«К угрозам я привыкла». Почему журналистке и феминистке Светлане Анохиной пришлось уехать из Дагестана
Светлана Анохина — журналист и активистка, родилась и выросла в Махачкале. Последние несколько лет Анохина возглавляет онлайн-СМИ «Даптар», которое активно пишет о правах женщин и преступлениях против них на Кавказе. Кроме того, Светлана много лет помогает женщинам, оказавшимся в сложной жизненной ситуации, и вместе с Марьям Алиевой организовала волонтерскую группу, которая координирует помощь пострадавшим от домашнего насилия, юридическую и психологическую, а также занимаемся эвакуацией женщин. В августе 2020 года Анохина столкнулась с угрозами: неизвестный мужчина позвонил ей по телефону и сказал, что у него есть указание «разобраться со всеми феминистками», а позже пообещал ее убить. Светлана подала заявление в полицию, но после того как никаких мер принято не было, решила временно покинуть Дагестан и Россию.
Светлана, расскажите о своей работе. Как журналист вы занимаетесь достаточно сложными социальными темами, верно?
Я главный редактор портала «Даптар» — это женское пространство Кавказа. «Даптар» в переводе с тюркских языков — «черновик, дневник». Если посмотреть этот портал, то уже совершенно ясна направленность нашей работы. Мы говорим о женщине Кавказа, о ее правах, о преступлениях в отношении женщин, о женщинах-победительницах. Мы печатаем какие-то феминистические штуки.
Портал существует с 2014 года и до сих пор держится одной и той же линии, которая, в общем-то, и на территории России не очень приветствуется, а уж тем более на Кавказе. Мы пишем о том, что короткая юбка не преступление и не дозволение насиловать женщин. Мы пишем о достаточно проблемных, иногда острых вещах. О женском обрезании, в частности, о принудительных браках, о домашнем насилии. Разумеется, наша позиция — за введение закона о профилактике домашнего насилия. Многие, кстати, когда говорят об этом законе, забывают слово «профилактика». Они говорят о домашнем и семейном насилии. А основное там слово — профилактика.
Эта наша позиция, разумеется, не находит отклика в сердцах и умах людей, если там есть такая мысль, что феминизм — это зло. Они же даже не дают себе труда разобраться, что такое феминизм. У них в голове, во-первых, Pussy Riot, а во-вторых, группа «Война», одна из участниц которой запихивает себе курицу в вагину.
Вы давно занимаетесь этой темой и освещаете ее в «Даптаре» уже 6 лет. Скорее всего, на протяжении всего этого времени вы не раз сталкивались с осуждением, угрозами. Что сейчас изменилось? Что побудило вас уехать именно сейчас?
Поскольку я журналист и у меня достаточно упертая позиция, я постоянно сталкивалась с каким-то недовольством, возмущением и угрозами. Я сто раз говорила, что для меня угрозы — это привычный фон, и меня бы совершенно не напрягли угрозы нынешние, если бы не бездействие полиции. Вот, что меня напрягло на самом деле. Не сами угрозы — я плевать на них хотела. Я достаточно безмозглое, легкомысленное существо, и пока меня не убили, я буду думать, что все это пустые слова, потому что я привыкла к этим пустым словам.
Меня пугает, что полиция ничего не сделала. Я ждала очень долго: 22-го июля мне позвонил этот утырок — я не знаю, как его еще назвать, в ту же ночь я отправила заявление в прокуратуру, приложив запись разговора. 24-го ко мне пришел дознаватель или следователь, записал мои показания. У меня записан наш разговор. Ну, я уже записываю все подряд. Он меня выслушал, расспросил и ушел, сказав, что вот сейчас ему как раз звонил этот человек, чей номер у меня определился, и он идет к нему на встречу.
