«Пусть это невозможно, но я попробую»: как актриса Нелли Уварова стала социальным предпринимателем
Спектакль «Деревня и я» — социальный проект театра РАМТ. Нелли Уварова и Сергей Печенкин зачитывают монологи подростков, записанные режиссером Дмитрием Крестьянкиным и автором Элиной Петровой в селах, где работают учителя программы «Учитель для России». Дети рассказывают о своих мечтах, целях, опасениях и делятся жизненными потрясениями. Уварова рассказала Forbes Woman, о чем переживают подростки из деревень и что мешает им исполнять свои мечты в сегодняшних реалиях. Также мы обсудили с ней вопросы инклюзивного образования и бизнеса и работу ее проекта «Наивно? Очень», в рамках которого люди с особенностями развития создают рисунки и изделия для одноименного магазина и получают зарплату. Проект в этом году отмечает свое десятилетие. «Наивно? Очень» не благотворительная организация, не принимает пожертвований, — это социальный бизнес, которому важна самоокупаемость. Задача проекта — трудоустроить людей с особенностями и дать им возможность почувствовать важность того, что они делают.
— Как вы присоединились к проекту «Деревня и я»? В чем идея этого спектакля?
— В нашем театре в 2020 году была лаборатория, посвященная поиску новых форм взаимодействия с подростками, где молодые режиссеры представляли свои заявки. Одной из таких лабораторных работ был проект «Деревня и я» Димы Крестьянкина. Этот проект прошел отбор, и Дима предложил мне и еще одному актеру нашего театра, Сергею Печенкину, вместе исследовать эту историю.
Большую работу проделал сам Дима Крестьянкин вместе с драматургом Элиной Петровой. Они ездили по маленьким населенным пунктам, разговаривали с подростками, чтобы в дальнейшем облечь эти интервью в некую форму на сцене театра. Когда нам дали эти тексты, Дима сказал, что мы не будем воспроизводить какой-то антураж деревни, а будем говорить только о сути. В результате мы с Сережей Печенкиным озвучиваем все интервью: я отвечаю за все интервью девочек, он — за все интервью мальчиков. Мы не играем этих подростков, а, скажем так, выступаем неким ретранслятором. Мы представляем их через их мировоззрение, через их ответы на простые вопросы: о чем они мечтают, к чему стремятся, что их волнует, что они думают о городе и о своей родной деревне.
— В процессе подготовки к спектаклю, изучения интервью ваш взгляд на образование в малых населенных пунктах, селах как-то изменился? Вы так себе это и представляли или что-то для вас стало открытием?
— Должна признаться, что до этого у меня был весьма поверхностный взгляд. Я никогда не размышляла глубоко о том, что касается непосредственно жизни подростков, наверное, потому, что не сталкивалась с этим. А когда этот текст попал мне в руки, меня, честно говоря, прямо сшибло. Хотя там нет никаких острых скандальных признаний, все равно возникает очень ясная картина жизни этих ребят. Я стала об этом очень много думать и сопоставлять то, как живут они, то, о чем они думают, с тем, как живут такие же ребята в Москве, с которыми я пересекаюсь довольно часто и в обычной жизни, и в театре. Это такая разительная дистанция между, казалось бы, внешне одинаковыми людьми, у которых очень разные условия жизни и очень разные в связи с этим стремления. С другой стороны, все равно желание развиваться есть во всех, и это прекрасно. Никакие внешние факторы не могут убить это.
— В посвященных образованию регионах исследования говорится, что в малых городах и селах ниже ценность образования, поскольку там достаточно окончить девять классов, чтобы пойти в училище и освоить какую-то профессию из тех, что тебе доступны. И поэтому нет стремления получить образование как некий инструмент, которым можно в дальнейшем полноценно воспользоваться. Есть ли у вас ощущение, что это действительно так?
