Владимир Потанин: «У нас с Гейтсом и Баффетом совпадают общечеловеческие представления»

13 сентября в Париже в Национальном центре современного искусства Жоржа Помпиду открылась выставка современного русского искусства KOLLEKTSIA!, куда вошло более 350 российских работ 1950–2000-х годов, переданных в музей Благотворительным фондом Владимира Потанина, а также коллекционерами, художниками и другими меценатами. Центр Помпиду стал единственным зарубежным музеем, в котором представлено русское искусство всего XX века.  По словам куратор проекта «Коллекция!» в Центре Помпиду Ольги Свибловой, «для художника попасть в коллекцию крупнейшего музея, да еще и быть представленным на выставке шесть месяцев, — это как оказаться в сонме бессмертных. Илья Кабаков писал: «В будущее возьмут не всех». Музейная коллекция в Центре Помпиду — это произведения 65 современных российских художников, показывающих логику развития нашего визуального искусства второй половины ХХ века. Важно, чтобы слово «русский» ассоциировалось не только с Толстым, Чеховым, Достоевским и Малевичем, но и с работами Эрика Булатова, Ильи Кабакова, Игоря Шелковского, Юрия Злотникова, Франциско Инфанте, Павла Пепперштейна. При дальнейшей поддержке фонда Потанина эта «КОЛЛЕКЦИЯ!» будет расширяться и развиваться дальше». Фонд Потанина потратил  €3,5 млн на выкуп 123 работ (остальное — дары художников, наследников и коллекционеров), а также на организацию и проведение выставки.

В интервью Forbes миллиардер расказывает не только об этом событии, но и о своих особых отношениях с Эрмитажем, деликатной школе лидерства для коллективистской России и своем понимании благотворительности.

— Владимир Олегович, что именно вам дало дарение Центру Помпиду? 

— Проект с Центром Помпиду для нас не первый заграничный проект. До этого было открытие «Русской гостиной» в Центре исполнительских искусств им. Кеннеди в Вашингтоне. Были выставка Эрмитажа в Лас-Вегасе и выставка «Россия!» в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. Но эти проекты были частью культурной презентации России Западу. Проект с Помпиду — совершенно другое дело. Он нравится мне тем, что он современный. Наши классические традиции хорошо известны и понятны на Западе. А вот современное российское искусство оказалось в некоторой изоляции. Центр Помпиду — очень хорошая площадка для продвижения современной российской культуры. Он известен в мире, ему 40 лет, он ориентирован как раз на современное искусство, в том числе русское: в Помпиду большая коллекция русского искусства первой половины XX века. И, конечно, они хотели  дополнить свою коллекцию работами второй половины XX века. Ну а мы люди прагматичные, подумали, что если осуществим их мечту, то тем самым поспособствуем продвижению всего современного русского искусства за рубежом. Что в нынешних политических условиях, согласитесь, совсем не лишнее.

— Когда вы 17 лет назад открывали ваш благотворительный фонд, вы сразу ставили задачей пропаганду русской культуры и искусства? Как менялась стратегия фонда?

— Когда я в 1999 году открывал свой фонд, то делал это отчасти из эгоистических соображений, мне хотелось облагородить среду вокруг себя, сделать так, чтобы приятнее жилось. Мы занимались благотворительной деятельностью и до создания фонда. В начале 1990-х делали небольшие пожертвования в самых разных областях. Я шел скорее по бизнесовой привычке, от спроса. Программы фонда мы начинали со стипендий. Я чувствовал, что студентам это нужно, а мне — интересно. Я же всегда был социально активным, и в школе, и в институте, и на работе — в каждой бочке затычка. От художественной самодеятельности до спорта и субботников — мне все это нравилось. А в 1990-е годы наступил период становления бизнеса, построения собственной компании, и я выпал из социальной жизни. Поэтому для меня начало работы со стипендиальными программами стало возвращением в привычный ритм жизни.

— У вашего фонда особые отношения с Эрмитажем. Правда ли, что Пиотровский приходит именно к вам советоваться по поводу своих контрактов и, например, это вы помогли ему урегулировать отношения с Фондом Гуггенхайма? 

