан на удивительной правдивой истории про делегацию гей-активистов, которых секретарь ЦК КПСС по ошибке приглашает с официальным визитом в СССР. На дворе 1977 год, в СССР существует уголовная статья за гомосексуальные отношения, предусматривающая довольно длительный тюремный срок. Капитонов — партийный функционер легендарной глупости — принял молодых немцев за левых активистов и молодых коммунистов. И вот трое ребят и бульдог приземляются в Москве… Этот сериал для нас пишет очень значимый британский автор, который работал на множестве хорошо известных широкой аудитории сериалов. А совсем скоро мы сможем объявить и имя режиссера — тоже очень хорошо известного американца, снявшего несколько самых популярных сериалов последних лет.
— В общем, будущее за стримингом?
— Да, но все непросто. С одной стороны, стримеры предоставляют больше свободы для талантливых и сложных проектов, но с другой — много плохих сериалов, явно сделанных в погоне за быстрыми деньгами и дешевым хайпом.
Сегодня у нас в стране под десять активно развивающихся российских стриминговых платформ. Но самое главное, что в России появляются и международные платформы. Уже есть Netflix, уже осознанно интересуется рынком Apple TV+, ищет перспективы HBO Max. Все они рано или поздно полноценно выйдут на рынок, и тогда война с российскими стримерами за подписчиков, мне кажется, начнется не на шутку.
«Заморожены все проекты»: продюсер Роднянский и миллиардер Мамут о перевороте в кино из-за пандемии
— А чем она закончится, на ваш взгляд?
— Я думаю, точный ответ на этот вопрос никто из ныне живущих вам не даст, но мне кажется, что выживут лишь те платформы, которые являются частью развитой экосистемы и которые раньше системно вложатся в создание оригинального качественного контента. Пока к этой категории можно отнести только КиноПоиск HD, встроенный во вселенную «Яндекса», и Окко, которая является частью экосистемы Сбербанка.
«Все изменения, связанные с гендерной революцией и феминистской проблематикой, гарантированно произойдут в ближайшее время и у нас»
— Когда ты смотришь современные западные сериалы и фильмы, ты во многом видишь такую энциклопедию изменений современной жизни. Там все — феминизм, новая этика. Как вам кажется, можно ли по российским фильмам и сериалам сегодня понять, как меняется наша жизнь? Как меняются наши ценности?
— Очевидно, что в обществе, пусть не во всем, но в какой-то значимой его части, происходят радикальные изменения. Существует вечный конфликт между консервативной частью общества и другой, значительно более социально мобильной. Я избегаю слова «либеральной», потому что за ним сумма политических убеждений, часто скомпрометированных пропагандой.
Но в любом случае эта социально мобильная часть общества понимает, как мир меняется, и готова искать новые социальные траектории. И на этот процесс реагирует какая-то часть авторов. В первую очередь авторов кинофильмов, которые традиционно более чутко реагировали на общественные изменения, потому что сериалы делались для эфирных, а потому очень консервативных телеканалов, ориентированных на многомиллионную аудиторию.
Но с того момента, как появились платформы, сериалы стали гораздо более актуальными. Я как раз сейчас пишу книжку, где попытаюсь ответить на вопросы, которые мне все время адресуют.
При этом я убежден, что все изменения, связанные с гендерной революцией и феминистской проблематикой, гарантированно произойдут в ближайшее время и у нас. Потому что такое отношение к женщинам у нас заложено исторически — я не имею в виду последние лет 10, а скорее 100 или даже больше. Женщины всегда играли более значимую роль во всех сегментах общественной жизни в России, чем в Соединенных Штатах. Раньше начали голосовать, большую роль играли в политической деятельности, руководили промышленными предприятиями. Да и сами по себе российские женщины активны, образованны, любознательны и открыты миру значительно больше, на мой взгляд, чем мужчины.
«У меня даже мысли никогда не было, что женщины в чем-то могут быть хуже или слабее мужчин»
— А что вы думаете про cancel culture?
— Она вызывает у нас главное сопротивление — и это понятно. Я сам до сих пор не могу выработать к ней однозначного отношения, потому что во мне сильно, как и у большинства соотечественников, уважение к авторитетам. Я не сторонник вечных привилегий, но есть же талантливые люди, как же вот так легко с ним расправиться? И с одной стороны, я хорошо знаком с Харви Вайнштейном и понимаю, что он вел себя по-свински в 100 случаях из 100. С другой стороны, 23 года тюрьмы в США не дают даже за страшную педофилию, так что срок для легендарного продюсера Вайнштейна — это очевидное политическое решение, за которым, как мне кажется, стояла общественная воля в большей степени, нежели правосудие.
А если говорить в целом о репутации, то мы так долго в советском обществе страдали от публичных шельмований — каждый мог на тебя нажаловаться, — что у нас это выработало очень сильное внутреннее сопротивление. То есть к некоему коллективному решению по «отмене» какого-то человека мы относимся болезненно.
Уроки «Сталинграда», феномен «Левиафана»: как быть продюсером-патриотом и не краснеть
— Все, что вы говорите и пишете, попадает в русло самых последних трендов, свойственных скорее новому поколению. Для вас это было каким-то преодолением? Или для вас это естественные ценности?
— Естественные. Например, касательно феминизма — я же родом из Украины, где участие женщин в культуре и политике колоссально. Классические писатели и поэты — Леся Украинка и Марко Вовчок, важнейший политик — Юлия Тимошенко. У меня даже мысли никогда не было, что женщины в чем-то могут быть хуже или слабее мужчин.
К тому же я родом из того последнего советского поколения, в котором много либералов. И для меня эти убеждения до сих пор бесспорная ценность. Я тут давеча дискутировал с кем-то: человек мне написал, что в неокрепшие детские умы мы «заливаем либеральные ценности». Я в ответ: «Назовите их не либеральными, а гуманистическими, это же одно и то же». Для меня либерализм — это, среди прочего, открытость чужому мнению и способность услышать другого человека. Я вообще в состоянии поставить себя на место оппонента, попытаться понять его точку зрения. Еще в детстве я полюбил историю и мне, как читателю, всегда нравилось идентифицировать себя с теми, кто оставался в трагическом меньшинстве, обреченном на поражение, но несдающимся. Я никогда себя не представлял на стороне торжествующих победителей. Поэтому хорошо слышу и понимаю тех, кто в меньшинстве.