— Стремление есть — нет возможности. Сейчас есть интернет, есть очень много информации, и ты понимаешь, что жизнь дарит тебе много возможностей. Но как только наступает момент непосредственного поиска места, где можно было бы приложить себя, оказывается, что в этой местности нет кружков по нужному направлению, никак не развивается спорт, нет художественного образования и так далее. В каждой из этих деревень живет художник, музыкант, спортсмен, но он не может, находясь в этих условиях, развивать то, что ему близко. Ребенок растет, на него наваливается эта реальность, и немногие в итоге противостоят ей и уезжают в другие города, пробивают себе дорогу.
Это очень грустно. В одном из наших первых монологов герой говорит, что он хотел бы петь на сцене. Ему очень нравится Муслим Магомаев, он слушает его песни, ему самому очень нравится петь. Он даже выступил у себя в школе: преодолел страх волнения и ощутил, как это, когда ты выходишь на сцену и тебя наполняет какая-то радость. Но он понимает, что дальше ничего не будет, потому что невозможно же просто взять и приехать учиться петь куда-то в большой город. Там и своих хватает. Яркое желание и стремление спотыкается о действительность. «Я не могу развивать этот свой талант и как-то его применить, он здесь не к месту, а в большой город ехать не на что, и там не пробиться, шансов нет. Не буду ничего делать», — очень горько, когда так размышляют 14-летние подростки. В 14 лет я жила с ощущением, что все дороги открыты и весь мир перед тобой. Хотя мне тоже говорили, что поступить на актерский факультет невозможно.
Если тебе все вокруг — умные, взрослые, любящие тебя люди — станут говорить: «Это невозможно», то сколько нужно характера, сколько нужно какой-то внутренней воли и желания, чтобы в этот момент отключить свой слух, не впускать в себя это и решить: «Пусть это невозможно, но я попробую».
Многое основывается на боязни, конечно, но помощь извне тоже нужна. Как ни крути, развивать таланты нужно.
— Как, по-вашему, эффективнее это делать? Создавая ресурсы на местах, привлекая педагогов дополнительного образования из других городов? Или вкладываясь в то, чтобы создавать возможности для переезда ребят, например вводить льготы при поступлении в вузы в крупных городах?
— Хорошо бы работать в обоих направлениях. Но для начала нужно все-таки на местах организовывать возможности для детей, подростков. Создавать спектр разных направлений, в которых можно было бы себя применить. В монологах ребята рассказывали про свои деревни, и многие говорили, что там ничего нет, кроме футбольной коробки.
Этим летом я путешествовала на машине со своими детьми. Сначала у меня были очень романтические представления о том, как как мы ездим по городам и селам, останавливаемся где-то в поле, мои дети бегают по этим бескрайним просторам. Три дня мы были в полном кайфе. Все было прекрасно до того момента, когда у дочери заболел живот. Я металась от одного населенного пункта к другому в поисках медицинской помощи и ничего не нашла. У дочери была резкая боль, и я понимала, что это может быть аппендицит, и осмотр врача нужен немедленно. Но я не могла найти никого, кто бы мог мне помочь. Мы приехали в поселок городского типа, и только там я нашла аптеку. В деревнях до этого даже аптек не было. Мы дошли до того, что мы просто стучались в дома в поисках «Но-шпы», чтобы хотя бы снять спазм. В итоге в аптеке, которую мы нашли, не было ничего из медикаментов, которые посоветовали мне по телефону врачи из Москвы, кроме все той же «Но-шпы». Мы сошлись на том, что не надо терять время и лучше в эту же секунду ехать в Москву. В страхе я гнала 700 километров, чтобы нам оказали медицинскую помощь. Я поняла, что нет смысла дальше останавливаться в каких-то населенных пунктах, в которых даже нет фельдшера. Романтизм сразу куда-то улетучился.
Пока мы дети, мы еще во что-то верим, а потом наваливается реальность, тебя приглаживает, успокаивает: «Ну, мы тут родились, нам так суждено»
И когда герои спектакля рассказывают про свои деревни, я понимаю, что там тоже нет даже аптеки. Я на себе почувствовала, насколько страшно жить в таком месте, где до ближайшей аптеки нужно ехать, а чтобы туда поехать, нужна машине, а если у тебя нет машины, у тебя должны быть деньги, чтобы взять машину, и мало того, человек, у которого есть машина, должен быть трезвым, чтобы тебя туда отвезти. Это сложная цепочка, и когда на весах чья-то жизнь, я не знаю, как с этим разбираться. Мне очень нравятся поля и реки, но я не поеду жить в деревню уже только поэтому. Два критичных пункта — это медицина и образование.
