Чадра, платок и смех: как выглядит повседневная жизнь женщины в Иране
Мы идем по старой части Шираза, улицы которого всегда в тени из-за высоких стен. За каждой двустворчатой дверью с отдельными ручками-гонгами для мужчин и женщин спрятаны сады с четырехугольными бассейнами. Персидские дома, обращенные к улице глухой стеной, много лет назад защищали частную жизнь богачей. Теперь они охраняют ту жизнь, что западный мир зовет обычной.
Через низкую дверь одного из домов, переоборудованного в ресторан, наклонившись, проходят три девушки. У одной слетает платок. Две другие следом снимают свои. Сквозь приоткрытую дверь просматриваются кусты красных роз и ярко-оранжевые плоды цитрусов, спрятанных в темно-зеленой листве. Слышен шум фонтана и звонкий женский смех.
«Этим цитрусовым деревьям несколько сотен лет, — говорит сопровождающая нас С., когда я останавливаюсь сделать фотографию. — Представляете, сколько произошло за то время, пока они тихо цвели и увядали».
Ей 35 лет. Она магистр лингвистики с идеальным британским английским, удивившим нас с первой минуты встречи: в англоговорящие страны с иранским паспортом попасть почти невозможно, С. там никогда и не была.
«Американскую визу вы можете получить, только если в Штатах живут близкие родственники. Для шенгена нужно заморозить на счете огромную сумму, которая в условиях кризиса стала неподъемной для абсолютного большинства иранцев. Про британскую я даже не знаю», — сказала С. вчера за ужином.
Свернув на туристическую улицу, ведущую к главному базару Шираза и Розовой мечети, мы садимся выпить кофе. На верандах, заполненных людьми, стоит шум: торговцы приветствуют прохожих, помешивая чай деревянной палочкой с карамелизированным шафрановым сахаром; по площади бегают дети и смеются, играя в догонялки; старик, согнутый вдвое, вдруг выпрямляется и созывает всех мужчин на танец под музыку уличных артистов.
Передо мной на столе появляется большая керамическая чашка капучино на кокосовом молоке. Официантка улыбается и что-то говорит на фарси. Ее платок спущен на шею и выполняет скорее функцию шарфа. Мы обмениваемся робкими благодарностями. Я замечаю, что С. тоже сняла платок. Как и многие женщины вокруг нас. Мне вспомнилась фотография, которая разошлась по Twitter в разгар протестов 2022 года: напротив полицейских с дубинками хрупкая иранка держит палку, на которой как белый флаг повязан платок (впервые похожее фото стало вирусным в 2017 году; с тех пор этот жест стал символом протеста).
«Если мы увидим полицию нравов, вы можете показать их? — спрашиваю я у С. и стыжусь того, насколько глупо и грубо звучит вопрос. — Я слышала, среди них много женщин».
«За свои 35 лет я видела полицию нравов всего несколько раз, — отвечает она. — Они нужны не для того, чтобы стать физическим воплощением ужаса, но чтобы сидеть страхом у тебя в голове».
За всю поездку полицию нравов мы так и не увидим.
***
Понять современный Иран, охваченный совсем недавно масштабными женскими протестами, невозможно, не вспомнив историю 40-летней давности. По воспоминаниям очевидцев Исламской революции 1979 года тогда все началось с фразы «неужели так сложно надеть платок». Те, кто ее произносил, были абсолютно уверены, что это пустяк. Спустя 43 года жители страны вышли на улицы, возмущенные гибелью 22-летней Махсы Амини, арестованной за непокрытую голову и позже доставленной в больницу, где она скончалась, не приходя в сознание.
Нас, троих девушек европейской внешности, незнакомые люди на улицах и в метро всю поездку просили снять платки. Даже пожилые религиозные женщины, которые носили чадру еще до провозглашения Исламской республики. Пожалуй, это одно из самых важных открытий этой поездки: иранские протесты 2022-2023 годов стерли границы между поколениями, еще недавно считавшиеся непреодолимыми.
