Русское искусство как сборная России по футболу: цены, игроки, полевая стратегия

Глава аукционного дома Vladey, Владимир Овчаренко рассуждая о ситуации на рынке современного искусства, сравнивает творческий процесс с созданием мессенджеров, а поддержку художников — со сборной России по футболу. Но в отличие от футбола Овчаренко находит в нашем современном искусстве повод для оптимизма.

Владимир, почему торги пройдут в фонде культуры «Екатерина», а не у вас на «Винзаводе»?

Мы бы рады иметь собственные 1000 квадратных метров в центре Москвы, но экономика не позволяет. Мы разработали собственный pop-up формат, это позволяет выстроить сами торги и предаукционную выставку в любом пространстве. Например, весенние торги прошли в ММОМА на Петровке.  Здесь, в партнерстве с Фондом «Екатерина», нам предоставили роскошные условия, работы выставлены на площади более 2 000 кв метров, это позволяет каждую работу представить в самом выгодном свете. При необходимости, конечно, мы готовы и на полу выложить, и шпалерную развеску устроить, но предпочитаем, конечно, показывать работы так, как сейчас.

Куда бы мы ни пришли, какое бы пространство ни задействовали,  у нас получается динамично соединять  разные поколения художников, выставки обычно получаются энергичные, интересные для зрителей и коллекционеров. Например, сейчас на трех этажах здания «Екатерины» представлены работы, созданные с 1956 до 2017 год, всем находится место,  и абстракции 1960-70-х и современным стрит-артистам.

Вот работа Алексея Каллимы, из серии  2005 -2007 годов  про сборную Чечни по парашютному спорту, в этой серии у него есть и женская сборная, и чеченские модные парни. А вот  Шутов, представитель поколения 1980-х хорошо смотрится с молодым Павлом Киселевым.

У многих лотов в провенансе отмечено «коллекция Игоря Маркина». Владелец собственного аукциона обратился во Vladey c просьбой продать его собрание?

Обычно мы спрашиваем у коллекционера, хочет он или нет, чтобы его имя упоминалось как владельца лота. Игорь Маркин захотел упоминания. А к нам обратился, наверное, потому, что уверен — мы продаем лучше всех. Наша задача как аукциона  — найти на рынке что-то редкое, неожиданное, неординарное, будоражащее. Работы среднего качества и без нас найдутся. В чем, например, задача куратора? Отрезать лишнее, найти шедевры, соединить и показать  их так, чтобы все  получили удовольствие. У нас это здорово получается, поэтому нам и доверяют. Вот приносят нам работу, хотим выставить ее на аукцион, договариваемся о цене с владельцем, за сколько он хочет ее продать, на это уходит много усилий, потому что обычно сразу называют заоблачную цену. Отвечаем так: «Попробуй продать сам по этой цене. Ты же уже это делал, у тебя не получилось, давай тогда к реальной цене перейдем». На вечерних торгах у нас продается около 75 процентов лотов, 100 не получается (надеюсь, пока). Предлагаем владельцу нашу оценку, если соглашается, выставляем на торги. Дальше идет процесс установления авторства и происхождения работы. В этом отношении, конечно, чем работа новей, тем меньше проблем. Бывают и такие случаи — например, известно, что картина была на выставке в Третьяковской галерее в 1990-е годы, на подрамнике стоит номер временного хранения, а художник отказывается от этой работы, говорит не моя. Часто это связано с давлением дилера или какого-то коллекционера, который, считая свою работу лучшей, чем у него в данный момент, не заинтересован в появлении конкуренции. Часто дилеры, когда какая-то работа проходит мимо них и они на этом не зарабатывают, начинают оспаривать подлинность.

Как в истории с Малевичем, когда он в какой-то момент стал дописывать свои периоды. Поздние работы он датировал ранним сроком, и это стало огромной проблемой для искусствоведов.

Когда художника уже нет в живых, все становится очень сложно. Но бывает и так:  художник живой, ты провел расследование, работа стопроцентно его, а он отказывается.

Так как Vladey занимает весомую долю рынка современного российского искусства, даже Sotheby’s и Christie’s  продают намного меньше, цена на российское искусство часто формируется на нашем аукционе — бирже. Ведь галерейные и дилерские продажи практически закрыты, а мы 100% публичны. Чтобы узнать, как галерея продает того или иного автора, нужно проводить очень сложное  расследование, делать запросы о ценах, отделять реальное от вымышленного. Например, пишешь в галерею Pop/off/art, узнаешь, сколько стоят работы их художников. Надо представиться потенциальным клиентом, который хочет купить, например, Пушницкого. Вам пришлют прайслист, через некоторое время (несколько месяцев) вы можете опять позвонить или написать и сравнить, остались ли эти работы или были проданы. Опросить потом коллекционеров, по какой цене они приобрели картины. Кто будет этим «заморачиваться»? Поэтому, аукционные цены — они и есть правильные индикаторы, конечно, с небольшой поправкой на возможные перекосы.