— Медицина, наверное, даже первична. Если ты не можешь себя вылечить, то уже и не до образования.
— Оба этих пункта очень важны. Мне остается только сочувствовать людям, которые живут в таких условиях. Вот только никому не нужно мое сочувствие. Но я могу играть такие спектакли, рассказывать об этом, чтобы, возможно, что-то менялось. И я с каким-то осознанием правильности того, что происходит, сегодня вечером играю этот спектакль. И, наверное, впервые за актерскую карьеру ощущение важности настолько сильно, что мне неважно, что, в принципе, я ничего не играю в этом спектакле. Я не играю роли, я выступаю проводником. Это довольно странное ощущение. Театр — это все-таки не только «что», но это еще и «как». Здесь же настолько преобладает «что», что отсутствие «как» никак не ущемляет моих актерских стремлений.
— То есть, по сути, это больше перформанс, чем спектакль.
— Да, можно так сказать. Я все думала: «А кто будет зрителем?» Мне было любопытно, кому эта тема интересна, в ком она будет отзываться. Залы собираются разные, но в основном это взрослые люди, именно в них тема очень попадает. Сейчас пытаюсь понять эти процессы, почему так происходит. Мне казалось, что в зале должны сидеть непременно московские школьники, чтобы с них тоже чуть-чуть спадала какая-то спесь. Московский инфантилизм у подростков тоже надо как-то обнажать, и, может быть, тут, в театре, это могло бы происходить. Но по большей части приходят взрослые люди. И я надеюсь, что эти взрослые люди с этими эмоциями, с этими мыслями, которые рождает спектакль, идут дальше в свою жизнь, и какая-то волна от этого будет расходиться. Может, это самонадеянно, но я чувствую, что что-то может меняться.
— Какой из монологов подростков вас больше всего зацепил, взволновал?
— В спектакль вошли не все интервью, которые брали Дима Крестьянкин и Элина Петрова. Невозможно все вынести на сцену, должен быть отбор. То, что в итоге осталось, меня очень трогает. Особенно отзывается история мальчика, который мечтает о сцене, но точно знает, что это не вариант, поэтому он пойдет в военные, потому что там все должно быть хорошо. Так сказала мама. Хорошо — это квартира и, возможно, когда-нибудь стабильный заработок.
Также зацепила история мальчика, которого не принимают, и он создает собственную реальность. Рассказывает об отце, о друзьях, которых у него нет, и говорит, что у него все хорошо.
И еще взволновала история мальчика, который живет, можно сказать, в аду. Мама инвалид, сестра с особенностями ментального характера, отец сидел. В семье, в связи с этим, бесконечные конфликты, денег нет. На мальчике уже стоит клеймо — пойдет по стопам отца. Сценарий для него общество уже написало. А он при этом читает Библию и рассказывает, как мать говорит ему: «Ударь сестру. Вот она обзывает тебя, провоцирует, а ты тресни ее». «А я не могу, потому что меня резко что-то останавливает. Я прочитал: «Люди, любите друг друга всей душой». И не могу», — говорит он. То есть у него вопреки всему идет мощная работа с самим собой. Меня это очень дергает.
Основное зрение — оно все-таки сердцем и душой. Все остальное — это приобретенные знания
Я сейчас перечислила только истории мальчишек, может быть, потому что эти истории я слушаю со стороны. Но истории девочек, конечно, тоже цепляют. Например, монолог девочки, которая говорит: «Я понимаю, что я должна любить место, где я живу, где я родилась, но этой любви нет». Она рассказывает про мальчика, который утонул, которого не смогли спасти, потому что эмчеэсники приехали без оборудования. Они есть, а оборудования нет. И все, пожимая плечами, говорят: «Ну, это Россия». А 14-летняя девочка не может согласиться с тем, что это единственное оправдание этому ужасу. Как тогда любить место, где ты живешь, если можно пожать плечами и сказать: «Ну, у нас так»? Это внутренний протест.
