«Больше всего я боюсь, чтобы дети не разучились плакать от счастья»: правила жизни Ирины Антоновой

Ирина Антонова пришла в Пушкинский музей в 1945 году, с 1961 по 2013 год была его директором, после — президентом. При ней в музее была выставлена «Джоконда» Леонардо да Винчи (1974), прошли выставки «Москва — Париж. 1900–1930» (1981), «Москва — Берлин. 1900–1950» (1996), «Сокровища Трои из раскопок Генриха Шлимана» (1996), «Пикассо» (2010), «Встреча с Модильяни» (2007). В 1985 году был создан Отдел личных коллекций (к 1994 году он превратился в музей), главными экспонатами которого стали не отдельные произведения, а их собрания. В нулевые Ирина Антонова инициировала проектирование и строительство музейного квартала (отмечая, что таким его задумывал еще основатель, Иван Цветаев) и подняла вопрос о возрождении Музея нового западного искусства (1923–1948) — в последнем, впрочем, ей было отказано. Покинув пост директора Пушкинского, она осталась в нем в качестве президента, параллельно работая главным куратором государственных музеев и ведя преподавательскую деятельность. Forbes Woman вспоминает ее самые яркие высказывания.

О призвании и профессии

Я, может быть, неправильно выбрала свое предназначение. Потому что по характеру мне ближе более динамичная деятельность, чем здесь, в музее. Мне важно ощущение результата. Как, скажем, врач: приходит к нему больной и через какой-то период должен уйти от него здоровым. И доктор чувствует, что действительно помог человеку. Или не помог, но тогда он проиграл. Выставки, конечно, тоже дают результат. Но чтобы подготовить большую выставку, нужно два-три года. Зрители этого ведь не знают. Может быть, я была бы более эффективна на каком-то другом участке работы. Не знаю, не знаю... Теперь уже поздно об этом говорить.

В международном сообществе давно ведется дискуссия, кто такой директор музея: ученый или менеджер? А на самом деле нужны оба. Я ищу такого менеджера для нашего музея, который сможет правильно выстроить всю систему, начиная от входной платы, зарплаты, изданий, реализаций книг, создания инфраструктуры, рекламы, пиара.

О больших музеях

Я какое-то время назад была в Лувре и была неприятно удивлена этим валом, когда идущий впереди с флажком экскурсовод проводит экскурсию, и везде, на всех стенах, написано: «К Джоконде, к Джоконде…» Как будто там нет ничего другого. И вот народ туда приходит, начинает снимать «Джоконду», и прежде всего, конечно, себя на фоне «Джоконды». Вы знаете, есть тут какая-то суетность, какая-то поверхностность, отсутствие личного контакта, и оно удручает. Вообще, конечно, это огромная проблема. Может быть, она в том, что эти огромные музеи-левиафаны, как их называют, в которых есть все, все равно посетить невозможно за один приход и нужно, чтобы они все-таки как-то делились, да.

О перемещенных ценностях

Мы вернули то, что во время войны было конфисковано нацистами у евреев и награблено в других государствах. Россия вернула Венгрии книги из Шарошпатакской библиотеки, вернули многие церковные ценности. Кроме Дрезденской коллекции, был возвращен Пергамский алтарь, коллекция прикладного искусства — все самое ценное. Но какое-то количество произведений действительно осталось в России, и я считаю, что это правильно! Более того, я полагаю, что должны быть пересмотрены некоторые регулирующие процессы реституции законы. Гаагская конвенция 1907 года глубоко устарела. На протяжении всего XX века мы видели, что никакие резолюции, уговоры и запреты не действуют на воюющие стороны. Вывод из этого должен быть один: страна-агрессор обязана расплачиваться своим достоянием. Есть практика репараций: если у вас в стране была разрушена чулочная фабрика, вы можете вывезти с территории побежденного противника машины для вязания чулок, но что делать, когда речь идет об уничтожении духовного достояния? Во время Великой Отечественной войны в нашей стране было разрушено 435 музеев и бесчисленное количество культуры. Погибла церковь Спаса на Нередице, были разрушены Ораниенбаум, Царское Село. Кто нам возместит эти потери?

О современном искусстве

...Выставлять совсем современное искусство в академическом музее... Вы знаете, я в течение многих лет работала вице-президентом Международного музейного совета и наблюдала за тем, как строится Центр Помпиду, музей Орсе, как разделяли Лувр. Помню, приезжала в Париж на неделю, и мне давали во-о-от такие подшивки газет. Все обсуждали публично, на чем заканчивать Лувр: на импрессионистах или, может, на искусстве Революции 1848 года. Вы знаете, наш музей на протяжении столетия от многих других отличало то, что он хорошо слышал свое. И свое время тоже. И умел на него откликаться.

...В фотографии все более поднимается, я бы сказала, художественное начало. То, чего мы раньше не различали, особенно по сравнению с искусством классическим, сейчас становится яснее. В моде, фотографии, дизайне. Все впереди.

О подлинности

Даже музейный слепок, по параметрам повторяющий оригинал, не дает полного представления, потому что не воспроизводит материал оригинала — мрамор с его свечением. Если смотришь картинки в интернете, чтобы потом получить радость от общения с подлинниками, это замечательно. Но если удовлетворяешься только этими картинками, то ты не снимаешь даже самого верхнего слоя искусства. Настоящее искусство — бездонный колодец, и создает эту бездонность время. То, как человек XVII века видел Рембрандта, — это одно, как человек XIX века — другое. А так, как видим сегодня мы, — третье.