Галеристы же очень важны, они трудятся над созданием фан-клабов того или иного художника, ведут переписку с кураторами, с директорами музеев. Не художник же должен у директоров музеев клянчить: «Cмотри, я новую серию сделал, возьми на выставку». Часть этих функций выполняет галерея, иногда еще добавляется фигура агента. Организовывать выставки, подписывать договоры, заниматься транспортом, архивом. Для этого всего и нужны галереи, инфраструктура. В Москве, например, свободна до сих пор бизнес-модель глобальной галереи современного искусства с претензией на конкуренцию с мировыми лидерами уровня Gagosian, Zwirner, Pace и других. Почему нет? Деньги есть, платежеспособная публика есть. Развивай и зарабатывай!

Наличие галерей и дилеров позволяют художнику оставаться творцом, не сваливаться в пучину рынка с потрохами. Вот реальная ситуация: миллиардеры прилетели на частном самолете, позвонили Джеффу Кунсу, назвали пароли-явки, пригласили его на ужин. В конце ужина русский бизнесмен задает вопрос: «Джефф, слушай, а нельзя ли там у тебя без Гагосяна чего-нибудь купить? Сколько это стоит?» И Кунс скажет: «Я тебе все показал,  а вот цены — это Гагосян или Цвирнер знают, иди к ним. Но я знаю, что на меня очередь из покупателей». И это позволяет Джеффу Кунсу, хотя он когда-то и работал брокером на Уолл-стрит, оставаться настоящим созидателем, а торговлю  переложить на дилеров.  Ведь покупка произведения искусства — это все-таки необычный процесс. Искусство  —  это же не предмет первой необходимости, не шуба, не водка, не хлеб и не тепло. И когда человек платит большие деньги за произведение искусства, значит, он большой фанат художника-автора, высоко ценит его работу.

В Европе и Америке глобальный рынок, а у нас локальный рынок. Вы говорите о галерее, которая оперирует на глобальном рынке.

Вы Telegram пользуетесь? Эта компания — наглядный пример конкуренции на глобальном  рынке. Когда ты делаешь международную галерею, важен интернациональный состав художников. И  если это не сделает кто-то из наших, однажды придут брендовые галереи и захватят рынок. Сейчас есть возможность создать идеальный микс  из лучших русских и иностранных авторов. Можно Джеффа Кунса представлять в России, может быть через Гагосяна, а может быть напрямую. Только работай так, чтобы его здесь покупали. Добейся этого.

Наши коллекционеры предпочитают покупать Кунса за границей или они вообще его не покупают? 

У нас есть несколько коллекционеров, которые покупают зарубежное искусство. Есть как положительные, так и отрицательные примеры. Вот Дмитрий Рыболовлев, думаю, обжегся на работе с иностранным дилером и теперь вряд ли когда-нибудь захочет покупать искусство. Но при этом есть яркий пример Лена Блаватника, его имя носит новое здание Tate — Blavatnik Building. На его строительство он пожертвовал £260 млн. Блаватник покупает западное искусство, и его связь с Tate помогает ему развивать коллекцию в правильном направлении. Есть и известные приобретения Романа Абрамовича, Влада Доронина.

Коллекционеры из России не чувствуют эмоциональной связи с современным западным искусством? Или они не рассматривают это как надежный инструмент инвестиции? 

К искусству, как к инвестиции, русские коллекционеры предъявляют завышенные требования. Я периодически слышу: «Я вот покупал этого художника, а он в два раза дешевле сейчас стоит». Хочется поинтересоваться, а вот ты покупал облигации банка «Югра» на руках, и сколько они сейчас стоят? Вообще ноль. Может счастливо инвестировал в акции «Газпрома». Ага, минус 300%. Ты почему владельцам компаний не предъявляешь гамбургский счет, а только художнику.

Но работы художника, в отличие, от акций и облигаций, которые не имеют физической формы, это просто запись в компьютере, висят у тебя дома на стене и эмоционально заряжают. Это если ты купил правильно, то, что нравится, поверь в себя, тебе нравится, ты можешь!