Для меня угрозы — это привычный фон, и меня бы совершенно не напрягли угрозы нынешние, если бы не бездействие полиции
Я ждала почти месяц, с 24 июля до 20 августа. Мне никто не позвонил, меня никто не известил о ходе дела. Все как будто ушло куда-то в песок. И я чувствовала себя все более и более незащищенной. У меня начались неприятные состояния, и мне предложили выехать на время из Дагестана, чтобы я немного пришла в себя.
Но я решила, что Дагестан — это мало, надо выехать из России, потому что это проблема не дагестанская. У нас она просто имеет свой профиль и свой акцент, а на самом деле проблема российская. Полиция активно работает, когда нужно свинтить, например, митингующих, и пассивно работает, когда нужно включиться и засудить ментов, принудивших несовершеннолетнюю к сексу. Я почувствовала себя очень уязвимой. Это очень плохое состояние и совершенно не годится для журналиста и для активиста.
Перед тем как уехать, вы пробовали сами с связаться с полицией, попросить у них разъяснений?
Даже не пыталась, потому что незадолго до этого, в феврале, я послала заявление в прокуратуру с фактами об одном сомнительном случае, который стал мне известен.. Я послала заявление от своего имени с просьбой разобраться. И там тоже был глушняк.
Мало того, я же городской активист, и мы часто участвуем в митингах и пикетах, и вечно полиция нам чинит препятствия. Один раз, в начале этого года, нас забрали прямо с площади, которую мы вышли осматривать, чтобы посмотреть, а что, собственно говоря, на выделенные на эту площадь деньги сделано и насколько качественно. Нас стали сажать в «воронок», повезли в советский райотдел, где отпустили, потому что не было за что не отпустить. Но я почувствовала себя вот такой вот страшно уязвимой, которая не может говорить с полицией и которой не дадут ответ. Я понимаю, что все равно надо это делать. Я просто описываю свое собственное состояние растерянности и ощущения, что ты борешься с ватной стеной, из которой время от времени высовываются лапки, хватают неугодных и затягивают туда.
Тут же дело не только во мне и этих смешных угрозах, а дело в той среде, где я живу, в частности информационной. Например, у нас есть два дела. Оба они для меня очень серьезные. Одно я бы вообще назвала сейчас самой острой, самой страшной дагестанской историей, которая требует разрешения. Это убийство в 2016 году двух братьев-пастухов. Их просто постреляли, потом попытались выдать за террористов. И вот это дело длится до сих пор.
А второе дело — это мой коллега, человек, которого я очень сильно не любила за то, что у него были взгляды, совершенно противоположные моим, он верующий, он за шариат, а я нет. И я с ним очень враждовала внутренне, пока он был на свободе, но его арестовали больше года назад, и сейчас пошел второй год, как Абдулмумин Гаджиев, журналист газеты «Черновик», сидит.
И вот все это вместе вдруг на меня обрушилось, хотя я человек не впечатлительный. Мне достаточно много лет, 58. И вся моя жизнь и есть борьба, откровенно говоря. И я время от времени ужасно устаю, когда на меня наваливается бессилие и мысли о том, что все бесполезно.
За все вот эти годы работы и как журналист, и как активист, у вас не возникало желания переехать в какое-то, может быть, более спокойное место? Или вам было принципиально оставаться в родном городе?
Постоянно возникало такое желание, с момента моего подросткового возраста, лет с 16. Потому что Махачкала мне всегда была тесна. Но одно дело желание, а другое дело… Я даже не знаю, как это назвать, но, по-моему, это судьба. Бывает, что ты и хотела бы, и ничего тебе не мешает, и мне 150 тысяч раз предлагали уехать и предлагали убежище, предлагали взять другое гражданство, и я остаюсь вовсе не из патриотизма. Я не знаю, что такое патриот, я не знаю, что такое патриотизм, я не знаю, что такое любить родину. Я не понимаю, что за этим стоит и что из этого следует.