О посетителях

Публика поразительна. Пришлось тогда (во время показа «Джоконды» в 1974 году. — Forbes Woman) избрать такой мавзолейный принцип: никто не мог долго стоять, надо было проходить мимо. Все, кто уходил, двигались спиной назад, чтобы еще какое-то время в глазах оставалась эта абсолютно великая картина.

О слезах и радости

Была я давным-давно в маленьком итальянском городке Кастельфранко, видела в церкви «Мадонну на троне» Джорджоне — и это навсегда в моей жизни. Или «Офицер и смеющаяся девушка» Вермеера в нью-йоркском Метрополитен-музее — приходишь к ней и начинаешь плакать. Я не плаксивая, нет, просто это такой мощный удар. Все радости жизни связаны с искусством. Наверное, это плохо, потому что это ведь не сама жизнь, это вторичное.

Часто ли я плачу? Крайне редко, мои слезы связаны чаще всего только с искусством. Могла плакать, видя, как Галина Уланова гениально танцевала «Джульетту».

Больше всего я боюсь, чтобы дети не разучились плакать от счастья. Не от боли, не от огорчения, не от зависти — вот у него есть крутые джинсы, а у меня нет, как жалко, — а от счастья. А откуда счастье? От любви и от искусства. А это рядом.

О пандемии

Сейчас хорошее время, чтобы задуматься и музейщикам, и зрителям, и художникам о том, какова роль художественной культуры в жизни человека. Сейчас как раз появилось свободное время размышлять. Хотя время, конечно, никогда не бывает свободным. Но именно сейчас нужно решить, что именно каждому из нас важно: пройтись с ребенком по саду, взять в руки книгу, посмотреть что-то из киноклассики. В общем, появился большой объем времени, чтобы себя открыть. Это важное испытание для человека. Здесь много ракурсов. Это и вопросы нашего контакта с миром, идут ли они по накатанной, или может быть пора сойти с привычной колеи. В общем, мы все получили незапланированный кусок времени для себя. Надо воспринимать его как подарок, использовать  его с максимальной пользой.

• «Время никогда не бывает свободным»: последнее интервью президента Пушкинского музея Ирины Антоновой 

О том, как сохранить себя

...Я знаю на опыте собственном и моих друзей, людей, окружающих меня, что самое главное — стараться ни в коем случае не потерять те ценности, в которые вы верили, которые оправдали себя на протяжении вашей жизни. Вот вы любили театр, вы любили, не знаю, прогулки — все в жизни, что вам дорого, старайтесь сохранить как можно дольше, это очень важно.

Я предложила музею программу работы с «третьим поколением» — с людьми, которые уже закончили трудовую деятельность и у которых наконец появилось время на чтение книг, посещение театров и выставок, на погружение в какую-то область культуры. Такие люди не сразу себя находят, чаще всего они устраиваются у телевизора, получая всю информацию через средства массовой коммуникации. Но это же скучно! Это лишает человека аудитории, обмена мнениями. Я предлагаю этим людям не только цикл лекций, но и обратную связь. Я особенно дорожу семинарской работой моих подопечных. Люди идут в библиотеку, читают, пишут, обсуждают свои и чужие тексты. Также я заметила, что многие взрослые люди тянутся к рисованию. Когда-то мы сделали выставку знаменитой Бабушки Мозес, которая взялась за краски в 80 лет и стала хорошей художницей, а сегодня я хочу запустить программу занятий живописью и рисунком для взрослых.

О смерти

Вы будете смеяться, я долго, лет до 90, о смерти не думала вообще. В голове сидела смешная мысль: с какой стати я должна умирать? Я очень часто так думала, что потом даже немножко стала в это верить. Искренне считала, что смерть туманна и маловероятна. В какой-то момент все стало на свои разумные места, я прекрасно понимаю, сколько мне лет. Можете мне не верить, но у меня нет никакого внутреннего страха и ужаса перед смертью.

...Мы умрем, наша плоть истлеет, и все. В этом нет у меня никаких сомнений. В бессмертие души я не верю. Но есть одно существенное но. Надо что-то оставить после себя. Это очень важно. Надо сделать какой-то вклад.

О скорости

[Я] за рулем с 1964 года, тогда в Москве женщин-водителей были единицы, и мне нравилось быть в числе этих единиц. Потом машина — это прекрасно, чувство личного пространства. Никого нет вокруг и чувство своей территории. И скажу вам честно, если где-то бывает возможность прибавить скорость, я это делаю с удовольствием.

При подготовке статьи были использованы материалы: Forbes (1, 2), Vogue, АртГид, ТАСС (1, 2), Российская газета, Сноб 

• Директор Пушкинского музея Ирина Антонова: «Я очень жалею современных художников»
• «Это важное испытание для человека». Президент ГМИИ им. Пушкина Ирина Антонова о том, как карантин повлиял на работу музея
• «Традиции меценатов благополучно продолжаются»: директор Пушкинского музея Марина Лошак — о запрете выставок, финансовом кризисе и жизни после локдауна