«Моя бабушка, моя мать, мои старшая и младшая сестры — все мы стали едины в своих взглядах», — говорит С., отвечая на мой вопрос, что изменили эти протесты, едва закончившиеся до нашего приезда.
Она оплачивает счет за кофе, и официантка с непокрытой головой относит терминал девушке за стойкой — у той короткую, по-мальчишески небрежную стрижку прикрывает шапка, а юбкой служит длинная джинсовая рубашка.
Я до сих пор не знаю, сколько стоил в рублях или долларах тот кофе. Курс иранского риала из-за шаткого состояния экономики нужно проверять несколько раз в день — это еще один важный фактор, из-за которого иранцы месяцами выходили на улицы каждый день ровно в шесть вечера. «Вот вам моя дебетовая карта, — говорит С., когда мы просим найти обменник, — а то ваши $100 стоят больше 4 млн риалов. По крайней мере, утром так было».
По рассказам местных, с которыми мне удалось поговорить, в протестах не участвовала только очень узкая прослойка населения — те, для кого поддержка власти является гарантом финансового благополучия. Европейские аналитики, возможно, назвали бы бедность в Иране катастрофической (по последним данным Всемирного банка, в 2019 году уровень бедности в стране составил 27,6% — на 5 п. п. больше, чем годом ранее), случись она в стране, где бездомным разрешено жить на улицах и попрошайничать. В Иране она спрятана за иллюзией благополучия. Мы столкнулись с ней только несколькими днями позже, в Исфахане, когда, чтобы не ждать долгого обслуживания в кафе, купили шаурму на улице. Увидев, что мы отдаем бездомному псу остатки еды, к С. подошла пожилая женщина, закутанная в чадру, и попросила оставить ей немного. Эта сцена потом повторилась еще не раз.
***
Допив кофе, мы спешим в отель, чтобы успеть переодеться к свадьбе, на которую нас пригласили друзья наших новых друзей (совершенно обычная ситуация для восточной страны). «На свадьбу принято одеваться чуть строже, — объяснил нам знакомый иранец. — Как правило, женщины носят длинные яркие платья, подол которых прикрывает ноги до ступней».
«Я чувствую себя голой, — врывается в мой номер подруга, у которой из самых длинных платьев было только кимоно чуть ниже середины икры. — Ладно, надену темные леггинсы и буду надеяться, что меня не выгонят».
В часе езды от центра Шираза начинается целый район банкетных залов вместимостью от скромных трех сотен гостей до нескольких тысяч. У входа в банкетный зал начинается пергола, украшенная цветами и фонариками. Звучат громкие барабаны и духовые. Десятки женщин в ярких длинных платьях, не обращая внимания на свои увесистые юбки, танцуют и приветствуют жениха с невестой, размахивая расписными платками. Одна из них, увидев, как я украдкой ее снимаю, повернулась и осыпала меня мелкими конфетами в пестрых обертках. «Как я рада, что вы тут!» — выкрикивает она, пытаясь заглушить барабанщика.
Разделение залов на мужской и женский оказалось настолько условным, что я не сразу поняла, где какой. Все три сотни гостей смешались в один непрекращающийся праздник. Моя подруга в кимоно выглядит более чем сдержанно: часть женщин к середине вечера переоделись в короткие облегающие платья.
«С., у меня есть еще один глупый вопрос, — говорю я, запивая фантой халву (никакого алкоголя на свадьбе не было). — Когда девушек в Иране выдают замуж?»
«Браки разрешены с 13 лет. К счастью, в больших городах мы, как правило, выходим замуж по любви и уже во взрослом возрасте — после 25–35 лет. Всем нам нужно время, чтобы получить образование и найти какой-то профессиональный путь».
Я иду за второй порцией ярко-желтой манговой хурмы с красным шафрановым желе. В очереди у буфетной линии ко мне подходит пожилая женщина. Она крепко обнимает меня и говорит, что любит.