Но я почему-то не хочу, во мне все сопротивляется. Хотя я очень люблю уезжать и быть в других странах, городах. Но я возвращаюсь в свой изломанный, изуродованный город Махачкалу и продолжаю там биться за какие-то жалкие огрызки сквериков, хотя знаю, что в городах, которые я люблю, и куда меня зовут, есть огромные парки. Ты просто понимаешь, что это место, где тебя куча людей ненавидят уже за имя и фамилию, — это твое место, и ты там должен быть.
Я не знаю, что такое патриот, я не знаю, что такое патриотизм, я не знаю, что такое любить родину. Я не понимаю, что за этим стоит и что из этого следует
Скажите, в как у вас, несмотря на жизнь в очень консервативном обществе, формировались такие феминистические взгляды? Это пришло из круга общения, из семьи?
У меня был достаточно авторитарный папа, хотя и русский. Он приехал в Махачкалу, женился на маме и там и остался. Он был полковником милиции, начальником Управления уголовного розыска Дагестана. Никаким феминизмом в нашей семье и не пахло. Но я не помню времени, когда я феминисткой не была. Когда я стала немножко себя осознавать, я помню свое возмущение: почему мама должна разогревать и ставить папе еду, когда она тоже пришла с работы? Она у меня была заведующей лаборатории научно-исследовательского института, занималась изотопами, измерением абсолютного возраста,, писала кандидатские и докторские. То есть, она была достаточно занята, и я не могла примириться с тем, что это как бы ее обязанность, исходя из пола.
Я помню, что когда я стала рыпаться и проявлять своеволие, у меня с папой были очень дикие стычки, чуть ли не вражда. Но я не знаю, откуда это: я же ни с кем таким не общалась, кто мог бы мне внушить эти мысли. Просто было сопротивление любому давлению, а тем более, аргументам типа «ты девочка», «ты женщина» — от них тут же встаю на дыбы. У меня даже не хватает времени осмыслить, что уместно, а что нет, где была шутка, подначивание, а где было всерьез сказано. У меня тут же включаются, что называется, рога. Есть такое у нас в Дагестане выражение: «включить рога».
В СМИ вас называют главной феминисткой Дагестана. Вы согласны, что это так?
А черт его знает! У меня нет времени, чтобы определять, главная я, или подчиненная, или какая. Я говорю открыто, что да, я феминистка. А кем я еще могу быть, если я женщина? Я не понимаю.
Хотя многие женщины считают это ругательством. Но я не понимаю, как можно быть женщиной, говорить о том, что у тебя есть какие-то права, отказываться считаться вторым сортом и при этом не быть феминисткой. Они просто неправильно трактуют слово. Оно же стало ругательным не с подачи кавказцев. Оно стало ругательным сначала в России, а наши просто это все перехватили, времени разбираться у них нет, да и желания нет. Кавказ — это отражение России в зеркале, которое увеличивает все. Поэтому все процессы, которые происходят в России, у нас происходят ярче, с бо́льшим шумом, и доведенные вообще до абсурда. Борьба за скрепы, которую ведет наше прекрасное государство, перебрасывается и на Кавказ, и феминизм тут рассматривается, как: «Блин! Она феминистка, она обучит сейчас всех наших женщин курить». Да сдались мне ваши женщины! Делать мне больше нечего, как их чему-то обучать.
Я не понимаю, как можно быть женщиной, говорить о том, что у тебя есть какие-то права, отказываться считаться вторым сортом и при этом не быть феминисткой
Пишут: «Она за ЛГБТ». Ну как за ЛГБТ? Я за права людей, за права человека. И, конечно, за права человека, если он относится к ЛГБТ, тоже. Я не понимаю, как может быть по-другому. Типа если он ЛГБТ, то можно его ущемлять, преследовать, сажать?
Или вот Юля Цветкова: я подписана на нее, и очень переживаю и за нее, и за ее маму. Против нее возбудили уголовное дело за изображение вагины и вообще женщины, такой, какая она есть, в ее паблике во «ВКонтакте». Почему я должна с этим согласиться? Я не могу с этим согласиться! Ей шлют угрозы, но полиция на них внимания не обращает, а обращает внимание на то, что она изобразила женский половой орган. И это происходит повсеместно. Я считаю, что идет борьба с женщинами, с их возросшей активностью, и что эта борьба идет на территории всей России, и, конечно, она очень остра на Кавказе.