Я, кстати, долго не могла эту историю отстраненно читать, я к этому очень сильно подключалась. В той форме спектакля, которая у нас, нельзя так подключаться, все-таки нужно держать героев на дистанции. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы отделиться от этой истории, потому что я очень понимаю эту девочку. Я против вот этих пожиманий плечами. Я, скорее, с теми, кто существует вопреки.
Получается, что пока мы дети, мы еще во что-то верим, а потом наваливается реальность, тебя как-то так приглаживает, успокаивает: «Ну, мы тут родились, нам так суждено». Происходит усыпление. Это грустно.
— В последнем международном исследовании PISA говорилось, что в малых городах, по сравнению с миллионниками, проблема образования заключается в том числе в том, что оно не формирует у детей широкий кругозор и аналитическое мышление, нет комплексного подхода. У вас есть такое ощущение по итогам работы с монологами подростков?
— Я думаю, что то, что у московских школьников больше возможностей, еще не гарантия того, что у них широкий кругозор и аналитический ум и они способны вообще как-то перерабатывать всю эту информацию. У меня как раз вызывает сомнение, что такое количество информационных потоков и возможностей вокруг помогает им как-то развиваться. Есть ощущение полного хаоса. Ты можешь все и в любой момент, и поэтому ты не делаешь ничего. Это тоже тебя очень сильно обедняет, мне кажется.
У меня папа сам из маленького села, как раз этим летом мы ездили на хутор, где он родился, и он показывал свою школу. Там давали девять классов образования, а чтобы закончить 10 и 11 классы, нужно было ехать куда-то. Он поехал в ближайший город Волгоградской области и окончил школу. Но поступать в Москву не поехал, хотя очень хорошо учился, много читал, во все вникал. Он думал, что для таких, как он, в Москве возможностей нет. Пошел служить, работать в доступной взору местности. Я думаю, что он мог бы поступить в любой вуз на тот момент, но выбрал профессию просто потому, что этим занимались все в той местности. Потом в какой-то момент он все-таки решил: «Почему? В конце концов, я попробую, ну нет, так вернусь. Все равно я здесь уже лучший». Приехал и с легкостью поступил. А мог бы до этой мысли и не дойти, и не попробовать.
Это я все к тому, что очень много зависит от внутренних потребностей. Потому что неважно, где ты, — важна воля человека. Если она присутствует, то мир безграничен. И в городе можно не воспользоваться тем, что тебе дано, и в деревне можно не увидеть возможных вариантов развития событий, если у тебя нет яркого желания и нет воли. Волю важно воспитывать, где бы ты ни находился. Я бы не утверждала, что люди в деревне не способны видеть. Способны, потому что основное зрение — оно все-таки сердцем и душой. Все остальное — это приобретенные знания.
— С точки зрения помощи в обретении этой возможности увидеть, поверить в себя, как вы думаете, эффективна ли программа «Учитель для России»? Именно это она помогает развивать в детях?
— Безусловно. Это очень крутой проект, мне кажется. Я успела пообщаться с несколькими молодыми учителями, которые уехали из больших городов в малые населенные пункты. Это люди с горящими глазами, они очень мотивированы.
Это движение должно разрастаться. Жалко только, что процесс происходит не сверху, когда включается зеленый цвет и государство помогает развитию, а рождается изнутри, оправдывая все время свое существование. Это тот случай, когда опять: «Ну, это Россия, у нас так». «Сам придумал, сам и делай. Ты молодец, ну и хорошо, не обязательно тебе помогать тебе, справишься».
Сейчас к тому же появился новый закон о просветительской деятельности, который может вообще перекрыть движение всем этим потокам. Это все в неожиданный момент по кому-то ударит, и это будет как всегда абсурдно. Сначала кто-то это будет обсуждать, но сведется все к тому, что мы пожмем плечами и скажем: «Это Россия». Я против этого. Пусть мой голос не громкий, но у меня он есть. И он не единственный.