Так мы и стараемся ориентировать своих клиентов: «Купи то, что тебе нравится и наслаждайся. Вот висит у тебя работа дома, над камином, в спальне или в гостиной, и ты от нее кайфуешь. Год кайфуешь, два кайфуешь, пять, десять лет кайфуешь. Через десять лет ты решил узнать, сколько же она стоит. Тебе говорят, знаете, она стоит столько же, будь  доволен и счастлив, потому что свои проценты ты получил в виде эмоционального общения с работой. А если вдруг ты узнал, что первоначальную стоимость можно умножить на два или на десять, это double win: и удовольствие получил, и работа в цене выросла». Конечно, не со всеми работами происходит так, как с «Белым центром» Марка Ротко. В 2007 году Дэвид Рокфеллер продал работу Ротко на Sotheby’s за $72, 8 млн, а купил ее в 1960-х меньше, чем за $10 000.

В любом случае, инвестирование в искусство — это бизнес. Это конкурентная среда, и ты должен переигрывать других игроков своей экспертизой, своим видением, своими финансами или переговорными возможностями. Для того, чтобы реально почувствовать успешность инвестиции, нужно минимум десять лет. Это период, когда работа может реально и ощутимо вырасти в цене. Может быть, поэтому у нас такой скептицизм в отношении искусства. Да ты чего 10 лет ждать? А кайф, а эмоции от общения с прекрасным. Или только голые бабки? Тогда не сюда.

Как часто на рынке меняются приоритеты и меняются имена? 

С точки зрения мирового искусства, развитие идет волнами. Например, в начале 2000-х была волна новой фигуративной живописи, куда, кстати,  попал и наш дуэт Владимира Дубосарского и Александра Виноградов. Потом мода на фигуратив утихла,  это сменилось абстрактным трендом, так прошло еще десять лет. Но это не значит, что художники, бывшие в тренде, исчезают с приходом новых течений. Нет, все укрепляется, следуют музейные выставки, каталоги, статус и рекордные цены.

Российский рынок попадает в эти мировые циклы?

Наш арт-рынок, к сожалению, по-другому сформирован и он сейчас стал зависим от политико-экономической ситуации, изоляция и консерватизм пагубно сказываются на его развитии. На глобальные тренды он реагирует вяло, связей с внешним миром не много. Поэтому речи нет ни о какой новой волне, хотя есть молодые ребята, которые абстракцию делают, например, Влад Кульков.

Петр Авен в своем интервью говорил Forbes о том, что в стране современное искусство достаточно провинциальное, оно не вышло на  глобальный уровень и собирать поэтому его не интересно.

Это вопрос о том, заинтересованы ли мы, чтобы наши художники звучали на мировом уровне. Кто из государственных или частных структур сейчас занимается поддержкой российского современного искусства на мировых площадках? Практически никто. Да, было много шума из дара Владимира Потанина на покупку коллекции для центра Помпиду. Молодец, дал миллион евро, и на этом спасибо. Но глупо думать, что такие мизерные усилия принесут результат. Для побед российского искусства за пределами страны усилия и суммы должны быть другими. Там большой успех на кону и желающих много. Без усилий многих не обойтись. А сейчас эти усилия направлены в другое русло — например, на пропаганду с помощью Russian Today уходит ежегодно $300 млн. И к сожалению, в государственной идеологии не находится  места для русского искусства. Например, на их сайте вы не найдете упоминание ни о самом известном русском художнике Илье Кабакове, не об успешно открывшейся его ретроспективе в Лондонском Tate. Все лондонские газеты пишут и снимают репортажи, о том, какой он крутой художник. А нам это зачем? Будем длиной ракеты с Америкой мериться.

В 1988 году на торгах Sotheby’s в Москве героем стал Гриша Брускин. Его «Фундаментальный лексикон» был продан за рекордные $416 000. В этом году Брускин представлял Россию на Биеннале в Венеции. Круг замкнулся?

Наш рынок искусства очень тонок и чутко реагирует  на процессы в политике и экономике. А если у нас идет обратный процесс «огосударствления» и «монополии на власть», то и искусство тянется назад, в спокойные и застойные годы. Получается, мы сейчас опять вернулись в 1980-е. Все какие-то вялые и опять идет какая-то дискуссия, где пути будущего, — все словно увязло в недрах Лубянки, хотя и памятника Дзержинского вроде нет. Ведь и в застой жвачка была, Олимпиаду проводили в 1980-м году, но в воздухе висел вопрос: а что дальше-то? И сейчас возник этот же самый вопрос. Бабки есть в стране, нефть опять $60 за баррель стоит. Но вот есть ощущение ненадежности, временности происходящего. Ведь у нас за последние 25 лет фактически не создано  ни одного профильного государственного учебного заведения, которое готовит современных художников. А как молодые люди, которые не знают истории искусств, могут создавать что-то свое, новое? Современное искусство — это всегда авангард, это обязательно шаг вперед.

