Просто «неприятность»: как нельзя говорить о насилии и какие слова лучше использовать
Почему язык имеет значение?
О том, что язык влияет на состояние человека, знали всегда: «словом можно ранить». Даже уголовная ответственность за клевету и административная за оскорбления — то есть за слова — совсем не новое явление. Сегодня общество уделяет большое внимание вопросам физической и психологической безопасности человека, и наука о психотравме подтверждает значимость в том числе слов. Один из основателей науки о травме, известнейший психиатр Бессел ван дер Колк в своих лекциях говорит о том, что травма как явление «была всегда», просто в какой-то момент она попали в поле зрения: «Я думаю, это произошло в тот момент, когда общество стало достаточно безопасным и достаточно предсказуемым, чтобы люди начали обращать внимание на то, что травма не является необходимой частью жизни каждого».
То, как мы говорим о проблеме насилия, может существенно влиять на психологическое состояние — наше собственное и собеседников. Особенно если у кого-то есть личный опыт насилия (в той или иной роли — переживали, видели, применяли). А такой опыт, по мнению специалистов, есть у многих. Неаккуратное или неточное слово может не просто ранить, но и стать триггером, спровоцировать реакцию флешбэка или даже привести к повторной травматизации. С другой стороны, использование эвфемизмов при обсуждении насилия тоже может быть вредно.
«Тот, кого нельзя называть»
Произнести или услышать само слово «насилие» может быть тревожно. Поэтому его часто прячут за формулировками «со мной кое-что случилось», «тут такое дело», «я не хочу это вспоминать». Однако избегание только усиливает страх и ощущение беспомощности, как в «Гарри Поттере»: «Тот, кого нельзя называть».
Но что если использовать менее тревожные слова? Вместо «насилия» говорить «конфликт» или «неприятность». Вместо «избил» — «подрались». А вместо «изнасилование» — «секс». Увы, такие подмены очень опасны. Называть насилие «неприятностью» — значит, занижать серьезность проблемы. А это всегда реальный ущерб и потенциальная опасность для психического благополучия, здоровья и порой для жизни человека, ведь при назывании насилия «конфликтом» возникает критическая ошибка мышления, которая слишком часто не позволяет закончить насильственные отношения. А еще это классическая манипуляция, когда убеждают, что ничего серьезного не происходит, ведь конфликты бывают у всех. Но насилие и конфликт — это принципиально разные формы взаимодействия.
Слова «бьет», «избивает» могут усиливать страх и тревогу, но слово «подрались» в качестве замены тоже не подходит, так как насилие всегда неравноправно и неравносильно. Даже «драка» или «стычка» предполагают гораздо больше равноправия — равных сил, возможностей, участия. Но в реальном насилии об этом не идет и речи. А еще «неприятность» и «драка» сильно обесценивают опыт человека, пережившего реальное насилие или побои. Такое обесценивание напрямую усугубляет травму: невозможно преодолеть насилие и его последствия, если это всего лишь «дело житейское». Поэтому важно называть вещи своими именами.
По той же причине «изнасилование» никак нельзя назвать «сексом»: между этими двумя явлениями — пропасть, а на кону порой возможность продолжать жить дальше.
«Я только этого и заслуживаю»
Тема насилия часто заряжена стыдом, например за пережитый опыт. Или виной — например, за совершенное или несовершенное действие. Чувствуя стыд или вину, люди начинают думать: «что с меня взять, я такой/такая навсегда», «ничего не изменить», «я только этого и заслуживаю», «я только на это и способен/способна». И если при этом они слышат слова «жертва» или «насильник», выхода не остается.
Ведь «жертва» — это навсегда: навсегда пассивная, навсегда объект. А еще «жертва» — это как будто только про женщин. Мужчины как будто не могут быть «жертвой»: и язык, и традиционные роли («сильный», «неуязвимый») отрицают такую возможность. Но можно ли отрицать тот факт, что мужчины тоже переживают насилие? Это было бы недостоверно.
«Насильник» — это тоже навсегда, это клеймо. А если сказать «агрессор»? Значит, «плохие» все мы, ведь все мы проявляем агрессию. Но агрессия — это нормальная часть здорового эмоционального спектра, регулируемая эмоция, и она совсем не обязательно должна переходить в насильственное поведение. Значит, снова недостоверно.
Так и происходит стигматизация: за людьми или за опытом закрепляются недостоверные и сугубо негативные оценки как чего-то абсолютно порицаемого и несовместимого с нормальной жизнью, неизменного и непреодолимого. А значит, становится невозможно менять ситуацию, решать проблему, совершать другие жизненные выборы.