То есть, на Кавказе в целом и в Дагестане в частности, можно сказать, за последние годы, скажем, десятилетие, ситуация с правами женщин только ухудшилась?
Да, ухудшилась, так же как и в России. Дана внутренняя отмашка. Люди, у которых очень четко настроен внутренний барометр, ее увидели. Феминизм стал значить гей-парады, хотя они даже не дают себе труд разобраться в том, как вообще все это устроено. Зачем, если можно просто выбрать себе врага? Так же как государство себе выбрало врага в виде, скажем, оппозиции. В оппозицию они зачисляют всех. Они не разбирают: «Все враги, все куплены». Ребят, ну, если у вас так много купленных, то, может быть, что-то с вами не так?
Я очень хорошо помню Советский Союз, так как я 1962 года рождения, и вот это ненавистное удушающее ощущение, что мы враждуем со всем миром. Мне это внушалось с детства: мы красавчики, а весь мир — нет. А с нами еще красавчики — какая-нибудь там Куба или Китай. Я очень хорошо чувствую некоторые вещи и не люблю принимать на веру декларируемые установки. Если мне говорят: «Надо», я спрашиваю:«Почему? Кому надо? Мне надо? Если мне не надо, то идите вы!».
Расскажите, пожалуйста, об устройстве работы вашей волонтерской группы, которая помогает женщинам, попавшим в ситуацию домашнего насилия. Как она появилась?
У нас, у «Даптара», есть обратная связь, есть телефоны, и можно бесплатно получить помощь нашего юриста и психолога. И время от времени поступают обращения, а также многие женщины пишут мне в личку и просят: «Помоги, вот тут такая история». И я вписываюсь, помогаю, именно в тех рамках, в которых просят. Так я, например, ходила в качестве сопровождающего представителя потерпевшей на процесс о групповом изнасиловании. У меня там права фактически такие же, как у адвоката: я могу задавать вопросы, выражать протесты. Сам процесс оказался травматичным и для меня, и для адвоката, моей подруги. Но сели все четверо подсудимых.
А потом, несколько лет назад, я делала интервью с Марьям Алиевой. Мне показали ее инстаграм, и я думаю: «О! Клево! Она такая яркая, носит национальные костюмы в Москве. Пойду-ка я сделаю с ней интервью о том, как она носит национальные костюмы и пишет про этнику». Про обычаи, настоящие обычаи — не те, которые придумали сейчас для плюшевых мишек и бумажных куколок, а настоящие, со ссылками на этнографические источники. И мы с ней встретились и заговорили. Разговор о шмотках и о том, как она ходит по Москве в этой одежде, занял минут семь. А после мы как-то очень плавно перешли на тему, что делать вообще, когда вот такая беда — когда куча женщин обращаются за помощью. И оказалось, что у нее очень большой опыт помощи еще со студенческих времен, когда они ходили в, назовем это бомжатник, учреждения для людей без определенного места жительства.
Дальше мы с ней продолжали переписку и делились новостями. Она инстаблогер с большим количеством подписчиков. На тот момент их, по-моему, было 60 000, сейчас их порядка 160 000. И к ней, в силу того что она пишет о женщинах, в частности о сексуализированном насилии, преследованиях, буллинге, травле, к ней тоже поступают обращения. И мы с ней стали вместе пытаться эти дела решать. Она обращалась ко мне за советом, потому что у меня огромные связи с правозащитными женскими организациями.
У меня на тот момент, когда мы познакомились, уже были опыты эвакуации. Когда в аэропорту на меня растерянную, которая думала о том, что сейчас бы поспать или с кем-то поругаться в сети, сваливается рыдающая женщина и говорит, что убежала из дома, и надо ее куда-то девать. И ты думаешь, куда ее девать. И связываешься со всеми, и в конце концов придумываешь, и она спокойно уезжает и потом тебе рассказывает, что у нее все хорошо.
