Не Мураками единым: почему японская литература снова обретает мировую популярность и чему она может нас научить
В Японии писательница Еко Огава — признанный мастер современной психологической прозы. Она стала обладателем большинства крупных литературных наград своей страны, ее романы экранизируются, по ним ставятся спектакли и мюзиклы. Международную известность Огава-сан получила в 2020 году, когда перевод романа «Полиция памяти» вошел в шорт-лист Международной премии Букера и получил Американскую книжную премию. «Оглушающе тихо», — так описывает роман Огавы критик The Washington Post, а The Wall Street Journal характеризует его как «торжество мрачного воображения… Огава разыгрывает глубокую напряженную драму, полную мужества и стойкости, создавая мир, который одновременно узнаваем и совершенно незнаком». При этом Еко Огаву, как и ее в некотором роде наставника Харуки Мураками, в Японии считают скорее европейским, чем японским автором.
Ждет ли нас триумфальное возвращение писателей Страны восходящего солнца на международный рынок и в чем специфика местной литературы, Forbes Life выяснил у главного российского переводчика с японского Дмитрия Коваленина.
— За последние несколько месяцев вышло сразу два женских японских романа в вашем переводе: «Человек-комбини» Саяки Мураты и «Полиция памяти» Еко Огавы. Ждет ли нас новая волна интереса к японской прозе, как было в свое время с Мураками?
— Харуки Мураками нам подготовил почву: с любовью и нежностью выписал женские персонажи — и вдруг эти персонажи начали в реальности писать сами. На японском небосклоне стали появляться яркие писательницы. Еко Огава — одна из тех, кто несомненно заслуживает внимания.
Что касается «Полиции памяти», интересно наблюдать, как американцы подают сейчас эту книгу, уже вышедшую в финал международной Букеровской премии. Ведь роман был написан четверть века назад, в 1994-м году. Двадцать пять лет спустя он появился на английском, и американский переводчик Стивен Снайдер высказал интересную мысль, которая у меня зудела, пока я переводил (естественно, я перевожу с японского, но американский текст был у меня под рукой, я смотрел, какие акценты они расставили). «Полиция памяти» — настолько универсальная история, что в каждой отдельной «цивилизации» — американской, японской, российской — поворот будет свой, исходя из того, что происходит в конкретной стране. Так вот Снайдер, а вслед за ним председатель жюри «Букера», объясняют, почему заинтересовались этой книгой. Сейчас на Западе она выстреливает, прежде всего потому, что людям с переизбытком информации эта книга, написанная до появления персональных компьютеров, напомнила, что же мы делаем с нашей памятью на самом деле.
У Огавы поднимаются глобальные вопросы: фальсификация истории, попытка перекроить ее в угоду каким-то конъюнктурным интересам. В романе история чистая: просто исчезают, допустим, птицы, полиция прибегает и говорит, что птиц больше нет, вместо них пустота. И эта история очень хорошо включается в любую цивилизацию, потому что у каждой культуры подключаются собственные ассоциации. Сейчас и у нас, и на Западе включается, что это не просто пустота: птицы исчезли, а вместо птиц нам начинают придумывать каких-то других существ. У Огавы этого нет, в книге просто пустота. Я бы сказал, дзенская пустота. Но я изучил ее биографию по японским источникам — у нее религиозная прокладка, так сказать, древняя пропитка. Хотя она сейчас совершенно светский человек, но в детстве ее воспитывали в синтоистской секте. Поэтому Огава интересна для нас как явление.
— Почему?
— Еко Огава — очень крупный писатель. К счастью, сейчас она начинает и у нас становиться известной. Очень рекомендую приглядеться к этому автору, потому что она зачерпывает в своем творчестве подсознание нации. А хотим мы или нет, но подсознание Японии — именно язычество. Это потом уже были буддизм и дзен-буддизм, и конфуцианство и так далее. Еко Огава, как и Харуки Мураками, тоже воспитывалась в глубоко религиозной семье. Она выросла в официально разрешенной в Японии секте «Конко-Ке» (Учение Золотого света) на территории синтоистского храма, куда после цунами и землетрясений приходили люди, потерявшие все.
«Способность человека вдруг представить, что ты разом потерял все, у японцев разлита буквально в повседневности»
В принципе, одна из корневых основ японской культуры — постоянное нахождение человека в готовности умереть. Это сугубо японская черта — постоянная готовность к смерти. Там же постоянные землетрясения, цунами. Японцев постоянно трясет, они всегда готовы либо переделать жизнь, потому что она рухнула, либо спасти себя и окружающих.
