Виноваты оказались девочки: как психоанализ изучал истерию, но не замечал насилие

Согласно Фрейду, фантазии или сконструированные воспоминания указывают на бессознательные желания, в которых взрослый человек никогда не признáется не то что другим, но даже самому себе. Им не пробиться через внутреннюю цензуру, приспосабливающую наши влечения к правилам и требованиям общественной жизни. Невроз навязчивости, истерия, фобия и другие психические расстройства уходят корнями в детство, в нуклеарную семью, которая в понимании Фрейда представляет собой эдипальный треугольник, задающий разные направления желания для мальчиков и девочек. В 1905 году Фрейд публикует «Три очерка по теории сексуальности», где вместо более ранней теории травмы вводит понятие инфантильной сексуальности. С точки зрения новой теории от собственного детства нас отделяет амнезия: она мешает нам увидеть в детях субъектов, которые, вообще говоря, уже пользуются своей полиморфной сексуальностью, находясь в постоянном телесном контакте с родителями. 

Однако даже после этого объяснения теория травмы не уходит окончательно. Да, родители прикасаются к детям, пока заботятся о них, и дети могут получать от этого удовольствие вплоть до того, что у них возникают (прото)сексуальные фантазии, впоследствии способные привести к психическим или неврологическим заболеваниям. Однако тесного контакта со взрослыми недостаточно, чтобы объяснить конкретное содержание описываемых фантазий. По Фрейду, что-то все-таки должно было произойти на самом деле — просто, возможно, не в нашей жизни. Отсюда его интерес к мифологии, древнегреческой трагедии и спекулятивным размышлениям о доисторических временах. 

Важное место в этом ряду занимает история об отцеубийстве, представленная в «Тотеме и табу»: братья, объединившись, убивают — и съедают! — жестокого альфа-самца, отца первобытной орды, и этот коллективный акт трансгрессии кладет начало всей западной культуре, основанной на запрете инцеста и каннибализма. Этот миф, придуманный самим Фрейдом, будет похож на правду, если мы вспомним о ритуальных жертвоприношениях животных, практикуемых в первобытных религиях. Тотемное животное — например, медведь — это бог, душа и великий прародитель племени, и именно его ритуально убивают на праздновании, что становится моментом единения для всех участников. Можно было бы подумать, что отец первобытной орды тоже стал жертвенным животным, но, по Фрейду, отцеубийство предшествует жертвенной религии: тотемное животное — это суррогат отца. 

Все мифы Фрейда объединяют общие черты: во-первых, они имеют сексуальное содержание; во-вторых, бросают вызов обыденному представлению о семье и гендерных структурах, показывая их изнанку; и в-третьих, отсылают к прошлому (будь то детство отдельного человека или предыстория всего человечества). Кроме того, хотя реальность этих событий всегда остается под сомнением, вариации на их тему продолжают бесконечно воспроизводиться в наших психических комплексах. Как поясняет Октав Манонни: «Нужда в том, чтобы за фантазией все-таки обнаружился реальный опыт, доводит Фрейда до высказывания гипотезы, от которой он так никогда и не отказался: гипотезы о памяти вида, о филогенетической наследственности». Вот как формулирует это сам Фрейд в лекции об образовании симптомов: 

Откуда берется потребность в таких фантазиях и материал для них? Относительно влечений, составляющих их источник, не может быть сомнения, но нуждается в объяснении факт, что всякий раз создаются фантазии одного и того же содержания. У меня готов ответ, но я знаю, что он вам покажется слишком смелым. Я полагаю, что эти первичные фантазии — так я хотел бы назвать их и еще некоторые другие — представляют собой филогенетическое достояние. Индивид в этих фантазиях выходит за пределы собственного переживания, доходя до переживаний доисторических времен в тех случаях, когда его собственное переживание стало слишком рудиментарным. Мне кажется весьма возможным, что все, что нам рассказывается в анализе как фантазия — соблазнение детей, вспышки сексуального возбуждения при наблюдении родительского полового акта, угрозы кастрации (или, вернее, кастрация), — было когда-то в первобытной человеческой семье реальностью и что фантазирующий ребенок пробелы в индивидуальной правде восполнил доисторической правдой.

Таким образом, у травмы, как и у фантазии, по мысли Фрейда, филогенетический исток. Театр души, в котором мы репетируем сцены инцеста и отцеубийства, выходит за пределы индивидуальной жизни и отсылает к архаичным сообществам и родовому бытию человеческих животных. Это само по себе — чрезвычайно интересная линия мысли, подводящая психоанализ к границам культурной и философской антропологии, где Фрейд предлагает собственную версию антропогенеза. Его интересует доисторическое прошлое, потому что он хочет понять, как возникли сексуальность, семейная структура и гендерные роли. 

Но это только одна, теоретическая сторона его работы с мифами. Поскольку он прежде всего врач, для него важнее другая, практическая, клиническая сторона. Не стоит забывать, что анализ Фрейда — это метод лечения, а для психоаналитического лечения нужна история — история желания, сексуальный нарратив. Именно в этом контексте направленность фрейдовских интерпретаций истерии смещается с реального насилия или соблазнения на бессознательные фантазии пациентки, и он начинает искать причину душевной боли в ее собственном либидо — вытесненном, замаскированном под воспоминания и в конечном итоге конвертированном в болезненный симптом. 