— Мы начали активно сотрудничать весной 2001 года. К тому времени мы уже несколько лет активно работали вместе с Михаилом Пиотровским, какая-то химия в отношениях возникла. Было создано небольшое бюро, приглашены юристы, специалисты по страхованию и перевозке предметов искусства, они готовили документы для переговоров. А совет мой Пиотровскому понадобился, когда уже совместно с Фондом Гуггенхайма был открыт Эрмитаж в Лас-Вегасе, в отеле The Venetian. Там шли две выставки: импрессионисты и постимпрессионисты из Эрмитажа и — не смейтесь — выставка мотоциклов, которую организовал директор Фонда Гуггенхайма Томас Кренц, фанат мотоспорта. Считалось, что выставки дополняют друг друга. Людям, которые зашли посмотреть живопись в перерывах между игрой в казино, конечно, многого не надо. А три-четыре зала в самый раз. Таким образом надеялись заработать какие-то деньги для Эрмитажа. Кренц, как нормальный жадный бизнесмен, позарился на долю в прибыли от проекта. Но прибыли большой не было. Очень дорого стоила аренда помещения в The Venetian. Владелец отеля как бизнесмен Кренца переиграл. И через несколько лет возник вопрос: что же дальше с музеем делать? И когда нужно было перезаключать контракт, Пиотровский пришел за советом. Я Михаилу Борисовичу подставил плечо в переговорах, со всеми нашими бизнесовыми приемчиками. И вышло так: насколько Пиотровскому трудно приходилось с Кренцем, настолько Кренцу стало нелегко, когда за переговоры взялся я. Что называется, связался черт с младенцем. Мы вернули все и даже больше. А через год Кренц уволился.

— Вы возглавляете попечительский совет музея, стали инициатором создания эндаумента Эрмитажа, вложив $6 млн. Что вам это дает — эмоциональное удовольствие, энергетическую подзарядку? 

— Сотрудничать с Эрмитажем и приятно, и престижно. Ассоциировать свою деятельность с деятельностью Эрмитажа значит способствовать созданию исторического культурного наследия. Это важно — понимать, кем ты войдешь в историю своей страны. К тому же с Эрмитажем у меня связаны теплые воспоминания детства: у нас была традиция ездить по разным городам на машине на выходные, на праздники. Родители проводили много времени за границей, и я очень ценил те моменты, когда они могли уделить мне больше внимания. Хорошо помню нашу поездку в Ленинград в 1974 году. Белые ночи, Петродворец, Эрмитаж. Мама старалась меня приобщить к искусству, едва ли не насильно отправить в музей, в театр, чтобы я не только футболом и хоккеем интересовался, кругозор расширял. Они и за границей меня к культуре подталкивали. Поход в Эрмитаж стал для меня очень значительным, знаковым событием в жизни. Поэтому, когда уже во взрослой жизни возникла тема Эрмитажа, сразу возникли теплые воспоминания из детства. Звезды, как говорится, сошлись.

— То есть все, что делает ваш фонд, — ваши личные инициативы, ваши пристрастия и симпатии?

— И да и нет. Во-первых, в работе фонда я практически не участвую. Я не влияю на решения фонда в вопросах конкурсных отборов, не занимаюсь выбором грантополучателей и другой профессиональной работой, которую необходимо вести, чтобы наши благотворительные действия не выглядели как поведение слона в посудной лавке. Потому что благотворительность — это не то же самое, что дать кому-то денег. Это более системное продуманное действие. Оно должно носить преображающий, воспитывающий характер и не наносить вреда тому, кому помогаешь. Действовать нужно обдуманно, системно и, я бы даже сказал, деликатно. Это бизнес, full-time job. Мы постоянно смотрим по сторонам и стараемся применять новые подходы и практики.

