«Живопись — легальная взятка»: коллекционер Валерий Дудаков о вкусах бизнесменов 90-х
Музей русского импрессионизма, открытый пять лет назад Борисом Минцем, продолжает работать, несмотря на бегство из страны его создателя. Музей отмечает первый юбилей, открыв совместно с петербургской галереей K-gallery выставку «Охотники за искусством», где работы Константина Коровина, Бориса Григорьева, Казимира Малевича, Василия Кандинского, Нико Пиросмани сгруппированы вокруг портретов своих обладателей, коллекционеров советского периода из Москвы и Ленинграда. Всего музей показывает 70 работ из собраний 14 коллекционеров. Один из участников выставки — Валерий Дудаков, создатель клуба коллекционеров в Фонде культуры, основанном Раисой Горбачевой и академиком Лихачевым, консультант мировых аукционных домов, коллекционер и арт-дилер.
— Валерий Александрович, на выставку «Охотники за искусством» вы предоставили 20 работ из нескольких коллекций. У вас давние хорошие отношения с музеем?
— Мы сотрудничаем довольно давно. В начале я относился к музею достаточно скептически, но потом понял, что сотрудники музея — добросовестные, трудолюбивые, действительно хотят создать хороший музей европейского класса. Архитектура музея — уже серьезная амбициозная заявка на европейскость. А я в данном случае имею в виду подход к экспозиции.
В этот раз я показываю работы из собраний пяти коллекционеров — из своего собрания, из собрания Якова Евсеевича Рубинштейна, Абрама Филипповича Чудновского, Владимира Семеновича Семенова и Александра Леонидовича Мясникова.
— Это же Рубинштейн сказал: «Грек клюнул», — когда коллекционер Георгий Костаки купил работу Ивана Клюна? По легенде, с этого момента, с подачи Рубинштейна, Костаки начал покупать авангард.
— Костаки долгое время к Клюну относился пренебрежительно. Но пересмотрел свое мнение после того, как к нему домой в 1957 году заглянул американский искусствовед Альфред Барр, первый директор нью-йоркского MoMA. Костаки собирал все подряд — и малых голландцев, и «Бубнового валета», и иконы, и авангард, и ковры. Но когда Барр сказал: «Это выбросить, это выбросить, это оставить», — Костаки взял курс на авангард.
Сила искусства: самые дорогие работы в коллекциях российских бизнесменов
— Кто были вашими учителями в коллекционировании?
— Я начал собирать с начала 1970-х годов. У меня было два учителя, Яков Евсеевич Рубинштейн и Юрий Сергеевич Торсуев. У Рубинштейна была такая шутка: «Валерий, помните, едем мы с вами в трамвае и слышим, что Распутина убили?» На это я обычно отвечал: «Побойтесь бога». «Ах да, вас тогда еще не было», — усмехался Яков Евсеевич.
Рубинштейн — 1900 года рождения, ровесник века. Он много что помнил. Дружил и со скульптором Саррой Лебедевой, и с художником-плакатистом Владимиром Васильевичем Лебедевым. С кем он только не дружил. Как сотрудник банка, профессиональный финансист был причастен к двум денежным реформам, 1922-1924 годов, когда вводили золотой червонец, и реформе 1947 года, когда отменили карточки.
Я спасал его от фальшивок, которые ему постоянно таскали. Рубинштейн значительно хуже, чем я, разбирался в искусстве
С Рубинштейном меня познакомила жена. Марина — искусствовед, мы однокурсники, вместе учились на истории искусств в МГУ. В 1974 году Клуб коллекционеров, основанный при МОСХе Владимиром Ивановичем Костиным и Василием Ивановичем Ракитиным, устраивал на Усиевича выставку «Портреты и автопортреты». Там Марина представила меня Рубинштейну. И так на восемь лет я стал его опекуном, а он — моим.
Рубинштейн учил меня коллекционерским фокусам. Ну, например, есть у вас некая сомнительная вещь. Своим коллегам отдавать ее нельзя. Это, выражаясь на языке блатных, западло. Тогда эту вещь отдавали в какую-то крупную коллекцию. Коллекционер знал, что она сомнительная. Работа висела у него три-четыре месяца и выходила уже как подлинная, из собрания именитого коллекционера.