Я стала у Марьям забирать те кейсы, которые она сама не могла решить. Первый раз я полностью взяла ее девочку год назад, в июле. Девчонка мне написала как раз, когда я была в аэропорту, летела в Прагу. Я очень долго ее вела. Ее забрали из 9 класса, у девочки был огромный запрос на жизнь, да, на учебу, на развитие. Она хотела убежать из дома, жить самостоятельно, но я решила, что я не имею права ее подталкивать или удерживать. Я придумала собственное правило, и всем, кто ко мне первый раз обращался, я говорила одно и то же: «Я тебя не отговариваю, я тебя не подталкиваю, но, если ты прыгнешь, я тебя подхвачу, ты можешь на меня рассчитывать». И ей я сказала то же самое. Я о ней очень много рассказываю, потому что это очень показательная история. Я думала, она никогда не решится. Мы переписывались полгода, и я думала: ну хорошо, не решится, значит, решиться ей будет более травматично. Но она со мной может поговорить, и наш диалог ей как отдушина, и, может, он ей позволит жить в этой ситуации дальше и решить ее как-то менее радикально.
Всем, кто ко мне первый раз обращался, я говорила одно и то же: «Я тебя не отговариваю, я тебя не подталкиваю, но, если ты прыгнешь, я тебя подхвачу
Это была молодая девушка в родительской семье или уже замужняя?
Это была разведенная девушка в родительской семье. Через полгода она вдруг решилась и свалилась на мою голову: без документов, без ничего. Надо было ее вывозить из региона и помещать в шелтер. Я всем очень подробно рассказываю, что их ждет в шелтере, потому что мне их направить больше некуда. Говорю, что юристы и психологи могут заниматься тобой три месяца. Никто тебе не обещает ванну, джакузи, и вообще это может быть маленькая квартирка, где ты будешь жить не одна. А потом тебе надо в любом случае будет как-то устраивать свою жизнь самой, и поэтому хорошо иметь какие-то ресурсы, необязательно деньги, это может быть просто специальность, профессия. Пожалуйста, подумай, какие у тебя есть ресурсы, какие у тебя планы, как ты собираешься строить жизнь.
Это достаточно сложная вещь, — покинуть дом, где ты всю жизнь прожила и не выезжала никуда дальше Буйнакска, скажем, и оказаться в чужом городе, где ты никому не нужна. А для кавказских девочек это особенно тяжело, потому что они привыкли жить хоть и в давящем окружении, но среди родных людей. У них очень крепкие родственные связи.
Но конкретно у этой девушки, у нее все получилось?
У нее все получилось даже лучше, чем я представляла. Она быстрее ушла из шелтера, чем я думала. То есть обычно человек может там жить от 3 до 6 месяцев, но она ушла раньше, нашла работу, сняла себе комнатку. Я написала о ее истории у себя в Facebook, рассказала, что меня в ней потрясло, тронуло и заставило так сильно включиться. А ей тогда нужны были деньги для того, чтобы оплатить свою комнату, потому что COVID все спутал, и ее сократили с работы. И мой друг, журналист «Радио Свобода», Сергей Хазов-Кассиа, очень заинтересовался и захотел снимать о ней фильм.
С этой девушкой мы до сих пор на связи, она мне иногда звонит поболтать, а иногда просит помощи для кого-то еще. Вот так. Но чаще всего я не знаю, как складывается жизнь у других. Потому что, когда передаешь человека в шелтер, ты не должна расспрашивать и знать больше, чем необходимо, чтобы не проболтаться, чтобы их не нашли.