Современное искусство трудно преподавать, потому что нет точек опоры.  Классику преподавать проще, ведь она — классика. Все уже знают имена, они уже  отобраны, а здесь — совершенно другая картина. 

Но как-то же наши программисты работают, Telegram создают. Telegram —  это тоже авангард: сделан чуть раньше, чем другой, сделан чуть лучше, чем другой. Дело в нюансах. Не то чтобы это что-то принципиально новое, нет, были и whatsapp и другие мессенджеры, но этот сделали чуть-чуть по-другому. Тоже самое делает и авангардный художник. Шаг вперед.

И это наше постоянное преклонения перед иностранным. В нашем искусстве  важен понятный нам контекст. Например, работа  группы «Мухоморы» нас касается и мы все точно понимаем. Или есть, например, талантливый художник Инал Савченков. Хороший автор из Питера, из «Новых художников» 1980-х годов. У него есть узнаваемый образ лисы, его любят коллекционеры.

Так вот, думаю, что если бы лиса Савченкова изо дня в день вбивалась  в мозги зрителей во всех каталогах, открытках, выставках 25-30 лет, Савченков был бы сейчас может быть не как Уорхол, конечно, ну как Баскиа точно. И стоил бы не меньше. Все бы говорили: «Ваааау, какой узнаваемый, какой крутой автор». Вместо этого мы ходим и говорим: «Ну что это такое, ну, это разве может стоить денег?» или «Ну, что это, ну что это разве похоже на Генри Мура?». А почему это должно на Генри Мура быть похоже? Непонятно.

А кто у нас крупнейший публичный коллекционер современного русского искусства? 

Из публичных коллекционеров Бреус, Семенихины, Смирновы, Цукановы. У Петра Авена есть хорошая коллекция современных художников. Есть инфраструктурные проблемы в арт- рынке. У нас большинство владельцев галерей — искусствоведы. Конечно, им не хватает бизнес-смекалки, чтобы правильно организовать процесс, не хватает капиталов, чтобы инвестировать. Почему-то мало открывается новых галерей, хотя казалось бы, много уже ребят, которое получили образование в Лондоне, и у их родителей есть капиталы. Но не увлекаются искусством, не открывают галерей, не поддерживают художников. Не происходит этого процесса.

Но у нас, например,  и хорошего футбола нет. Но есть клубы, это все денег стоит. Бюджет хорошего футбольного клуба топ -10 от $50 до 100 млн. в год. И какой-то олигарх тупо вкачивает в футбол. Но с искусством этого не происходит. Но мы ведь знаем, что сборная России по футболу выйдет и проиграет. А в искусстве у нас есть шансы. Малевич это доказал!

Мне кажется, искусство — это все-таки не про инвестирование.  Современное искусство непонятно еще чем закончится. Это скорее некое позиционирование. Если мы вспомним тех же кардиналов и пап эпохи Возрождения, для них искусство было позиционированием. Они должны были быть окружены художниками, он должны были быть покровителями муз, должны были иметь портрет от самого модного художника, потому что это было круто. Думаю, одна из проблем российского рынка, что здесь не создана притягательного позиционирования человека, покровительствующего современному искусству, то есть это не круто. 

Помимо «круто», еще есть второе слово «опасно». И это многих останавливает. Сейчас у нас многие бизнесмены связаны с государственными заказами, с бюджетными тендерами, с GR. И вот бизнесмен рассуждает: классная работа, мне нравится. Я изучил историю художника икс, пролистал его каталог, это важное явление и мне нравится. И вот я купил работу, повесил дома. Приходит ко мне приятель, заказчик, друг и спрашивает: «Ты че, с этими маргиналами? Ты че, с этими Pussy Riot?». И будут у меня неприятности. И вот работа мне нравится, но давай я потом куплю. В этом «потом» вся жизнь страны. Когда потом? Никто не знает. Вспоминается пост в фейсбуке: «Раулю Кастро исполнилось 85 лет. Владимиру Владимировичу Путину исполнится 85 в 2037 году». 2037 — это и есть — «потом». Ребят, слушайте, а зачем жить потом?