— Как вы думаете, может ли бизнес повлиять на ситуацию с образованием в селах и малых городах, если государство не берется? Я говорю о проектах, когда, например, IT-компания в качестве меры социальной ответственности открывает в школе класс по информатике, а потом предоставляет отличившимся ученикам стипендии. Или для России это не очень реалистичный сценарий?
— Я так понимаю, что в ряде мест так и происходит. Но это исключительные явления. Я не могу понять, почему это все не может встать на какие-то основательные рельсы, чтобы это было государственной программой, а не какими-то частными историями. Сейчас это проекты, когда один конкретный человек взял и решил: «Я вырос в маленькой деревне в Сибири, у меня душа болит. И вот я туда направляю свое внимание и что-то делаю для этой конкретной деревни».
Слава богу, что так происходит. Но когда это все-таки станет нормальным развитием событий? Это ведь естественно. Может быть, я наивный человек, но мне видится, что это даже не так сложно сделать.
— Вопрос неравного доступа к образованию актуален не только для регионов, но и для городов-миллионников. Например, если говорить про особенных сотрудников проекта «Наивно? Очень», — у них ведь тоже нет доступа к полноценному образованию, даже в Москве?
— Нет. Это все тоже какие-то стихийные частные истории. В каждой семье своя маленькая история. В Москве каждая семья с особенным ребенком изобретает заново велосипед. А в каких-то маленьких городах и селах, они, может быть, и рады что-то изобрести, только не хватает ресурсов. В Москве хотя бы можно совместные усилия свести в одно русло, сделав возможным какое-то развитие. Нас все время спрашивают: «А вы не хотите масштабироваться, развиваться в регионах?» А я думаю: «Да нам бы тут устоять, выжить». Конечно, хочется масштабироваться, но просто не хватает на это рук, ног, глаз и часов.
— Среди ваших сотрудников есть те, кому удалось получить полноценное школьное образование непосредственно в стенах школы?
— Не отвечу на этот вопрос, потому что мы встретились с ними уже взрослыми. На моих глазах росла только одна девочка, с которой все началось, Маша. Наши первые сотрудники были студентами 21-го технологического колледжа. Это выходцы из ЦЛП, Центра лечебной педагогики.
Что касается школьного образования, могу рассказать про Машу. Она училась в коррекционной школе несколько лет. Маша не любила туда ходить, и я бы сказала, что туда незачем было ходить. Я бывала там несколько раз на новогодних праздниках в качестве Снегурочки. Тогда я только пришла работать в РАМТ, где познакомилась с Верой, мамой Маши. Пока дети были маленькие, Вера с мужем на волонтерских началах играли на праздниках в школе Снегурочку и Деда Мороза, потому что у артистов не было желания приходить выступать в коррекционную школу. И машины одноклассники уже узнавали ее маму, и они не верили в эту сказку. Вера рассказывала: «Ты знаешь, они уже точно знают, что я не Снегурочка». Так я попала туда.
Но Маша больше времени проводила в театре, чем в коррекционной школе. Ее школа жизни – это общение с коллегами мамы.
Кто-то учится писать прямо здесь, у нас в мастерской. В рабочие часы осваивают азбуку, будучи 30-летними людьми.
Выгода для всех: кто развивает инклюзивное образование в России
— Коррекционная школа должна помогать ребенку с особенностями социализироваться, получить какие-то необходимые навыки, но на практике так не происходит?
— Получается, что в одном пространстве собираются люди с очень разными диагнозами. И как они могут друг другу помочь, не очень понятно, потому что внимание требуется каждому в отдельности, к каждому нужен свой подход.
Сейчас, я знаю, есть хорошие коррекционные школы. 20 лет назад, когда росла Маша, ситуация была другая, а сейчас в школах есть проверенные методики, люди с опытом и родители, которые не боятся идти на какие-то эксперименты. А 20 лет назад все просто сидели у себя в квартирах, чтобы никто не знал, что у них ребенок с особенностями.