А я спасал его от фальшивок, которые ему постоянно таскали. Рубинштейн значительно хуже, чем я, разбирался в искусстве. Яков Евсеевич говорил о своих предпочтениях: «Я по вкусу зулус», то есть он любил все обстоятельное и красивое. В детали не вникал. Мне, как художнику-искусствоведу, было проще разобраться.
20 работ, которые мы с женой дали на выставку в Музей русского импрессионизма, — Шагал, Малевич, Кандинский, Явленский, — самые сливки, как говорится. Их я выкупал в собраниях своих старших товарищей коллекционеров.
А с художниками-шестидесятниками я дружил. Например, с группой «Движение» мы познакомились в пионерском лагере. Франсиско Инфанте было 17 лет, мне 15. Он был вожатым, я — заместителем, помощником вожатого. Виталию Комару тогда было 17. В 1964 году я должен был участвовать в первой выставке группы «Движение» в Марьиной Роще. Вот у меня в галерее стоит работа этого периода, квадратная, в рамочке. Но меня, слава тебе господи, забрали в армию.
Благодаря службе в армии я стал художником-прикладником. Оформил огромное количество книг. Много лет работал главным художником фирмы «Мелодия». Так определились мои интересы в области собирательства, появилась возможность покупать искусство. Я с детства понимал: не хочу быть нищим. Я родился в очень бедной семье. С раннего детства у меня проявились две отвратительные черты: не умею кланяться, шея не ведется, и не люблю бедность.
— Валерий Александрович, что такое — быть профессиональным коллекционером?
— Коллекционер — это очень много специальностей. Это и бухгалтер, и сыщик, и реставратор, и систематизатор. Ну и, конечно, немножко крейзи. Но прежде всего это дисциплина. На голом авантюризме не удержишься. Нужно знать и соблюдать очень много вещей. Свои принципы коллекционирования я назвал «10 заповедей». Среди них: приобретай только то, что тебе понравилось, собирай глазами, чем ушами, не жадничай, давай работы на выставки, для публикаций, изучения.
— У вас всегда была открытая коллекция?
— Да, я всегда даю работы на выставки, с середины 1970-х. Сначала это был Всесоюзный художественно-производственный комбинат им. Вучетича при Министерстве культуры, потом РОСИЗО и другие музеи. За последние два года сделал девять выставок в провинции. В Саратовской области, Тульской, Рязанской.
Была комиссионка на Колхозной, где картины без подрамников продавали на вес холста. По цене 20 рублей килограмм за что угодно.
— На ваш взгляд, когда сложился арт-рынок в нашей стране?
— Арт-рынок был всегда. Только его определяли спекулянты, очень подвижные люди. Как это было до войны, могу рассказать только теоретически. То, что я сам видел, — несколько основных центров торговли искусством. Москва, конечно, самое денежное и бойкое место, вторым шел Ленинград, третьим — Киев. На четвертом месте — Рига. В каждом городе было пять-шесть человек, которых сегодня называют «дилеры», тогда — спекулянты.
В Москве жил легендарный мой второй учитель в коллекционировании, Юрий Сергеевич Торсуев. Он происходил из семейства нижегородских «миллионщиков» Башкировых. Один из Башкировых, директор Волго-Камского банка, переправил после революции свои миллионы в США, с помощью Михаила Ларионова собрал значительную коллекцию русского искусства.
Торсуев, Торсуа, как называли его в кругу коллекционеров, знал всю Россию. Где, что и как лежит. В его собрании было немного картин, он был скорее спекулянт, чем коллекционер. Но он держал в своих руках все связи между городами, странами, наследниками, коллекционерами. Виртуозно ими манипулировал.
В Киеве был Борис Борисович Свешников, бывший тренер по футболу. Легендарная личность, знал всех, продавал бог знает кому и бог знает как.