Кстати, если цитировать главного корифея, которым я занимался, Мураками, он неоднократно подчеркивал, что на Западе в мифологии постоянно возникает тема длинных путешествий: допустим, Аиды за Радамесом, Герды за Каем, мы платим Харону деньги, чтобы спуститься в подземный мир, спасти любимого человека и так далее. Но у европейцев это очень длинные истории, а в Японии все может случиться в единый момент: земля разверзается под ногами, и все — немедленные изменения.
Способность человека вдруг представить, что ты разом потерял все, у японцев разлита буквально в повседневности. Я это прочувствовал на себе, потому что 15 лет прожил в Японии (правда, в более-менее безопасных местах на Севере). Нация очень близко находится к осознанию сиюминутности.
Чем больше я копался в тексте «Полиции памяти» (еще и на фоне пандемии коронавируса), тем отчетливее понимал, что кино и литература постепенно сдвигаются к тому, что происходящее с человечеством можно сравнить с жизнью одного человека. Когда мы маленькие, мы не верим, что умрем. Взросление наступает, когда человек вдруг понимает, что он конечное существо. Так вот сейчас человечество подошло к этому уровню осознанности. Мы, конечно, можем думать, что можно улететь на Марс, мечтать не вредно. Но в принципе, человечество очень повзрослело, осознало, что планета — это живое существо. Если мы будем вредить планете, она с нами будет обращаться так же, как мы обращаемся с вирусом внутри нашего тела.
Огава-сан на каком-то подсознательном уровне подсказывает нам, что очень важно эту гордыню сбросить и относиться к своей жизни и к жизни человечества с осознанием, что она конечна.
— Это ощущение, о котором вы говорите, присутствует с самого начала книги, как только Еко Огава показывает, что происходит на острове, где начинают постепенно исчезать разные предметы как класс, как явление.
— В романе очень хорошо это показано. Постепенно исчезают предметы, о которых мы помним. В Японии, на самом деле, гораздо выше скорость смены технологий, не говоря уже о том, как быстро меняется реальность. Я жил там в 1990-е и потом в 2000-х. Допустим, я снимал квартиру на одной и той же улице. Проходит год — вся улочка полностью меняется, магазины, рестораны сменяют друг друга. Конкуренция постоянная: кто-то выживает, кто-то нет. У них очень быстрая прокрутка: попользовались, выкинули, нужно научиться это перерабатывать. Что считалось раньше мусором, становится строительным материалом.
— Герои Огавы — все жители острова — мгновенно адаптируются. Исчезли птицы — будем жить без птиц. Человек, который всю жизнь работал смотрителем парома, обнаружив, что исчез паром, спокойно перестраивается: он же на пенсии. Это действительно способность нации к немедленной адаптации?
— Есть у Огавы-сан коварная фраза: «Город так и не оправился от последнего землетрясения». То есть какое-то проседание наблюдается, именно из-за того, что мы забываем, забываем, забываем. В конце концов, в финале книги героиня пишет: запечатанная в своем убежище, я продолжила исчезать.
Очень интересно порассуждать о названии и том акценте, который сделали американцы. Это они придумали название Memory Police. На самом деле оригинальное название книги буквально переводится «Заветный кристалл», мы с издательством NoAge долго думали, что делать с названием. «Заветный кристалл», то есть что-то скрытое, постоянно уплотняется в человеке со всеми нашими потерями, и что-то плотное, как кристалл, потом остается навечно.
Мураками называет это «кокоро» — сердцевина человека, то, чего у нас не отнять никогда. Так и сама Огава-сан написала на театральной программке мюзикла по этой книге. Что бы у нас ни отбирали, наша человеческая суть все равно внутри, неуничтожаемая. Что это? Память? Сердце? Душа? В разных религиях, в разных цивилизациях это может по-разному называться, но это наша человеческая самость. С этим же термином я у Мураками много возился, в каких-то книгах переводил так, в других иначе, в третьих вообще не переводил, потому что грамматика показывает: человек вышел из себя, вернулся к себе.