— У ваших сотрудников есть сложности в плане отношения к деньгам, зарплате, понимания рабочего процесса?
— Да, конечно. У нас есть психолог, который им помогает, ведется большая разъяснительная работа. Взаимоотношения выстраиваются с каждым индивидуально, потому что кто-то понимает, что такое зарплата, а кто-то не понимает, что между бумажкой в 100 рублей и бумажкой в 5000 рублей существенная разница. Для кого-то это просто бумажка, которая называется «деньги». Зарплата может перечисляться родителям, которые ей распоряжаются, но есть и те, кто готов заниматься этим сам. Для некоторых важно, чтобы эти деньги пришли ему на карту, чтобы он знал, что получил зарплату.
Здесь нет общего сценария, но, безусловно, наши сотрудники не могли бы работать без сопровождения, и, конечно, они не могут самостоятельно жить. Поэтому рядом с нашими особенными сотрудниками всегда есть люди сопровождения, которые помогают им во всех сферах жизни. Художники рисуют картины сами, но кисти многие из них не моют, потому что им нужно успеть об этом вспомнить, подумать. И должен быть кто-то, чтобы выдать следующую кисть и помыть предыдущую, чтобы в момент творчества человек просто не закрасил свою же картину.
Наивно? Очень: могут ли зарабатывать социальные проекты
— Сколько у вас сейчас сотрудников?
— У нас 18 сотрудников с особенностями, а всего 27.
Сейчас у нас собственное производство. Раньше мы делали только печать на заготовку, а теперь сами отшиваем изделия. Мы постепенно берем на себя весь цикл производства — отшив, печать рисунков, которые создают ребята. Поэтому наш штат растет.
— Проект «Наивно? Очень» существует 10 лет. За это время художники с особенностями менялись? Люди уходят, и приходят новые, или же команда просто расширяется?
— Наш костяк, первые наши пять человек, до сих пор с нами. Потом просто приходили новые. К сожалению, были и трагические истории, потери.
Также есть один художник, который от нас ушел, и мы все ждем, когда он к нам вернется. Он очень хороший художник, но для него как для личности было важно, что его взяли на работу курьером в большую организацию на общих основаниях, а не в качестве помощи особым людям. Для него принципиально быть в сообществе с обычными людьми. Мы пытались его убедить, что работа художника не умаляет его как личность, говорили, что так, как может писать он, не может никто, а курьером может быть почти каждый. Но для него работать курьером — это большое преодоление себя. Рисовать для него спокойнее, а работать курьером — это очень сложная задача. Но он с ней справляется.
Все остальные за 10 лет остались с нами. 10 лет — это уже семья. Из семьи, мне кажется, не уходят.
— Вы наблюдали за это время, как появление в жизни этих людей вашей мастерской повлияло на качество их жизни?
— Да, конечно. Я даже не буду здесь скромничать — очень сильно повлияло. Первая помощь ребятам, которые до сих пор с нами, была до того, как родился этот проект. Мы покупали им холсты, бумагу, фломастеры. Потом оказалось, что, например, Роме нужно было какое-нибудь задание, — он привык работать по заданию в колледже. Я привезла ему кучу альбомов разных художников и говорю: «Рома, вдохновляйся». И он просто сутками рисовал, выдал огромное количество работ. Он смотрел картины известных художников и пытался буквально их повторить. Он рисовал картины Шагала, но вы никогда не узнаете Шагала в его работах, потому что это что-то совершенно другое. Он получал импульс, а дальше его уносило в такие дали...
Когда он закончил колледж, а все краски, все мелки были изрисованы, я поняла, что если мы не найдем помещение, куда Рома мог бы просто приходить и рисовать, то мы потеряем его. Не как художника, а вообще как человека. Я же не могу каждый день находиться рядом, никто из нас не может, у каждого есть своя жизнь, работа. И таких, как Рома, было еще несколько человек.
Тогда стало понятно, что нужно брать на себя ответственность, снимать помещение. Дальше были большие вложения денег. Но все происходило постепенно, ради конкретных людей.
