Готовясь к 100-летию журнала Forbes, я сделал несколько интервью с крупными российскими предпринимателями, которые частично публикуются в этом номере. Одной из центральных тем наших бесед была национальная бизнес-культура. Очевидно, что она не только суммирует опыт относительно молодого русского капитализма 2.0, но и питается привычками, поведенческими практиками, которые формировались у нас на протяжении долгого времени.
Россия столетиями развивалась как экстенсивная экономика. Огромные пространства, доставшиеся относительно малочисленному населению, попросту не ставили перед людьми задач интенсификации труда. Первые статистические данные о населении России относятся к подворной переписи 1646 года. Тогда на территории Московского царства проживало около 6,5–7 млн человек при плотности населения 0,5 человека на кв. км. Для сравнения: Италия около 1600 года насчитывала 44 человека на кв. км, Нидерланды — 40, Франция — 34 и так далее.
Основной хозяйственной деятельностью наших предков на протяжении долгого времени было освоение леса. Русское слово «дорога» происходит от глагола «дергать» — дорогу буквально продирали сквозь лес. Так же выдирали у леса землю под пашню. Участок расчищали, вырубленный лес сжигали (палили), добиваясь таким образом искусственного удобрения небогатой почвы, — такие участки назывались палями. Были они, как правило, небольшими, поскольку для земледелия годились только сухие места, а они на постледниковой Русской равнине были очень редки. Едва ли поселение составляло один, три крестьянских двора. Через шесть-семь лет паль истощалась, и деревне приходилось идти дальше, снова рубить и жечь лес. Такое лесное кочевание охватывает столетия русской истории. И лес все равно стоит.
Известный историк Василий Ключевский говорил: «История России есть история страны, которая колонизуется». Правда, в отличие от Западной Европы внутренняя колонизация здесь была не следствием относительного перенаселения, а спецификой хозяйственной жизни. Русские не столько расселялись, сколько переселялись, словно стая птиц, с одной пали на другую. Благо громадная пустота Русской равнины это позволяла. Аналогично выглядела и древнейшая русская промышленность, под которой изначально понимали исключительно промысел пушного зверя. Первое серебро Сибирь даст в 1704 году, золото — в 1752 году, но основным мотивом ее освоения с XVI века являлась именно добыча пушнины (этому посвящена статья Максима Артемьева в номере).
Характерно, что, когда русский человек попадал в средневековую Западную Европу, его поражала «хитрость» тамошней жизни. Вот что пишет анонимный автор из Суздаля, который первым из соотечественников оставил записки о своем путешествии на Запад около середины XV века: «И среди града того (Люнебурга в Германии. — Forbes) суть столпы устроены, в меди и позолоченные, вельми чудно, трех сажень и выше; и у тех столпов у каждого люди приряжены тоже из меди (то есть медные статуи. — Forbes) и истекают из тех людей изо всех воды сладкие и студеные: у одного из уст, а у иного из уха, а у другого из ока, а у иного из локтя, а у иного из ноздри, истекают же вельми прытко, яко из бочек; те люди выглядят как живые, и те бо люди напояют весь град той и скот; и все приведение вод тех вельми хытро, истекание их несказанно». А вот Лейпциг: «И таковаго товара и хитра рукоделиа ни в коем граде из описанных не видел». Нюрнберг: «И полаты в нем деланы белым камнем, вельми чудны и хитры; такоже и реки приведены к граду тому великими силами хитро; а иные воды во столпы приведены хитрее всех предписанных градов, и сказати о сем убо не мощно и недомыслено отнюдь».
Европейцы хитры, русские бесхитростны. Умничанье у нас вообще не поощряется (по политическим мотивам тоже). Столетия экстенсивной экономики, безусловно, сформировали особый тип личности — «бесхитростный», не «умствующий», или, как бы мы сказали сегодня, неинновационный. Можно было бы назвать его даже паразитическим, если бы жизнь нашего народа не была так трудна и трагична. При всей громадности Россия была страной, в которой суровый климат и бедные почвы обрекали население на скромную жизнь, часто на грани существования. Запад почти не знает голода с XVIII века, Россия — только со второй половины XX века. «В Европе, — пишет Ключевский, — нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого». Правда, и более склонного к краткому, зато чрезвычайному напряжению сил в миг короткого северного лета, нежели к постоянному размеренному труду в течение всего года. Корабельное слово «аврал» — спешная работа на судне — пришло в наш язык из голландского уже при Петре, но очень точно описывает национальные трудовые привычки. Предприниматель Игорь Рыбаков, разговаривая со мной для этого номера, метко назвал этот национальный навык предельной концентрации на задаче «кузькиной матерью».
Почти все мои собеседники отмечали огромную роль неформальных связей для русской бизнес-культуры. При желании корни этого феномена можно обнаружить еще в старообрядческом капитализме, который строился на основе конфессиональной близости и культа «купеческого слова». Но, безусловно, решающее воздействие на развитие неформальных связей оказала сама многолетняя история авторитаризма в России. Ученые давно обратили внимание на феномен атомизации масс при тоталитаризме. Когда задача всех легальных общественных институтов заключается в подавлении личности, индивиды вынуждены вырабатывать неформальные стратегии приспосабливания и выживания. Старообрядческая этика — одна из таких стратегий. В этом смысле и русский блат, и русскую коррупцию можно также отнести к особенностям национальной бизнес-культуры. Их удельный вес прямо пропорционален степени государственного давления на индивидов.
Означает ли все вышесказанное, что Россия не слишком приспособлена к предпринимательству? Отнюдь. Более того, сложности среды привели в российский бизнес людей сильных и рисковых. Характер здесь часто важнее идей, а значение эмоционального интеллекта обусловлено не только логикой развития глобального бизнеса, но неразвитостью легальных процедур и практик.