С другой стороны, почти все, за исключением отдельных идей, это плоды моих переживаний, мои собственные идеи и надежды. Вся идеология — моя. Мы не берем деньги других организаций. Я все делаю на свои деньги и от своего имени. Получается, что с точки зрения идеологии, задумки, движущей силы, энтузиазма — это я. А вот в том, что касается техники, исполнения, реализации, тут я подчеркнуто дистанцирован. И мне нравится, что система довольно удачно работает. Бывает так: понимаешь, что и для чего ты хочешь сделать, но не совсем понятна технология. Поэтому у нас программы очень живые. Например, мы неоднократно меняли парадигму поддержки студентов. Сначала вкладывались не только в обучение, но и в их личностное продвижение. В фонде шутили: «Мы даем вам не только деньги, но и социальный капитал». Потом стали устраивать прямые встречи стипендиатов с работодателями. Это давало неплохой результат: если, по статистике, в большинстве вузов менее 50% выпускников работали по специальностям, то у нас в начале 2000-х — минимум 85%. Мы выдаем небольшие гранты на социальные проекты, которые приучают студентов мыслить самостоятельно и ориентироваться на конечный результат, создавать что-то своими руками. Таких проектов, наверное, сотни накопилось. Плюс мы следим, чтобы наши стипендиаты общались между собой, чтобы у них была внутренняя культура.

Лет за 15 мы создали механизм, который может эффективно инвестировать благотворительный капитал и получать обратную связь. Вокруг наших программ сформировалась среда неравнодушных людей, обладающих навыками благотворительной и волонтерской деятельности и готовых активно участвовать в общественных проектах. Наш фонд сегодня — это признанный центр экспертизы в области благотворительности, поставщик технологий и ноу-хау. И это главное.

— Под видом фонда у вас, похоже, действует школа лидерства. Как вы считаете, число людей, которые умеют принимать решения и нести ответственность, в обществе возрастает? 

— Однозначно растет. И мы стремимся развивать у людей самостоятельность, чтобы они сами решали свои проблемы и по мере сил облагораживали среду вокруг себя. В фонде придумали такое понятие — «жизнь после гранта». Нам важно, чтобы инициативы, которые мы поддержали, потом не загнулись. Мы часто приводим пример музея «Коломенская пастила». Мы дали пять грантов на поддержку музейных инициатив в Коломне. История музея началась в другом городе Московской области, где энтузиасты пытались что-то сделать, их там не поняли, и они попробовали в Коломне. Дело пошло. И тут мы с нашей поддержкой. Предмет нашего особого удовольствия: помимо нашей поддержки они получили беспроцентный кредит фонда «Наше будущее» на организацию производства пастилы. То есть мы больше спонсировали проектную часть, а «Наше будущее» — производство. Результат известен на всю страну. Это про людей, способных принимать решения.

С лидерством сложнее. В России сильны общинные традиции. Их не изменила ни революция, ни 70 лет социализма, ни период раннего накопления капитала. Мышление носит коллективный характер, происходит ориентация на близкий тебе социум, его уклад, невыпячивание своего я. Поэтому у нас не приживается то, что в Америке называется культом личного успеха, на мой взгляд, достаточно успешная форма мотивации людей. Но мы культурологически больше склонны к поддержке друг друга, чем к лидерскому рывку. Поэтому когда мы стараемся прививать людям навыки лидерского поведения, важно делать это деликатно. Человек, который наделен способностями и может отличиться, в нашей культуре обязательно должен кого-то вести за собой. Вульгарно говоря, прорваться вместе со своей общиной, своим узким социумом. Отсюда у нас привычка нанимать лояльных людей, друзей детства, одноклассников, одногруппников. Так что воспитание лидерских качеств на фоне коллективизма — непростая задача. Я бы сказал, что мы занимаемся воспитанием спортсменов для игровых, коллективных, видов спорта.

— А сами вы из каких спортсменов, индивидуальных или игровых? 