Она плохо говорит по-английски, потому не воспринимайте ее «ай лов ю» буквально, — вмешивается молодая девушка лет 20, тоже говорящая с чистым британским акцентом. — Если бы вы знали фарси, то услышали бы от нее тонну благодарностей и пожеланий счастья. Так принято в Иране. Кстати, если вам неудобно, вы можете снять платок.
Фразу I love you мы и правда слышали без преувеличения каждый день от множества женщин, случайно проходивших мимо.
***
Мы в четырех часах езды от Шираза. В окне мини-вэна низкое яркое солнце отталкивается от невысоких гор тонкими ровными лучами, будто сошедшими с детского рисунка. Вдоль обочины десятки иранцев пьют чай, обустроив зону для пикника летними складными палатками, ковриками, столиками — всем, чем обычно завалены лавочки торговцев Шираза.
У обочины останавливается белый пикап, из багажника с хохотом выбирается группа иранок. Их юбки длиннее, их головы покрывает не небрежно накинутый по-европейски платок, а хиджаб. Эта картина сильно контрастирует с тем, что мы видели вчера на свадьбе, и еще больше — с тем, как одеваются женщины в Ширазе и Тегеране: платок и рубашка или юбка, прикрывающие бедра. «Здесь, в отдаленных районах, люди более религиозны, — говорит С. — Носить хиджаб — их выбор».
С. сидит впереди меня. Обращаясь конкретно к ней, но для аккуратности — ко всем, я вспоминаю единственную книгу, прочитанную о ее стране: мемуары иранской преподавательницы литературы Азар Нафиси — свидетельницы Исламской революции 1979 года.
«Читая «Лолиту» в Тегеране» Нафиси начинает с анализа двух произведений Набокова — «Лолиты» и «Приглашения на казнь». Первое — для демонстрации процесса обезличивания женщин, который начался в стране вместе с революцией. Ее лидеров Нафиси сравнивает с Гумбертом, желающим подчинить себе жизнь Лолиты. На смену свободной светской жизни в одно мгновение пришло обещание ада после смерти за выпущенный из-под платка локон.
Что же до романа «Приглашение на казнь» — истории учителя Цинцинната Ц, приговоренного к смерти за «непохожесть», но нашедшего спасение в мире собственного воображения, — то она дана как аллегория выживания. «Каждое великое произведение искусства, — пишет Нафиси, — как бы помпезно это ни звучало, прославляет жизнь и является актом неповиновения, бунтом против предательства, ужасов и вероломства бытия».
Революция, восьмилетняя война с Ираком, ужесточающийся террор — все это Нафиси переживала в книгах.
«Мой друг как-то сказал, что Иран — это СССР 1980-х, когда все только делали вид, что верят, — заканчиваю я свою речь о романе Нафиси, по-прежнему пытаясь привлечь внимание С».
Вдруг она поворачивается ко мне, встает коленями на сидение и, обнимая спинку кресла, спрашивает, читала ли я об эксперименте над лягушкой, опущенной в кипяток.
Я вспоминаю, что в конце XIX века какие-то биологи поместили лягушку в кипяток, и она тут же выпрыгнула, тогда как постепенное нагревание воды вокруг нее закончилось смертью. Результаты эксперимента с лягушкой, у которой, как оказалось, перед опытами изъяли мозг, были опровергнуты, превращены в научный анекдот и поэтический символ. Мол, вы, люди, как та лягушка: способны молниеносно реагировать на очевидную опасность и смиренно вариться в ней, будь она не столь явной.
«Если опустить лягушку в кипяток, — прерывает С. поток моих мыслей, — лягушка тут же умрет. В постепенно нагревающейся воде она будет барахтаться, пытаться спастись, но в итоге (скорее всего) тоже погибнет. Это и происходит с нами».
Конечно же, она вспомнила реальный эксперимент, а не научно-поэтический анекдот.
***
Водитель включил главную песню протеста, недавно получившую премию «Грэмми». В Baraye молодого иранского певца Шервина, арестованного через день после выхода композиции, перечисляется все, за что борются иранцы. С. заплакала. Мы бы не узнали об этом, не потянись она за салфеткой в сумку.