Это то, чем занимаюсь я. Марьям занимается немножко другими вещами. Она часто жертвует деньги. Также она написала книжку «Не молчи» о социальном насилии на Кавказе. Все гонорары за эту книгу, а также деньги за рекламу, которую она размещает в своем блоге, она тратит на благотворительность, на помощь женщинам. Также она помогает устроиться учиться тем, кто обращается за помощью. Например, можно устроиться к ее знакомым в парикмахерские, где они возьмут женщину в ученицы, дадут ей специальность, ремесло. Делают они это, конечно, бесплатно.
Иногда с нас просто берут меньше денег. Недавно, например, мы, по договоренности с директором центра помощи и реабилитации зависимых женщин разместили девочку 16 лет, у которой оказалась медикаментозная зависимость – она принимала разные препараты. И с нас вместо 40 000 взяли 15 000 рублей. Мы оплатили ей два месяца пребывания в центре, потому что у ее мамы нет денег на это.
Однажды нам написала женщина, у которой не было денег на смесь и памперсы. Потому что ее прекрасный муж забирает все бабки, не работает, и она не знает, к кому обратиться, а живет она в селе. И мы ей перевели деньги на карточку, там речь шла о каких-то 1500- 2000 рублей — смешная сумма. Когда речь идет о такой мизерной сумме, то ее из собственного кармана достать и дать человеку — это ерунда. И мы с Марьям так долго существовали вдвоем, а потом поняли, что количество обращений, по мере того как мы кому-то помогаем, растет, и что мы задыхаемся. Были недели, когда все время уходило просто на переговоры с людьми. И там совершенно разные обращения, в том числе очень тяжелые по сексуальному насилию или сексуализированному насилию над детьми. Нужно говорить с мамами, выстраивать какую-то логистику. И мы поняли, что это все надо обобщать и собирать группу желающих помогать и умеющих это делать.
В итоге у нас есть группа «Марем», куда мы сбрасываем все кейсы, в дальше мы их разбрасываем по двум другим группам — это психологи отдельно и юристы отдельно. Мы скидываем и говорим: «Девчонки, вот такая штука. Кто может взять?». И они наперебой говорят: «Я, я, я возьму».
Как люди узнают о возможности к вам обратиться? Вы что-то специально делаете для информирования или это работает как сарафанное радио?
Сейчас это работает скорее как сарафанное радио. Я написала у себя в Facebook, что мы, наконец, решили дать имя нашей группе, и предложила его выбрать. Присылали много вариантов, но я остановилась на том, который меня ранит. Группа называется «Марем» в память о Марем Алиевой. Это ингушская замужняя девочка, которую муж мучил, избивал, выбрил ей полголовы, отрезал ей мизинец на руке, потом она от него сбежала, но ее уговорили вернуться, сказав, что он поклялся на Коране, что не тронет ее и пальцем. Она вернулась и он ее убил. Судя по всему, убил, потому что она пропала, и ее сестра, ворвавшаяся в дом, увидела только окровавленный фен на ковре и окровавленные клочки волос и веревку.
Это история для меня болезненная, потому что когда ее только увозили из Ингушетии, меня попросили с ней побеседовать и оценить, насколько правдиво то, что она говорит. И я побеседовала с ней и сказала, что мне кажется, она немножечко присочиняет. Это никак не повлияло на ее судьбу. Мне потом много раз говорили: «Перестань париться. Это вообще твои дурацкие слова, они прозвучали и прозвучали, но помощь ей все равно оказали». А я себе вот не то, что простить не могу, я не могу забыть об этом. И я думаю, что это правильно, что я не могу забыть, потому что я неправильно оценила ее ситуацию. А если бы это было напрямую связано с тем, окажут ей защиту или нет? Я не откликнулась, скептически это восприняла, а человек бы погиб. И это было бы на моей совести.