Я по-разному играю с этим термином в разных книгах. Хотя у Нацумэ Сосэки еще в начале ХХ века вышел базовый роман, который так и называется «Кокоро». Перевели его на русский «Сердце», но в христианских культурах сердце имеет иное значение, и человек, потерявший сердце, — уже что-то демоническое. А вот у японских авторов, у того же Мураками в знаменитой «Стране чудес без тормозов» героиня теряет сердце — и забывает просто саму себя. Это не значит, что она становится демонической, она теряет свою суть, сущность, как угодно это называйте. Другое дело, что не во всех языках это понятие схвачено одним словом, как у японцев «кокоро». Я вот много лет трачу, надеюсь, не зря, чтобы мы ощутили это.
Я у Мураками самого спрашивал, мол, американцы в некоторых вариантах переводят ваш «кокоро» как mind (разум. — Прим. Forbes Life). В английском варианте героиня «Страны чудес» потеряла mind, то есть стала безумной.
— То есть англо-американская культура все-таки более рациональная?
— Я самого Мураками спрашивал, может ли он дать трактовку «кокоро»? Он говорил: «Да, это не mind, не разум. Это не soul, не душа. Это то, что связывает нашу память с человеческой теплотой.
Но американцам 25 лет спустя было своевременно перевести роман как «Полиция памяти». Но мы дочитываем книгу до середины, и вдруг полиция куда-то уходит в сюжете. Мы больше занимаемся внутренними проблемами героев, погружаемся в них, то есть дело не в полиции и не в борьбе с тоталитаризмом.
Сначала роман Огавы чуть-чуть напоминает Брэдбери — «Фаренгейт 451» и Оруэлла с «1984», но потом мы понимаем, что от антиутопии тут только намек, а история уходит в гораздо более глобальные вещи. И вот оно синтоистское, языческое подсознание нации встает: мы в течение жизни постоянно теряем что-то близкое, это неизбежный процесс, и именно с ним надо в себе совладать. А полиция, ну что ж, она придет, всегда мы будем в чем-нибудь виноваты. Пока существует государство, мы будем все равно под ним.
— Смотрите, недавно получил Нобелевскую премию Кадзуо Исигуро, у которого есть роман «Погребенный великан», посвященный вопросам памяти. И собственно «Остаток дня» и «Не покидай меня» тоже так или иначе связаны с возможностью сохранить себя и память о том, как ты живешь. Теперь вот международный Букер получает Еко Огава. Может быть, это определенный литературный диагноз общества?
— Мне кажется, это очень важный и философский вопрос. И здесь важно, что с момента написания романа прошло 25 лет. Ведь эксперты «Букера» взяли вещь, которая написана в 1994 году, а профессиональные компьютеры пошли только в 95-м. То есть эту тему литература подняла еще до «Матрицы». Помните, как в 2001-м появилась «Матрица» — и все, от детей до пенсионеров, стали понимать, что такое матрица? Хотя этот термин изобрел, как известно, Уильям Гибсон в романе «Нейромант» еще в 1983 году. Вот этот информационный взрыв кто-то считает катастрофой.
«Сейчас у людей думающих, чувствующих, идет возврат к тому, чтобы очистить жизнь от этого мусора, вернуться в то чистое, докомпьютерное сознание»
Но тогда о компьютерах как способах запоминать гигантские количества информации никто и не думал, все писали ручкой в тетрадках и читали бумажные книжки, которые надо было перелистывать. И буквально накануне информационного бума, который дал нам цифровые способы одновременно сохранять и искажать нашу память, рождается этот роман.
У каждого из нас есть родители и люди постарше, которые катастрофически не смогли перестроиться. Мой отец, энциклопедичнейший человек, великолепный эрудит своего времени, шестидесятник-семидесятник, просто отказался пользоваться компьютером, когда ему было под 80. Я, говорит, не справляюсь с этим объемом информации, и лучше вернусь обратно к ручке и бумаге, потому что слово, к которому меня приучили, не должно быть настолько мимикрирующим.
Сейчас у людей думающих, чувствующих, идет возврат к тому, чтобы очистить жизнь от этого мусора, вернуться в то чистое, докомпьютерное сознание. Есть ностальгия по единой истине.
— Вам должно быть это близко как переводчику, это же бесконечный вопрос: переводить слова или переводить смысл?
— Мне как переводчику было важно сохранить, что в 1994 году японка с таким-то бэкграундом и воспитанием так-то отрефлексировала свою реальность. У Еко Огавы не полиция памяти, есть просто тайная полиция.