Использовать прямые слова часто тревожно, а подменять и вуалировать — всегда опасно. Как же быть? На этот вопрос ищут и, к счастью, находят ответ специалисты.
«Автор насилия», или «Я — абьюзер»
В 2013 году в рамках инициативы «Мужчины ХХI века» психолог Андрей Исьемин впервые использовал новый термин «автор насилия». Он появился в пособии для специалистов «Семья и домашнее насилие» и встретил ожидаемое сопротивление: «Мы неоднократно слышали, что, используя определение «автор», мы как будто снижаем значимость проблемы и позволяем людям, творящим ужасные вещи, называться так благородно, — вспоминает Андрей. — Но авторство — за пределами моральной оппозиции «хорошо или плохо». Даже создавая произведение искусства, я могу быть обуреваем самыми разными страстями, я могу быть злым гением, мои произведения могут пугать».
Идеей о том, что все мы являемся авторами произведения под названием «жизнь», руководствуются гуманистические направления психологии. Людям, применяющим насилие, важно признать собственное авторство и собственный выбор — это обязательная база, чтобы появилась возможность выйти из этой роли.
Как сами авторы насилия встречают такое определение? Психолог-консультант Станислав Хоцкий, коллега Андрея Исьемина по «Мужчинам ХХI века» делится профессиональным опытом: «Я привношу идею авторства в поле консультационной работы через вопросы — «Как вы создаете обстоятельства, в которых применяете насилие?», «Как вы готовите себя или заботитесь о себе, чтобы его не применить?». Это вызывает согласие и даже благодарность: человек каким-то образом управляет своей жизнью и создает то, что с ним происходит. Как правило, время требуется на то, чтобы осознать весь масштаб того, что он создает».
Но не размывает ли такая коммуникация ответственность? Андрей Исьемин уточняет: «Обличительная стратегия нужна, чтобы показать — есть проблема, она очень сильно влияет на благополучие общества и конкретных людей, ею надо заниматься. А вовлекающая стратегия подсказывает: если вы являетесь авторами того, что делаете, значит, можете пересмотреть свои принципы в создании творения «жизнь». Это помогает перестать уходить от ответственности. Это мотивирует тех, кто осмеливается, звонит нам и говорит «я — абьюзер». Таких, кстати, становится больше».
Это не единственное изменение, которое специалисты наблюдают в связи с появлением нового понятия и целого подхода, который за ним стоит.
«В последнее время я также использую формулировку «автор насильственного действия», чтобы подчеркнуть, что насилие является действием, — продолжает Станислав Хоцкий. — Видимо, наши формулировки приняли. В последнее время я почти не слышу критики в профессиональном сообществе и вижу, как люди их спокойно используют».
«Сексуализированное насилие»
В 2019 году центр «Сестры», которому на тот момент исполнилось 25 лет, объявил о смене используемой лексики. «Это было наше осознанное решение, основанное на анализе работы организации за весь период существования, — рассказывает директор Надежда Замотаева. — В российском профессиональном сообществе дискуссия о недостаточности определения проблемы насилия через прилагательное «сексуальное» существует с момента появления профильных организаций — это 1993–1994 годы. Здесь есть понятийный диссонанс и в общественном, и в индивидуальном сознании: «сексуальное насилие» как будто уравнивает два несовместимых понятия «насилие» и «секс».
Это, действительно, одна из самых распространенных ошибок мышления, так как «сексуальный» значит чувственный, привлекательный либо относящийся к половой активности, то есть к нормальной части жизнедеятельности человека. Но если мы говорим об одной из серьезнейших проблем, следующее слово «насилие» как будто попадает в «серую зону» восприятия и понимания. Проблема отрицается, а значит, растут риски повторения. Опыт пострадавших обесценивается, а значит, снижаются шансы преодолеть.
Вот почему новый термин «сексуализированное насилие» сегодня не только безоговорочно принят среди профессионалов, но и все прочнее входит в лексикон медиа и широкой аудитории.
«Это новое для русского уха словосочетание, — комментирует Надежда Замотаева. — Но попробуйте произнести его вслух, и даже интонационно вы сделаете ударение на слово «насилие». А прилагательное «сексуализированное» передает смысл гораздо точнее. Кто-то пытается придать неприемлемому действию сексуальный характер, усилить его сексуальную направленность. Но само действие от этого не становится нормальным или привлекательным. Речь по-прежнему идет о преступлении, местом совершения которого является сфера сексуального».
Новые термины «сексуализированное насилие» и «автор насильственных действий» появились неслучайно: это, пожалуй, два самых чувствительных вопроса русского языка по проблеме насилия. Но изобретать новые слова для каждого понятия необязательно. Достаточно с вниманием относиться к выбору собственных слов — достоверных и не создающих стигму. Например, вместо «жертвы» можно говорить «человек, переживший насилие».