Кстати, нам приходится заниматься не только кавказскими женщинами, например, было обращение девушки из Питера. Я вам опишу, как это происходит. Вот приходит в личку сообщение: «Я живу в Питере. Я русская сама, муж из Дагестана. Мне стало известно, что он совершает сексуальные поползновения в сторону наших детей». Там мальчики. «Как быть? Что делать? Я хочу убежать, но боюсь, он меня найдет». Я связываюсь с кризисным центром в Питере, которому доверяю. И говорю: «Девчонки, кто вообще может помочь?». Ребенка тут же направляют к одним специалистам, ее в к другим, и юрист готов заняться ее делом. Но все упирается в то, что у нас нет закона о домашнем насилии. Юристу не на что опереться. И поэтому решать вопрос в правовой плоскости очень часто не получается.
Ваш отъезд ничего не изменит в работе группы, она продолжит так же функционировать?
Конечно, ничего не изменилось. Единственное, что я уже сама не могу вывозить человека, если он просит об эвакуации, и поэтому я обратилась к друзьям. В том числе и к друзьям мужчинам, которые мне доверяют, и которые мне уже помогали в таких делах. Я очень радуюсь, что у нас есть и друзья мужчины.
В основной группе в WhatsApp мужчины не состоят, потому что там бывают слишком откровенные истории, и мы думаем, что нашим девочкам было бы неприятно, что это читают мужчины. Поэтому мы обращаемся к мужчинам только на том этапе, когда нужно что-то сделать.
Какому количеству женщин за время существования группы вам удалось помочь? Есть ли какие-то цифры?
Я даже считать не могу. Я писала у себя, кажется, что с конца июня по август вела ежедневник, там только 6 июля было отмечено тем, что никто не позвонил, никто не написал, никого не изнасиловали, не пригрозили убийством, не выдают замуж насильно, не размещают фотки в интернете. Но это только лично мой ежедневник. У Марьям я все время прошу скинуть какую-то статистику, чтобы мы имели хотя бы представление о том, что происходит, что мы делаем и какой у нас объем. Но у нее просто нет времени ее составить.
То есть, получается, это стабильный ежедневный поток обращений?
Да, практически каждый день есть обращения, и иногда в день по несколько. Потому что пишут мне отдельно, а отдельно Марьям, и отдельно пишут на нашу группу «Марем» в Instagram.
Недавно мне позвонил, например, мой знакомый хороший, депутат, кажется. И говорит: «Ко мне вот обратилась девочка, она беременная». Беременность внебрачная, парень узнал, что она рассказала об этом его родителям, выгнал ее из дома. Мать ее тоже выгнала из дома. Все это происходит в Махачкале. Девочка не знала даже, какая помощь ей была нужна. Поэтому первое, что мы делаем — выслушиваем этот бессвязный поток жалоб и рассказы о жизни, которые иногда бывают просто ужасающие, а потом спрашиваем: «Хорошо, ты бедный котик, ты ни в чем не виновата. Но ты нам скажи конкретно, в чем тебе надо помочь?». То есть, первое, что она должна сделать — это определиться с запросом. Мы подсказывать не должны. Потому что люди в таком состоянии, в таком положении, они привыкли слышать только: «Ты сама виновата, шалава и пошла вон», а они хотят просто, чтобы их спасли. И если им скажешь: «А давай-ка так», они просто из того, что их выслушали, из благодарности и подчиненности ситуации могут согласиться. Это будет неправильно.
Регистрации фонда у нас нет, это было мое настойчивое требование, чтобы мы никак не оформлялись юридически. Я не хочу быть НКО, я не хочу быть на прицеле у моего прекрасного государства, я ему не доверяю. Я не вижу необходимости создавать НКО. У нас нет никаких грантов, мы не работаем ни с каким фондом, мы работаем исключительно друг с другом и еще со своими друзьями, которым мы можем написать, позвонить. Вот как написали женщине, у который центр по работе и реабилитации женщин в зависимости. Как только мы выяснили, что девушке надо, мы пытаемся вместе все решить, какие есть ходы решения ситуации. К кому из наших знакомых мы можем обратиться или что мы должны сделать в этой ситуации сами. Если нужно было вывозить, пока я была Дагестане, я делала это сама. Я брала надежное такси, с надежным таксистом, который знает, зачем, куда, и не скажет на середине пути, что он, как дагестанский или кавказский мужчина, отказывается вывозить из чужой семьи женщину. Ну, какая чужая семья, если она хочет сбежать и не может уйти, просто спокойно сама — это уже не чужая семья. Едем, забираем. Потом привозим куда надо, оттуда пересылаем куда надо. Я же не могу рассказывать ничего в подробностях. Каждое движение нужно думать, кто будет платить — за билет и так далее.