«Как только мы начинаем усложнять, вляпываемся в многовариантность истины»
— При этом ее язык намерено упрощенный, что усиливает эффект антиутопии. Сейчас в мире выходит довольно большое количество антиутопий, а в этом году особенно, и после пандемии тенденция сохранится точно.
— Смотрите, фантастика, в принципе, до 80-х годов уверяла, что будущее у нас будет светлым, вот только мы порешаем проблемы с ядерной войной и так далее. Но в принципе, мы сложим все позитивное — и будущее у нас будет светлым. А начиная с 90-х годов, подавляющее большинство фантастики — армагеддон. Будущего нет.
— И этот армагеддон описывается намеренно простым языком. Почему о мрачном конце, об исчезновении мира и себя можно писать только намерено упрощенным языком?
— Потому что, как только мы начинаем усложнять, вляпываемся в многовариантность истины. Как только мы начинаем усложнять, появляется двойной и тройной смысл. Мы сами не понимаем, к чему мы ведем, а тут еще и множество подтекстов. Поэтому желание сделать очень просто, стремление к одновариантности — это естественная антитеза: мне не надо столько вариантов.
Я жил в Швеции год, у них тоже интересное скандинавское сознание. У японцев есть понятие «кокоро», а в Швеции я обратил внимание на труднопереводимое слово «лагом».
— Означает «достаточно, столько, сколько нужно».
— Да, упрощенчество в позитивном ключе. Не пожелай того, что тебе на самом деле не нужно. Вот к этому, мне кажется, все сейчас идет. И в плане домашнего уюта, и в плане перенасыщенности технологиями, информацией, какими-то идеями, которые на самом деле людям не нужны. Мы слишком много лишнего насочиняли, наизобретали и никак не можем вернуться к простому ответу на вопрос: «А зачем?». И вот этот вот шведский «лагом» — он частично напоминает: не забывайте, зачем это все нужно.
В каждом языке, в каждой цивилизации есть вот такие секретные словечки. У японцев это «кокоро» или, как Огава-сан его назвала, «кристалл».
Кстати, Еко Огава на тринадцать лет моложе Мураками, и тем не менее, закончила тот же университет Васэда, самый главный гуманитарный вуз Японии. Насколько я отслеживал, у них связь довольно тесная. В «Полиции памяти», в «Заветном кристалле», есть парочка мест, где роман пересекается со «Страной чудес без тормозов» — в эпизодах, связанных с «Концом Света». Это не плагиат или заимствование, эти две книги говорят об одном с разных сторон. Мне кажется, что их можно причислять к одной школе, буквально, альма-матер у них одна. Университет Васэда — это вполне определенная плеяда вышедших из этого престижного университета писателей и литераторов ярких гуманитарных взглядов.
— Когда читаешь Мураками в вашем и в другом переводе, разница чувствуется. Конечно, может быть, по-другому пишет сам Харуки Мураками, я не исключаю, но думаю, что дело не только в этом. Философия и язык переводчика Коваленина тоже присутствуют.
— Есть странная тенденция у критиков, которые сравнивают разные переводы Мураками, говорить, что я несу отсебятину. Я парочку таких поймал и спросил: «А вы вообще владеете японским языком, чтобы такое утверждать?». Дело не в том, что я какие-то слова придумываю за Мураками. Дело в том, что у меня между словами один смысл, а у других переводчиков другой или его вообще нет.
Я называю это музыкальностью текстового потока. Вот смотрите: берется одна песня, которая у всех на слуху. И пять разных певцов споют ее по-разному. И одни варианты мы слушаем с удовольствием, а от других морщимся, так? Песня та же самая, мелодия и слова те же, а почему у одних получается, а у других нет? Я не знаю. Значит, кто-то занимается не своим делом — вот и все.
Я, чтобы никого не обидеть, если это читает большее количество людей, скажу, что удачный перевод — это лучше спетая песня, вот и все.
«Специалистов-гуманитариев, как я вижу, уже выкинули на свалку, о них вытерли ноги. Это очень серьезная проблема: у нас уничтожен фактически как класс академический подход к художественной литературе»
— А перевод с японского оплачивается издателями так же, как перевод с английского? Ведь это очень сложный язык — мало кто им владеет.
Дело в том, что сейчас вообще большая проблема с тем, кто и что переводит. Издательство Individuum похвасталось буквально на прошлой неделе, что они подняли автоматический перевод до такого уровня, что чуть-чуть редактору остается пройтись — и готово. По их мнению, нон-фикшн уже можно доверять машине, потому что машина стала такая умная, что за три копейки тебе переведет все, что угодно. Они оговариваются, конечно, что к художественной литературе такое неприменимо: творчество останется человеку, а машина будет все эти пласты информации переворачивать. Но это же катастрофа на самом деле! Нельзя машине доверять эти вещи! Зачем вообще писать тогда литературу, если это просто перенос информации и все?
Переводчикам, увы, все меньше и меньше платят. Английский уже к японскому приравняли, да и в принципе гонорары копеечные. Но я ниже определенной планки все-таки не опускаюсь.
Помню, в девяностые годы я работал в Японии, искал Мураками. Я тогда пробежался по всем основным полкам — у букинистов, в книжных магазинах, и я помню, что Огава-сан мелькала постоянно. Она не быстро стала литературной суперзвездой в Японии, потому что люди в 95-м хорошо помнили секту Аум синрикё, их зариновые теракты (террористический акт в токийском метро с применением отравляющего вещества зарина в марте 1995 года, в результате которого погибло от 10 до 12 человек, более 5000 получили отравления различной степени тяжести. — Прим. Forbes Life). В середине 90-х отношение к сектам в японском обществе было настороженное. Поэтому Еко Огаву с ее синтоистским воспитанием не выпячивали, боялись не тех ассоциаций. Только в 2018 году вспомнили про «Заветный кристалл», поставили мюзикл, после чего романом заинтересовались иностранцы, перевели на английский язык. И когда она получила «Букер», ее и решили перевести на русский.
Я постарался передать дух первоисточника, ни в коем случае не допустил бы перепевку английского варианта. По дурной традиции, все-таки некоторые японские, китайские, азиатские романы у нас переводятся с английского. Это преступление. Я всегда был против.
Специалистов-гуманитариев, как я вижу, уже выкинули на свалку, о них вытерли ноги. Это очень серьезная проблема: у нас уничтожен фактически как класс академический подход к художественной литературе, который сохраняет то, зачем создана книга.
— Сейчас действительно идет большая дискуссия про развитие искусственного интеллекта, который нам навязывают. Вы думаете, это тенденция опасна?
— Это, конечно, дешевле, но что в итоге получится? Мы сядем на «литературный доширак». Давайте вместо академической подготовки просто будем учиться по Википедии. Вместо того, чтобы читать «Войну и мир», будем разбирать пересказ на полторы странички и как бы знать, о чем Лев Николаевич писал. Это печально, конечно. Но мы еще поборемся. Думаю, это волнами развивается. А что останется в памяти, вот вопрос.
Это безвременье, «офигение» от компьютерного могущества, думаю, будет со временем проходить. Мураками поднимал эту тему в своем знаменитом трехтомнике «1Q84»: человека, который слышит голос. Там, в частности, говорится про императора — что он должен быть человеком, который слышит Голос, связывающий людей. В любых цивилизациях было понятие Голоса, Слова. Мифы, как мы помним, до появления письменности передавались из поколения в поколение устно.
Сейчас эту работу, кстати, берет на себя хорошее кино, в том числе экранизации. Например, «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд, первый сезон которых сделан точно по книге. Возвращаясь к Огаве-сан: очень хорошая новость, что Чарли Кауфман берется экранизировать «Полицию памяти». Посмотрим, что у них получится, роман непростой. Не знаю, как они будут на экране показывать, что у человека исчезла левая нога, а ее еще можно продолжать массировать.
Когда я переводил «Страну чудес без тормозов» Мураками, мне тоже говорили: представляете, какую можно экранизацию сделать! На что я отвечал: «Мне бы очень хотелось посмотреть, что получится, но что мы будем делать с гигантскими кусками произведения, где по умолчанию все происходит в кромешной тьме? То есть человек не видит буквально собственных рук, и это главное условие этой истории». Есть вещи, которые мы можем в книге ощутить, а на экране не покажешь.
Конечно, технологии будут предлагать новые способы воспроизведения и воздействия. Кино скоро перестанет быть просто кино и книги перестанут быть книгами. Мы идем к тому, мне кажется, что не просто разные жанры, а даже разные искусства начинают сходиться. Мы действительно присутствуем при совершенно революционных процессах. Как у Огавы-сан в начале романа мама говорит дочке: «Раньше это называлось «бантик», «колокольчик», это называлось «перо», им писали». Сейчас, всего лишь за несколько десятков лет мы стали свидетелями того, что изменилось вообще все.