Легальный рынок составляли комиссионные магазины. Прежде всего знаменитая комиссионка на Арбате. Когда в 1970-м директора, продавцов и покупателей пересажали, магазин буквально срыли с лица земли, так, чтобы и следа от него не осталось. Была комиссионка на Колхозной, где картины без подрамников продавали на вес холста. По цене 20 рублей килограмм за что угодно. Об этом мне рассказывал Володя Немухин и более старшие товарищи. Почему-то принято считать, что Сталин задушил «московское собирательство», все коллекционное движение. Ерунда. Коллекционирование продолжалось. За малевичей дома, на стене, не сажали. Сажали за пропаганду. Если вы начали показывать домашние выставки, где было формалистическое и, не дай бог, абстрактное искусство, — это считалось криминалом. Тогда сажали.
Конечно, мы никогда не брали валюты. Все знали, как в 1962 году по приказу Хрущева расстреляли трех валютчиков, Рокотова, Файбишенко и Яковлева.
Периодически коллекции конфисковывали за спекуляцию. По советским законам все мы были спекулянтами до единого. А что такое спекуляция? Купил за три рубля, продал за пять. Вот и спекуляция. И онколог Николай Николаевич Блохин, президент Академии медицинских наук, был спекулянт. И Арам Яковлевич Абрамян, советский уролог номер один, лечивший Брежнева, тоже был спекулянт. Все мы спекулянты.
В 1979-м году в Центре Помпиду открылась выставка «Париж — Москва». Интерес к русскому авангарду сформировал цены
— Какую роль играл Николай Иванович Харджиев?
— Я его мало знал. Мы изредка виделись у Рубинштейна, когда Харджиев продавал ему кое-что. У меня есть несколько работ из собрания Харджиева, но не лично им переданные, а Рубинштейном. Когда встречались, много спорили о значении художников. Слава богу, сходились в том, что Родченко — дерьмо, Степанова не художник. А Кандинский — немецкий, не русский художник. А дальше — расходились. Когда я к нему пытался проникнуть домой, он всегда был «болен-болен, через неделю», потом опять «через неделю, болен». Так мы у него дома и не встретились.
— Говорят, Харджиев страшно боялся, что его ограбят.
— Думаю, дело не в этом. До 1981 года авангард стоил дешево. Например, когда в 1960-х годах начал собирать Костаки, Шагал стоил ровно столько, сколько Немухин. 200-250 рублей.
Драма на $100 млн: история коллекционера Георгия Костаки
— Что произошло в 1981 году?
— В 1979 году в Центре Помпиду открылась выставка «Париж — Москва». А в 1981-м выставку «Москва — Париж» показали в Москве, в Пушкинском музее. Выставка охватывала период 1900-1930 годов, и там представили и французских модернистов, и русских авангардистов, и соцреалистов. За русским авангардом начали охоту коллекционеры Швейцарии и Германии. Интерес сформировал цены.
С 1969 года русские торги регулярно проводил Christie’s, а с 1974 года — Sotheby’s. Мы не могли участвовать в торгах, но каталоги из-за границы исправно получали. Мы ориентировались на западные цены. Мировые аукционные дома диктовали первенство художников, диктовали цены. Это не значит, что у нас все продавалось точно по таким же ценам. Но мы ориентировались на Запад. А с 1989 года я сам стал ездить на запад покупать работы для себя и для других.
Мы готовили аукцион русского авангарда, но тут вмешался Дмитрий Сергеевич Лихачев, дескать, нечего разбазаривать национальное достояние
— Вы участвовали в торгах Sotheby’s в 1988 году в Москве, в Хаммеровском центре?
— Нет, в это время я лежал с тяжелейшей травмой после автомобильной аварии. Но как внештатный эксперт я сотрудничал с аукционом Phillips de Pury с 1990 года. Я четверть века работал с аукционными домами. Но три года назад продал свою английскую квартиру. Больше неинтересно. Не занимаюсь «куплей-продажей». Для себя и для других покупаю очень редко.
Я познакомился со всеми специалистами по русскому искусству мировых аукционов: дружил с Питером Баткиным, с Джоном Стюартом, с Иваном Самариным, неоднократно, как это у Райкина говорится, выпивали. Когда аукционы Sotheby’s, Christie’s, Phillips de Pury затевали что-то, связанное с авангардом, мне это было интересно прежде всего с искусствоведческий точки зрения. К тому же Стюарт и Самарин — русскоязычные ребята, с которыми можно было свободно общаться.