— Мне всегда нравились игровые виды спорта. Мерило адекватности для меня — правильное определение своей роли в команде. Многие мои товарищи считали, что я хорошо играю в футбол, и я был лидером команды. И вел себя как играющий тренер, иногда подсказывал, иногда покрикивал. А вот в волейбол в институте я играл плохо, поэтому на морально-волевых качествах отрабатывал свой маневр, слушал, куда встать и что делать. Участвуя в игровых видах, человек учится адекватно оценивать свою роль в жизни и в конкретной ситуации, принимать на себя ответственность, не бояться этого и, наоборот, уметь признать чужое лидерство. Как сейчас говорят, принимать лучшие практики.

— «Клятва дарения», которую вы дали в 2013 году, присоединившись к инициативе Билла Гейтса и Уоррена Баффета, пожертвовав большую часть своего состояния на благотворительность, — это тоже умение пользоваться «Лучшей практикой»? 

— Ирония судьбы в том, что за три года до этого, в 2010 году, я объявил, что большую часть состояния оставлю на благотворительность. Объяснил мотивы своего решения, такие как защита своих наследников от демотивации больших денег и создание собственного наследия, своей семьи. Я объявил об этом публично, дал интервью Financial Times. Получил отклики. И все забыли. Потом появилась клятва дарения Баффета и Гейтса, и началось массовое присоединение к этой кампании. Ну что делать, я тоже присоединился. Мы не гордые, нам не шашечки нужны, а доехать. Мы свое возьмем. Теперь они знают, что мы тоже занимаемся благотворительностью и понимаем, для чего и как это надо.

А если это отбросить, важно, что у нас с Гейтсом и Баффетом совпадают общечеловеческие представления. И еще более сотни богатейших людей думают о своих капиталах так же... Мне важно, чтобы имидж россиянина, России продвигался в мире. Как только появляется возможность рассказать внешней аудитории, представить доказательства нашей встроенности в общемировые ценности, я обязательно ее использую. Считаю, что степень нашей встроенности на Западе недооценена. Я могу с этим жить, но мне неприятно. Важно объяснять нашим собеседникам, что мы являемся абсолютно адекватными, воспитанными, образованными людьми и что нас так надо воспринимать.

— Как, например, дарением коллекции русского искусства второй половины XX века Центру Помпиду вы продолжили линию от русского авангарда до нашего времени. 

— Да. Хотя я не владею искусствоведческими терминами и не всегда вижу, где заканчивается авангард и начинается нонконформизм. Мне важно другое: начиная с послевоенного периода у нас были собственные тенденции, школы, мастера современного искусства, и я хотел для них создать площадку. Я не знаю, как именно они повлияли на развитие мировой истории искусства. Мне важно было презентовать их работы миру. Меня часто спрашивают, почему подарили французскому музею, а не российскому. В российских музеях эти художники есть. А в мире дефицит знаний о современном русском искусстве. Поэтому, это, конечно же, не только подарок Центру Помпиду, а подарок нашим художникам в виде окна в Европу. Да и для самооценки любому россиянину важно прийти в музей за границей и увидеть там произведения культуры и искусства с его далекой родины. Международные успехи всегда радуют, как радуют победы наших спортсменов на соревнованиях, как радует получение Нобелевской премии нашими учеными или картины наших художников в крупнейших музеях мира. Это, по сути, и есть то наследие, которым мы все можем гордиться.

Благотворительный фонд Владимира Потанина зарегистрирован в январе 1999 года. Фонд выдал более 26 000 стипендий и более 2000 грантов преподавателям, поддержал около 200 социально значимых проектов студентов и преподавателей, оплатил более 700 стажировок студентов МГИМО за границей, выдал 250 грантов на музейные проекты от Калининграда до Владивостока, а также  более 1000 грантов сотрудникам Эрмитажа и более 80 индивидуальных грантов на музейные стажировки в России и за рубежом (Франция, США, Германия, Великобритания).  Фонд участвует в партнерских проектах с ведущими музеями — Эрмитажем, Третьяковской галереей, Политехническим музеем и петербургской Кунсткамерой.  Более 40 организаций стали участниками программы «Целевые капиталы: стратегия роста». Лучшим 10 эндаументам выданы гранты на 24 млн рублей для пополнения их капитала.