Поиски «мягкой» силы

Три года назад в Вене проходил саммит ЕС — Латинская Америка. К удивлению организаторов масштабного форума с участием 60 стран, львиная доля общественного и медийного внимания досталась одному гостю — президенту Венесуэлы Уго Чавесу. Приветствовать его вышли тысячи горожан. А когда Чавес демонстративно предпочел встречу с народом официальному приему у федерального канцлера Австрии, то и вовсе собрал аншлаг. Нечто подобное повторилось в Лондоне, куда он приехал после Вены.

Венесуэльского вождя чествовали отнюдь не только маргиналы и люмпены, падкие на политическую демагогию. Немалую часть публики составляли вполне респектабельные приверженцы левых идей, потерявшие ориентиры за последние два десятилетия. Как оказалось, доминирование в мире либеральных взглядов после окончания холодной войны не означало исчезновения спроса на другие идеологии. И человек с замашками Фиделя Кастро времен расцвета способен зажечь аудиторию.

Несколько лет назад с подачи американского исследователя Джозефа Ная в политический оборот вошло понятие «мягкой силы». В отличие от «жесткой силы» как способности к военному и экономическому принуждению «мягкая» возникает, когда страна привлекает своей культурой, политическими идеалами и программами. Безусловными лидерами в области этих нематериальных активов, по общему мнению, являлись США и в особенности ЕС, который целиком и полностью построен на привлекательности европейской модели.

России умение применять «мягкую силу» несвойственно. Отечественное мышление базируется на классическом понимании международных отношений как баланса военно-политических потенциалов, а не идейного соревнования. Так было всегда, разве что в эпоху Коминтерна популярность советской идеологии за рубежом была не менее мощным инструментом внешней политики, чем привычные компоненты влияния.

Сейчас Москву справедливо критикуют за то, что она полагается почти исключительно на рычаги давления. Считается, что возьми Россия на вооружение современные, то есть «мягкие», формы соперничества, ее взаимодействие не только с соседями и партнерами, но и с оппонентами стало бы более конструктивным.

Между тем этот вывод не кажется бесспорным. Поскольку теория «мягкой силы» появилась на Западе, подразумевается, что и другие страны будут конкурировать на западной же площадке, то есть доказывать собственную привлекательность в сфере демократичности, качества жизни, культуры. Но ведь апеллировать можно и к другим идеям и ценностям. Тот же Уго Чавес, с одной стороны, умело возродил антиимпериалистический и националистический пафос, всплеск которого в середине прошлого века перекроил карту третьего мира, а с другой — поднял упавшее знамя левых идей социальной справедливости.

Правы те, кто обвиняет Уго Чавеса и его единомышленников в сырьевом популизме. Но популистские лозунги и антиамериканизм, подпитываемые доходами от нефтеэкспорта, находят отклик в мире по причинам, выходящим далеко за рамки отношений Каракаса и Вашингтона. А укрепление международных позиций Венесуэлы отчасти компенсирует проблемы, связанные с падением цен на нефть. Все усугубляется неразберихой, царящей в мировой политике.

Москва тоже постепенно нащупывает свой путь к «мягкой силе». Два главных актива России — Русская православная церковь как наднациональный институт и культурная неоднородность соседних стран, где до сих пор многие не идентифицируют себя с новой государственностью. Активность патриарха Кирилла и повышенный интерес Кремля к проблемам «русского мира» и культурно-исторического единства с соседями — проявления начинающегося роста российской «мягкой силы». Только внешних контрагентов они пугают еще больше, чем традиционные рычаги давления.

Ожидать возвращения идеологий как структурообразующих элементов международных отношений не стоит — этот феномен, скорее всего, ушел в прошлое вместе с ХХ веком. Зато культурные различия и стратегическая конкуренция никуда не исчезли. В условиях отсутствия дееспособных мировых институтов и настороженного отношения друг к другу всех крупных участников политики поводом для опасной эскалации конфликтов становится любое проявление силы — хоть «жесткой», хоть «мягкой». Как показал опыт Грузии, от продвижения демократии инструментами гражданского общества до полномасштабного вооруженного конфликта дистанция не огромного размера.