Сквозь скудно освещенный пригород Шираза и километровые пробки белых машин неизвестных марок мы добрались до ресторана, где нам накрыли сытный ужин из томленого мяса, шафранового риса, кислого гранатового соуса и йогуртовых закусок. Увидев нашу реакцию на размер порций, С. заливается смехом, словно и не было тяжело разговора в автобусе: «Уверяю вас, иранские мужчины действительно столько едят! Потому я не замужем, что совершенно не умею готовить!»
При первом столкновении с этим смехом я приняла его за защитный механизм, диссоциацию, отделяющую человека от его травмы. Но чем ближе мы становились с С., чем больше встречала женщин, тем яснее становилось, что Иран звучит не призывами к общей молитве или гомоном традиционных базаров, а вот этим заразительным женским смехом. Иранцы сами подшучивают над своим бесконечным праздником радости, говоря: «Нашим женщинам можно показать щель в стене, и они засмеются».
***
Последний день в Ширазе. С., не обращая внимания на нашу усталость, привезла нас в мавзолей персидского поэта Хафиза Ширази. Мы идем по саду к мраморной гробнице, меня окликает мужчина. Он держит в руках коробочку с десятками цветных бумажек, которые одну за одной вытаскивает голубой волнистый попугайчик. «Это традиционное гадание на строчках Хафиза», — говорит С., и я пренебрежительно прохожу мимо, оставив мужчину с попугайчиком без вежливого отказа.
С. облокачивается на стеклянное ограждение вокруг мраморной плиты. Один за другим к могиле подходят иранцы. Не образуя очереди, они тихо ждут, пока освободится место под мозаичным сводом, охраняющим мавзолей.
«В одной руке, пишет Хафиз, должна быть рука любимого человека, в другой — бокал вина, — начинает свой рассказ С., — Хафиз для нас не мудрец и не учитель. Хафиз наш друг. Мы приходим к нему, когда нам нужно быть услышанными».
Молодой мужчина, не старше тридцати, одетый в длинное черное пальто, кладет портфель на землю и, опустив руки на мраморную плиту, читает стихи, едва шевеля губами, как молитву. Когда он заканчивает, его место занимает девочка лет десяти. Поговорив с Хафизом чуть больше двух минут, она вытирает глаза рукавом куртки и бежит к маме, которая ждет ее у выхода из сада.
«Могила Хафиза — самое посещаемое иранцами место в стране, — продолжает С. — Во время [праздника] Новруза сюда приходят более 40 000 человек. И все они читают Хафиза».
«Почему он?» — спрашиваю я. Мой голос среди этой поэтичной беззвучной молитвы звучит слишком громко.
«Он говорил о любви и шутил над невзгодами жизни. Кто еще нам скажет, что не стоит доверять муллам?» — С. снова заливается тем самым смехом.
По пути в аэропорт, вспоминая все, что произошло за эту поездку, я вдруг поняла, что отчетливее всего помню именно этот смех. Оглушительный, если наткнешься на толпу хохочущих школьниц, которые, перемещаясь по 20-30 человек, всегда занимают почти всю улицу. Робкий, каким смеялась старушка на безлюдной улице Кашана, заявив, что хочет спеть нам песню, две или три. Смелый, как у студенток, которые сняли платки и фотографировались в мекке Исфахана, не обращая внимания на смотрительниц.
С. просит нас скорее зайти в аэропорт и не заставлять ее плакать на людях. Она и так сегодня сильно расстроена смертью Пируза — детеныша азиатского гепарда из заповедника на северо-востоке Ирана. Один из последних представителей своего вида, он долго боролся со смертельной болезнью и стал еще одним символом минувших протестов. Я крепко обнимаю С. и захожу в здание. Через стеклянные двери аэропорта я вижу, что она не уезжает — ждет сообщения от меня, что у нас все в порядке.