— В какой момент вы поняли, что нужен собственный полный цикл производства? Почему вы решили, что так для вас будет лучше?
— Я не зря говорила, что мы изобретаем велосипед. Все происходило постепенно, не было никакой бизнес-модели, по которой бы мы развивались шаг за шагом соответственно графику. Мы решали вопросы по мере поступления. Сначала нужно было помещение, чтобы было куда прийти, нужны были расходные материалы и так далее. Потом нужно было где-то выставляться, чтобы продавать работы художников, чтобы мастерская сама себя содержала. Для этого мы создали интернет-магазин.
Мне очень нравилось то, что ребята делали в колледже из керамики, и мне хотелось керамическую мастерскую. Но стало понятно, что авторские вещи могут быстро продаваться, а могут и долго висеть, потому что нужно, чтобы человек увидел и понял: «Ах, это мое». Это прекрасные моменты, но они точечные и не могут гарантировать непрерывную работу мастерской. Я очень сопротивлялась и долго говорила, что мы должны продавать только авторские работы, но в итоге мы пришли к производству кружек и тарелок. Этот первый компромисс убедил меня в том, что продажа такой понятной продукции, как обычная кружка с необычным рисунком, — гарант того, что мы сможем оплачивать счета и делать это регулярно. Дальше мы стали просто развивать производство керамических изделий, текстильное производство, подключилась полиграфия.
— У вас есть на ближайшее будущее планы по расширению ассортимента?
— Да, у нас существенно расширяется линейка текстильной продукции. Уже сейчас на сайте появились новые модели маек, худи и свитшотов. Я подключила к проекту свою сестру — она дизайнер и будет разрабатывать одежду с принтами. Теперь это будут не просто стандартные футболки, а уже интересные модели женской и мужской одежды, на которых будут суперские принты наших художников. Мы переходим в другую категорию.
Также у нас появится авторская керамика: моя мечта спустя 10 лет осуществилась. Мы уже начали делать изделия из керамики, но пока их не выставляем, — ребята еще учатся. Кто-то уже работал с глиной, кто-то нет, поэтому сейчас идет момент чистого творчества.
— Судя по всему, сейчас дела у проекта идут очень хорошо. Пандемия не сильно помешала вашей работе? Как вы пережили этот период?
— У нас все хорошо, потому что я по жизни оптимистично настроенный человек. Поэтому все выглядит прекрасно. Но на самом деле все эти 10 лет — это 10 лет выживания. Это бег по открытой местности под бомбежкой. Очень сложно работать, но мы не сдаемся. Сложно, потому что обстановка меняется все время. За все эти 10 лет не было ни одного, мне кажется, спокойного ровного месяца, где все было бы просто хорошо, и мы бы только наслаждались процессом.
В марте прошлого года мы заключили договор о переезде в новое помещение, потому что уже просто не умещались в 120 кв. м, которые мы снимали на Волгоградском проспекте. Производство, плюс художественная мастерская, плюс офис, плюс склад — это было невозможно. К нам стучалось очень много ребят, а мы не могли их принять, потому что было просто некуда. Мы долго искали помещение и нашли двухэтажное пространство на Artplay.
Расходы на аренду сразу увеличились больше чем в два раза, потому что мы отделили производство от художественных мастерских. У нас давно была мечта открыть галерею, постоянно действующую выставку, а для этого тоже нужно пространство. Нужно было помещение, где проходили бы мастер-классы, потому что нашим художникам необходима социализация. Мы создавали эту мастерскую не для того, чтобы ребята приходили и опять тихонько сидели в четырех стенах, только не своих квартир, а мастерской. В новом пространстве планируются спектакли, концерты, потому что нашим сотрудникам нужна полноценная жизнь. А иначе откуда будут рождаться новые эмоции, новый опыт?