Я пытаюсь представить себе то почтенное академическое собрание в Вене: психиатры, неврологи, выдающиеся профессора, ученые мужи в темных костюмах — и Фрейд, зачитывающий свой доклад об этиологии истерии, пытающийся звучать как можно убедительнее. Но его гипотеза о соблазнении слишком радикальна для этой публики. Он мог бы открыть ящик Пандоры #MeToo уже в 1897 году, однако его идеи не нашли поддержки. Отказ Фрейда от этой изначальной теории в пользу исследований инфантильной сексуальности, то есть переход от материальности насилия над жертвой к фантазматическому театру ее собственного желания, выглядит как компромисс со статус-кво. Репутация отцов семейств не пострадала; виноваты в конечном итоге оказались девочки, которые нафантазировали себе невесть что, и сами теперь страдают от своих фантазий. 

Многим позже Шандор Ференци, один из учеников Фрейда, пришел к выводу, что ранняя гипотеза Фрейда о соблазнении была верной. Ференци не просто поверил признаниям женщин — его мужчины-пациенты также признавались ему, что действительно домогались детей. В статье «Путаница языков взрослых и ребенка» Ференци утверждал: «Дети даже в весьма уважаемых, искренне пуританских семьях становятся жертвой реального насилия или изнасилования намного чаще, чем можно было осмелиться предположить». 

На этом моменте можно было бы немедленно призвать к «отмене» Фрейда, забыть навсегда его работы и его имя, однако я думаю, что такое решение было бы опрометчивым. Сильная сторона теории Фрейда в том, что она удивительно успешно вскрывает структуру, которую он сам, однако, не ставил под вопрос: патриархат. Фрейд указывает на существование фантазий о том, чтобы быть соблазненной или изнасилованной, выдвигает предположение об источнике этих фантазий, утверждает, что они не менее важны, чем реальные факты, и объясняет: они важны, потому что реально воздействуют на тело, но также потому, что соединяют личный опыт с жизнью вида с момента зарождения человечества. 

На мой взгляд, проблема Фрейда не в уступчивости здравому смыслу своего времени, заставившему его при знать, что фантазии истерических пациенток не соответствуют ничему в реальной жизни. Проблема в том, что фрейдовский психоанализ ограничен сексуальностью и сопротивляется выходу за ее пределы, в то время как навязчивость фантазий может скрывать за собой что-то еще. Что если сексуальность — это не решение, не ответ на вопросы, которые перед нами ставят истерия и другие психические заболевания, а, наоборот, то, что производит искажение и мешает нам добраться до истины? Что прячется за выдуманными воспоминаниями? Фрейд говорит, что сцены и эпизоды, которые мы припоминаем, имеют сексуальный подтекст. Однако есть еще что-то, что остается за сценой. 

Я бы хотела, чтобы мои собственные воспоминания о сексуальном насилии, подобно истерической фантазии, оказались вымыслом. Более того, я до сих пор иногда сомневаюсь, было ли это все на самом деле. Главным доказательством реальности произошедшего, однако, служит то, что ее признаю́т другие люди (самый простой способ отличить реальность от фантазии — удостовериться, что нечто произошло не только для меня, но и для других). Когда в суде адвокат заявил, что я сама хотела быть изнасилованной — словно он прочел Фрейда и воспринял его слишком буквально, полностью упустив суть, — его просто захватило прибавочное наслаждение насильника, который также, возможно, приписал ребенку бессознательное желание и думал, что удовлетворяет его. Моя сексуальность, по-видимому, была всего лишь проекцией тех двух мужчин. Однако желание у меня действительно было — правда, совсем другое, не сексуальное. Я снова и снова возвращаюсь к нему в своих воспоминаниях (самое страшное из которых — в той спальне была детская кроватка; поэтому у меня нет детей, при виде детских кроваток мне плохо). 

Фрейд связывал навязчивое повторение — наблюдаемое, в частности, у людей, страдающих от посттравматического расстройства, вновь и вновь переносящихся в своих кошмарах к негативному опыту, который они пережили в прошлом, — с влечением к смерти: бессознательным стремлением вернуться к предыдущему состоянию, движением к гомеостазу. Ребекка Комей видит в этом «желание возвратиться в момент до начала: вернуться не ради регрессии, но ради того, чтобы начать по-новому, чтобы сделать все иначе». Так и я возвращаюсь к своему травмирующему опыту — не для того, чтобы пережить его снова, а для того, чтобы отменить его, предотвратить, сделать неслучившимся. Момент, который я пытаюсь вернуть, — это не сама сцена изнасилования, но предшествующая ей: он впускает меня и запирает входную дверь; мы идем на кухню; на кухне лежит нож. Я могла бы взять нож, напасть первой и защитить себя. Это альтернативный сценарий для психического театра, который я репетирую в своей фантазии. Но мне только тринадцать лет, а ему двадцать шесть: наши шансы неравны. Может быть, у меня и было намерение атаковать, но я быстро рассчитала шансы и сдалась, делегировав свое желание мести государственной пенитенциарной системе, — то есть задним числом задействовала машину полицейского насилия против индивидуального акта насилия сексуального.