Это была дружная, теплая компания, которую не омрачали слухи, домыслы и конкуренция, потому что все ее участники понимали, как важно, чтобы развивался русский художественный рынок.
— Баткин возглавлял Sotheby’s во время аукциона в Москве в 1988 году, Джон Стюарт руководил отделом русского искусства, а вел торги Симон де Пюри. Как аукционный дом проник в СССР? Через Фонд культуры?
— Они оказались в России благодаря Советскому фонду культуры, который в 1986 году создали Раиса Максимовна Горбачева и академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. В этом фонде я работал с момента основания по приглашению Савелия Ямщикова, заведовал отделом выставок частных коллекций и музеем современного искусства, создавал Клуб коллекционеров.
Мы в фонде готовили аукцион русского авангарда и художников-нонконформистов, но тут вмешался Дмитрий Сергеевич Лихачев, дескать, нечего разбазаривать национальное достояние. Ну и Савва Ямщиков добавил перца, и Николай Губенко.
На Sotheby's художники получили 15% в рублях с продажи. Их заработки — сознательно раздутый миф
— Получается, своим легальным прорывом на мировой арт-рынок русское современное искусство обязано Раисе Максимовне Горбачевой?
— Да, Раиса Максимовна активно участвовала в подготовке аукциона русского авангарда, который мы задумали провести с фондом. Но против продажи «национального достояния» выступали Дмитрий Сергеевич Лихачев и другие руководящие культурные деятели. Затем возник организационный вопрос. Как выплачивать деньги и как оформлять право вывоза? Решить таможенные и финансовые вопросы мы не смогли. Тогда аукционом стал заниматься Павел Хорошилов, директор Всесоюзного художественно-производственного объединения, куда входила дирекция выставок и хранения собрания Минкульта. ВХПО довольно ловко все это уладило, отдав право на проведение торгов Sotheby’s.
Раиса Максимовна поддержала инициативу Ильи Самойловича Зильберштейна открыть Музей частных коллекций в Пушкинском. Директор Пушкинского Ирина Александровна Антонова вначале сопротивлялась этой идее. На черта ей русское стекло, какое-то декоративно-прикладное искусство? Зачем Пушкинскому музею Дима Краснопевцев? В общем, Ирина Александровна была не в восторге от этой идеи. Но Раиса Максимовна категорически настояла. Хотя она вовсе не разбиралась в искусстве.
Горбачева останавливается у портрета Тропинина, смотрит очень внимательно, ласково и говорит: «А руки-то написаны, как у Шилова»
Помню, как я с Фондом культуры, даже еще не будучи в штате, делал одну из первых выставок. Она называлась «Образ русской женщины от Рокотова до Синезубова». На открытие приехали два правительственных лимузина, вышла Раиса Горбачева, охрана. Я повел ее по выставке.
Горбачева останавливается у портрета Тропинина, смотрит очень внимательно, ласково и говорит: «А руки-то написаны, как у Шилова». Ну вот вам ответ на вопрос про ее художественную культуру. Но Раиса Максимовна ни разу не забодала ни одной моей идеи. Внимательно слушала, вникала в детали, поддерживала.
Финансовый пузырь или светлое будущее: есть ли коммерческий потенциал у NFT-искусства
— В мемуарах переводчиков есть рассказ про то, как во время первого визита в Вашингтон по протоколу первая леди США Нэнси Рейган показывала Раисе Максимовне Белый дом с экскурсией по достопримечательностям. Раиса Максимовна так подготовилась к визиту, что Нэнси Рейган буквально не могла вставить ни слова. Раиса выучила все наизусть.
— Безусловно, она была бой-баба. Очень энергичная, целеустремленная, уверен, это она во многом определяла политику Горбачева. Художественной культуры там было маловато. Искусство она воспринимала чисто эмоционально. Но умела слушать, выслушивать. В фонде мы проработали вместе семь лет. Ее основным советником был Савва Ямщиков.
— Что произошло после аукциона 1988 года? После торгов советские неофициальные художники проснулись миллионерами?
— Художники получили 15% в рублях с продажи. Их заработки — сознательно раздутый миф. После аукциона цены на искусство шестидесятников изменились только в публикациях. Реально как были, так и остались. Цены на авангард подскочили достаточно высоко. Но, например, когда в 1990 году Георгий Костаки за несколько месяцев до смерти решил продать часть своей коллекции на Sotheby’s, из 21 лота с трудом, по нижней планке эстимейта, ушли всего две работы. Остальные не продались.
Потом — скандал на торгах Christie’s в 1990-м, где были выставлены работы якобы с выставки 1922 года из берлинской Galerie Van Diemen&Co. Эксперт из Русского музея, ведущий специалист по авангарду Евгений Ковтун, к сожалению, сертифицировавший подлинность работ, пережить этого не смог. Горько об этом говорить, блестящий профессионал был.
При советской власти я был миллионером. Думаете, у меня были пароходы, девочки из Парижа? Нет
— Какие, на ваш взгляд, ключевые события формировали рынок русского искусства?
— Где-то с 1985 года главные аукционы — Phillips, Christie’s, Sotheby’s, Bonhams, — стали проводить регулярно большие русские торги. Потом русским искусством заинтересовался Стокгольмский аукцион, старейший в Европе (старше Christie’s и Sotheby’s), когда в 2004-м туда перешел Иван Самарин, до этого работавший с Джоном Стюартом в Sotheby’s. Вот эти регулярные торги обеспечили подъем рынка. Коровин, например, за три года подскочил в цене в пять раз, Серебрякова — в десять.
На русских торгах Малевичей и Филоновых почти не бывало, в основном продавали искусство среднего уровня, так называемый живописный товар. Рынок восходил буквально как на дрожжах. В 1992-м, 1993-м начались массовые спекуляции. Все цены в России перевели в доллары. Оттуда к нам и из России в Европу стали везти контрабанду. Тащили под разными предлогами: реставрация, временный ввоз.
Свою роль сыграло появление в 1992 году аукционного дома «Альфа-арт» и целого ряда мелких аукциончиков, которые регулярно стали промывать рынок искусства, как песок промывают в поисках золота. Поскольку золота мало, естественно, цена золота повышается. Плюс бешеные деньги, которые принесли на рынок искусства «новые русские».
При советской власти я был миллионером. Думаете, у меня были пароходы, девочки из Парижа? Нет. Я жил скромно, как все остальные. Но новые деньги исчислялись миллиардами. И новые бизнесмены творили бог знает что. Например, долгие годы как генеральный директор галереи «Новый Эрмитаж» я работал на Виктора Михайловича Федотова, тогда вице-президента «Лукойла». Я работал и на Таранцева, владельца «Русского золота». И был советником Ходорковского. Опыт большой.
Федотову я каждый год покупал искусства на $10-12 млн влегкую. Он не особо обращал внимание на цены. Главное было: «Хочу». Не было ограничения в средствах, как и где покупать, ввозить — не ввозить. У каждого из них квартира в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, на Кипре, где все это складируется. Другое поколение. Другие деньги.
— Так появились первоклассные новые русские коллекции.
— Далеко не у всех. У Петра Авена замечательное собрание. У Вячеслава Кантора отличное. Хотя, на мой взгляд, чудно собирать искусство по национальному признаку, этого я не понимаю.
У Федотова — 5000 единиц хранения. В километре от МКАД, на шести гектарах леса с озером, стоит четырехэтажное здание. На одном этаже молельня, как была у Михаила Морозова на Воздвиженке. На других — импрессионисты, включая Сезанна, Гогена, Ван Гога. Конечно, не первоклассные вещи, не «Автопортрет с отрезанным ухом и трубкой». Кстати, вы знаете, что Ван Гог не резал уха? Он только мочку отрезал, ухо не резал.
На следующем этаже — живопись и графика русских художников на религиозную тему. Например, огромное полотно Поленова «Христос на Генисаретском озере». Один из четырех вариантов, написанных художником. Следующий этаж — иконы с редкими иконографическими сюжетами, подписные. Дальше — французская живопись, Ватто, Фрагонар, Шарден, всякая ерунда, скажем так. Около музея, который напоминает Белый дом, Архангельское и Спасо-хаус, стоят четырехметровые мраморные изваяния апостолов Петра и Павла и пушки XVIII века.
Много кто покупал искусство для взяток. Денежные взятки — это уголовный кодекс. А как вы оцените поднесенного, например, Шишкина? В какую сумму? Да черт его знает. Живопись — это большая легальная взятка.
Петр Авен — Forbes: «Я обязательно открою музей в Москве»
— Какие критерии у идеальной взятки живописью?
— Прежде всего русские художники первого ряда. Абсолютно узнаваемые, хрестоматийные вещи из учебника «Родная речь». Дорогостоящие. Это должны быть особо «парадные вещи», которые бы сияли, сверкали в интерьере, сразу приковывали к себе внимание, создавали ощущение избранности, богатства, знатности. Конечно, работы должны быть сертифицированы, с прекрасным провенансом.
Беспокойное собрание. Что будет с частными музеями бывших миллиардеров
— Что, на ваш взгляд, произошло с рынком русского искусства в 2008-м?
— В 2006-2008 годы цены на русское искусство достигли запредельных цифр и начали рушиться. Первым надулся пузырь современного искусства. $6 млн за «Жука» Кабакова на Phillips de Pury — это же бред собачий. А вы знаете, что произошло на следующей сессии в Sotheby’s? Выставляется кабаковская зеленая доска с прибитой тарелкой. Типа того, что в 1919 году сделал Пуни. £40 000. Молчание. Лот снимается. Мы до сих пор переживаем последствия надутого мыльного пузыря. Погорели не только мы, но и китайцы, которые шли со своим искусством в гору, все выше и выше. У них тоже рынок рухнул. Конечно, когда-то рынок поднимется, но пока непонятно когда. Но мне это теперь малоинтересно.
Фурцева говорит: «Послушайте, Виктор Ефимович, замечательная картина. Но водка-то вам зачем?» А Попков говорит: «Ну люблю я ее очень»
Сейчас в Саратове создается музей нашей коллекции «Голубой розы» — 33 работы живописи и графики, не считая прикладного искусства. Мы с женой затеяли передать нашу «Голубую розу» в музей, хотя родственники не особенно оценят такой шаг. Сперва думали передать Музею личных коллекций, Пушкинскому. Антонова разработала схему, по которой мы получаем $5 млн. На рынке коллекция стоит $30 млн. То есть частично нам компенсируют. Потом было обсуждение, на котором Ирина Александровна предложила коллекцию музею Глинки, сама выступила против своей инициативы. Эту идею мы похоронили.
И тут возник Саратов. В Саратове родились пятеро голуборозовцев, включая Павла Кузнецова, Уткина, Матвеева. Я подал руководству саратовского музея идею, что готов предоставить свою коллекцию, если они создадут музейное пространство. Насколько мне известно, идею поддержал председатель Госдумы Володин, и дело пошло. Наша выставка только что вернулась из Саратова.
В декабре 2021-го обещают построить бетонную коробку. Но я обнаглел, говорю, пусть будет не только «Голубая роза», а «Голубая роза» — русский символизм». Как музей Мориса Дени в Париже. В общем, дарю всю «Голубую розу», строгановку и абрамцевскую керамику.
— Скучать без них будете?
— Что поделать. С собой в могилу не возьмешь. Зачем я 50 лет собирал? Чтобы ездить с этими работами от Скандинавии до мыса Горный, от Нью-Йорка до Токио? Нет, все-таки я собирал для другого. Чтобы систематизировать это искусство, заниматься неким просветительством.
Нравится мне город Саратов. Нравится идея музея. Знаете, когда-то Фурцева пришла на Манеж на зональную выставку. Конец апреля — начало мая. Солнышко светит, где-то Москва проглядывает. А на крыше, на своей картине, лежит художник Виктор Попков пятками вперед, а рядом стоит бутылка водки. Фурцева говорит: «Послушайте, Виктор Ефимович, замечательная картина. Но водка-то вам зачем?» А Попков говорит: «Ну люблю я ее очень». Вот люблю я Саратов.