Когда год назад мы решили, что рискнем и почти утроим расходы на аренду для того, чтобы реализовать наши следующие задумки, все закрылось. В тот момент мы успели подписать договор, но не успели даже перевезти оборудование. Все хозяйство мы перевозили тайком, когда все было закрыто, потому что нам нужно было освободить прежнее помещение. Был карантин, и было очень страшно, потому что счетчик включился, а работать мы не могли. Интернет-магазин, конечно, работал, но новинок не было. А люди в страхе от того, что непонятно, что будет дальше, не совершали никаких покупок. У всех резко ухудшилось финансовое положение, а зарплаты ребятам нужно было платить.
— Они продолжали работать из дома?
— Нет, какое-то время они не работали совсем. С художниками мы возобновили работу где-то в июне. В тот период я обратились за информационной поддержкой к коллегам, ведущим активную жизнь в соцсетях, и попросила их у себя на страницах рассказать о проекте «Наивно? Очень». Так появился новый приток людей, узнавших о проекте, пошли новые заказы. За счет этого мы как-то выстояли. Хотя в мае, год назад, я думала, что это конец, потому что закончились и мои личные финансовые ресурсы. На протяжении этих 10 лет, если возникали какие-то дыры по зарплатам, аренде, я могла их закрывать, потому что я непрерывно работала. А в пандемию я, как и все, осталась без работы. Впервые за 10 лет мне было очень страшно, что мы не сможем продолжать. И в ту же самую секунду, как я ощутила этот страх, когда реальность нарисовала мне эту черную картину, я поняла, что так не будет. Я не знала, как мы будем из этого выбираться, но так не может быть. В первую очередь потому, что я не смогу даже ребятам объяснить, почему в их жизни была мастерская и вдруг ее не стало. Они не поймут.
— Для вас принципиальна самоокупаемость? Вы не принимаете никак частных пожертвований?
— Мы не имеем права их принимать по юридическим причинам, мы же не НКО. С самого начала, с момента, когда я поставила себе задачу открыть мастерскую, после первого же обсуждения с единомышленниками, с директором проекта Леной Вахрушевой, мы четко для себя решили, что это будет не НКО, а социальное предпринимательство ради ребят. Первые несколько лет мы не рассказывали, кто авторы работ, чтобы у самих ребят не было ощущения, что их работы покупают только чтобы им помочь. Как только мы утвердились в том, что работы покупают, потому что они сумасшедше прекрасные, потому что они очень кому-то нравятся, без истории о помощи, мы стали с высоко поднятой головой рассказывать о том, кто наши авторы. Наши ребята были горды, что кто-то оценил их работу.
— Недавно вы открыли в новом пространстве галерею. Как она работает?
— Мы открыли галерею 26 июня. Записаться на экскурсию можно на сайте проекта naivno.com на конкретные дни. В эти дни мы будем встречать гостей, показывать работы, рассказывать о мастерской, давать мастер-классы. Мы открыты для всех любителей наивного творчества.
— На сайте проекта сказано, что 85% людей с особенностями развития в России и мире не трудоустроены. С момента запуска проекта ситуация изменилась? Видите ли вы какую-то позитивную динамику?
— Конкретно по статистике я не скажу, потому что не владею цифрами, но по ощущениям за эти 10 лет в России мало что изменилось. Внутри нашей большой семьи я вижу значительные перемены в людях, в качестве жизни, в том, как они развиваются. Но что за пределами этого круга, мне сложно сказать.
Возвращаясь к проекту «Деревня и я», хочется, чтобы мы все не на квадратных колесах двигались. Мы все время двигаемся, даже в пандемию, но хочется уже как-то набирать скорость. Я знаю, что пусть не так быстро, но ситуация будет меняться. Потому что уже я вижу, как меняется общество. Я вижу, что в моем окружении дети не боятся особенных людей. В группе моего сына в садике есть такой мальчик, и я рада, что у ребят есть возможность взаимодействовать с особенными детьми с раннего детства. Я понимаю, что поколение моих детей уже будет другим, отношение к особенным людям в целом изменится. Соответственно, у родителей таких детей не будет страха, и будет открываться все больше и больше дверей. Потому что таланты у них, как и у нас, у всех разные, и надо давать им возможность их развивать.