Обращения совершенно разные. У одной девчонки было такое, что ее муж периодически избивал на протяжении долгого времени, а уйти домой она не могла, потому что родители ее бы не приняли. И они ее не слушали, когда она говорила: «Он меня бьет». У нее не было запроса на отъезд, к счастью, потому что на это нужно решаться, и это тяжелое дело. Я далеко не каждому готова это предлагать. Но удалось связаться с ее родными — с дядей, кажется. Он пошел, побеседовал с ее отцом, и тогда тот всплеснул руками и услышал своего ребенка и сказал: «Да, хорошо, возвращайся к нам». Это очень серьезная проблема, что девчонок, если они разводятся, а тем более если они с детьми, как правило, в семью назад родители не принимают. Пытаются уговорить остаться. А что бывает, когда человека пытаются уговорить остаться, мы знаем из истории с Мадиной Умаевой из Чечни, которую муж, я думаю, все-таки забил. И ему власти еще и подарили потом дом за все это, чтобы показать, какие вообще чеченские традиции. У меня нет сомнений, что она была убита.
Так что здорово, когда удается договориться с родственниками. Но на самом деле мы все время готовы к стремным историям, и поэтому у меня такой восторг и изумление постоянное, что как мы, несколько женщин, не обладающих ни связями, ни каким-то весом, как мы умудряемся это разруливать. Это же фантастика.
«Тебя изнасиловали. А как ты была одета? А как ты попала в эту квартиру?». Неважно, как она попала в эту квартиру
А почему такие группы не сделать всюду — женской взаимопомощи? Чтобы человек знал, что, что бы с ним ни случилось, он придет туда, где ему никто не посмеет сказать: «Ты сама виновата», или, «Тебя изнасиловали. А как ты была одета? А как ты попала в эту квартиру?». Неважно, как она попала в эту квартиру. Когда человек к нам обращается, мы ему даем юриста, психолога или еще кого-то, но если он уже к нему не идет, мы тоже особенно не переживаем. Значит, ему важно было выговориться, получить поддержку, услышать, что он абсолютно ни в чем не виноват, что к нему несправедливы. И если это не получило продолжение, значит, девочка к этому просто еще не готова и не надо ее подталкивать.
Я себе не представляю, что нужно сделать, чтобы я сказала «А как ты была одета?», или чтобы Марьям спросила «А что ты туда пошла?». Нет, нас это не волнует. Почему выслала фотки интимные? Да потому что все девочки-подростки, влюбляясь, только осознают свою женственность, и для них внимание мужчины — это что-то бесконечно будоражащее, волнующее. Поэтому они и шлют фотки и будут слать, это же понятно.
Скажите, а как обстоят в Дагестане дела с женским бизнесом? Реально ли женщине иметь свое дело и содержать самой себя и детей?
Конечно, у нас иногда женщины содержат не только себя и детей — мужа тащат на себе. Это традиционная картина для 1990-х, когда мужчины просто «упали», потому что больше не было работы, и в дело впряглись женщины. В Дагестане женщины всегда работали, они никогда не были нарядными куклами.
У меня была знакомая, занимавшаяся бизнесом, который считается не женским, — она торговала лесом. Она гоняла составы с лесом, и достаточно успешно. Но ей было тяжело. Если ты женщина, то многие вещи тебе делать все же сложнее. Мужчины многое решают своим образом — раньше, например, решали в саунах, теперь по-другому.