Внимательный выбор слов поможет снизить и собственную тревогу. Например, «избивать» или «насиловать» можно перефразировать: «применять физическое насилие», «наносить побои», «совершать сексуализированное насилие».
Слов в таких терминах больше, но в этом случае они не мешают, а только помогают делу. Это дело — снижать насилие и его ущерб.
«Абьюз», «харассмент» и «менсплейнинг»
Зачем вообще заимствовать слова из других языков? Эксперт по межкультурной коммуникации, основательница Агентства международного сотрудничества и автор Telegram-канала MissCommunication Кристина Роппельт уверена, что это естественное явление для культур, которые не живут полностью изолированно. Кстати, сравнительный лингвистический анализ показывает, что в словарях даже, казалось бы, изолированных обществ есть заимствования. Контакты с торговцами или соседями могут затеряться в истории, но сохраняются в языке.
Кристина Роппельт уточняет, что чаще заимствования появляются в сфере искусств, науки и технологий. Они происходят, когда общество знакомится с новым явлением, ранее ему не известным: «браузер», «тонометр», «либретто». Но в сфере социальных отношений заимствования происходят реже, и это относительно новый феномен. Ведь социальные явления меняются медленнее и гораздо менее подвержены влиянию извне.
«Мой любимый пример — глагол «киссыхада» (키스하다) в корейском языке, — комментирует Кристина Роппельт. — Он означает «целоваться в губы с романтическим/эротическим характером» — от английского kiss. Новый глагол появился в ХХ веке, когда в Корею пришли голливудские фильмы. До этого принято было использовать исконно корейские глаголы «иммачхумхада» (입맞춤하다), дословно «прикасаться губами», и «попохада» (뽀뽀하다) — «целовать в щечку, чмокать». Пока об откровенных поцелуях в публичном пространстве не говорили, и называть было нечего».
С проблемой насилия аналогично: это совсем не новое явление, оно было всегда, однако говорить о нем публично начали недавно. А еще выяснилось, что внутри общей проблемы есть множество более частных, для которых нет готовых определений. Все это потребовало нового вокабуляра.
Почему «газлайт» или «булли»? Потому что гораздо короче, чем «психологическая манипуляция, целью которой является заставить человека сомневаться в своей нормальности, в адекватности оценок и восприятия реальности» или «ребенок или группа детей, которые являются субъектами травли в школе».
А еще и социальные эксперименты, и опыт помогающих специалистов подтверждают: говоря об остроэмоциональных событиях и явлениях на иностранном языке, люди демонстрируют меньше тревоги. Часто говорящий чувствует себя спокойнее, произнося слова «абьюз» или «харассмент» вместо слов «насилие» или «домогательство».
Тем более в российском правовом поле «насилие» и «домогательство» — это не то же самое, что «абьюз» и «харассмент». Добиться официальной ответственности обидчика за унижения или нежелательные прикосновения пока практически невозможно. А заимствованные слова помогают придать проблеме больше веса и хотя бы психологически восстановить справедливость: это не «дело житейское».
Впрочем, Кристина Роппельт обращает внимание и на риски: «Часто такие заимствования воспринимаются как форма элитизма. Как будто знать и понимать эти слова — удел высокообразованных элит, а сами явления — чуть ли не ими придуманы. Если аудитория не понимает, о чем речь, это может отталкивать и вызывать нежелание соприкасаться с этой темой вообще. Особенно когда новое слово только входит в язык».
Еще один риск — неверное понимание. Кристина Роппельт приводит пример: «Довольно сложно не понять, что такое самолет — что-то, что само летает. Но что такое менсплейнинг, может быть совершенно непонятно. А вдруг это что-то связанное с... менструацией?»
Но самое главное, предостерегает Кристина, это социальный языковой страх — страх потерять собственную идентичность. «Отсюда [российский] «Закон о государственном языке» и многие подобные — от Франции до Северной Кореи. На фоне отторжения всего зарубежного под раздачу попадают и термины, и сами явления, если их идентифицировали и стали изучать за рубежом. Если слова появились недавно, начинает казаться, что и сами проблемы «выдуманы» и созданы специально для какой-то «повестки».
Проблема насилия — не только остроэмоциональная, но и остросоциальная. Выбирая язык для индивидуального или публичного ее обсуждения, мы также выбираем те смыслы, те риски и возможности, которые формируем в собственном сознании, в сознании собеседников или общества. Достаточные основания, чтобы быть внимательными к выбору слов.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции