Правда «Мемориала»: почему организация не вписалась в официальную историю репрессий
Не так давно открылся обновленный Музей истории ГУЛАГА. В Москве наконец установлен мемориал жертвам репрессий — тот самый, проект создания которого стал более трех десятилетий назад основанием для создания «Мемориала». На улице Александра Солженицына, к 100-летию со дня рождения, открыт памятник писателю. Собираются устанавливать памятник Сахарову. И ликвидируют «Мемориал».
На самом деле, ничего парадоксального нет. Есть желание ввести память о советских репрессиях в рамки, диктуемые современной версией официального патриотизма, которая преемственна советской версии, хотя, разумеется, и не полностью с ней совпадает.
Правильные зэки
Известно, что в брежневские годы замалчивался сам факт репрессий, а биографии убитых завершались невнятным «трагически погиб в 1937-м» (можно гадать — то ли в авиакатастрофе, то ли в автомобильной аварии), а под конец этого времени бдительный цензор вымарывал даже такую формулировку, заменяя ее на «умер» или «не дожил до войны».
Но и во времена Хрущева, сразу после реабилитации, когда о репрессиях говорили много, сверху стал формироваться образ правильного зэка. Советского патриота, верного партийца (или сознательного беспартийного), в отношении которого нарушителями социалистической законности была совершена несправедливость. Но он не озлобился, не противопоставил себя партии и народу. А партия, в свою очередь, разобралась, осудила культ личности, а несправедливо осужденный был реабилитирован — прижизненно или посмертно. Справедливость восторжествовала — надо признать это и дальше строить коммунизм.
Этой нехитрой версии противоречил «Один день Ивана Денисовича», который именно поэтому (а не благодаря самой лагерной тематике) вызвал гнев партийного начальства, сорвавшего присуждение книги Ленинской премии. Легитимировать отличную от официальной версии правду советская власть не собиралась. Казалось бы, в современной России все это уже неактуально — но в ней начал продвигаться другой образ репрессий, преемственный советскому, но более рафинированный.
Самый яркий пример — книга «Отец Арсений» про вымышленного священника-зэка, получившая немалое распространение среди верующих. Ленинской партии и советских идеалов там уже нет — но есть благостный батюшка, благословляющий в узах внешне суровых, но внутренне добросердечных стражей, которые под его влиянием приходят к Богу. А настоящих лютых палачей, согласно такому подходу, было немного — и их покарал либо сам Сталин, либо Хрущев после смерти вождя. Так что все люди грешны — и поэтому всем людям доброй воли надо примириться и не концентрировать внимание на зле минувших времен. Такой подход к репрессиям не замалчивает их — в современном глобальном мире с интернетом это невозможно, — но сильно смягчает отношение к ним, создавая комфортную иллюзию.
Версия силовиков
Потом появилась еще одна версия трагедии — модифицированная сталинистская, связанная с силовым вариантом государственнической идеологии. Если традиционный сталинизм все же признавал «перегибы», но возлагал ответственность за них не на вождя народов, а на обманывавших его силовиков (Ежова, Берию, Абакумова), то силовой вариант оправдывал последних двоих, позиционируя их как патриотов и государственников, оболганных Хрущевым. Берия в рамках этого подхода воспринимается не только как руководитель советского атомного проекта, но и как рациональный силовик, вернувший репрессии в управляемые рамки после ежовского беспредела. Абакумов же — как волевой начальник СМЕРШа времен войны. Разве что Ежова пока что, кажется, никто не пытался оправдать — хотя бы потому, что до военного времени он не дожил, зато чрезвычайно активно уничтожал (разумеется, с санкции Сталина) самих же силовиков.
Правда, смертный приговор Берии отменить пока что не решились, но приговор Абакумову еще в 1997 году был изменен со смертной казни на 25 лет лишения свободы, что создало иллюзию чуть ли не реабилитации (хотя и по новому приговору он остается преступником). Но все равно возникает вопрос о том, подпадают ли они под действие принятого в нынешнем году закона, запрещающего «публичное оскорбление памяти защитников Отечества» — эта формулировка столь размыта, что допускает самые разные толкования.
Такая фактическая, ползучая реабилитация главных персонажей репрессивной политики приводит к размыванию моральных критериев оценки их деятельности, которые были актуальны даже для советского времени. Тогда функционеры КПСС негативно относились к тем, кто сажал их предшественников и коллег и стремились к максимально возможному партийному контролю за правоохранительной деятельностью — даже частичное оправдание Берии и Абакумова для Брежнева и Суслова было невозможно. Сейчас такие соображения неактуальны — силовая корпорация давно действует, исходя из собственного представления о должном.
Так что современная версия официального патриотизма в отношении репрессий — это некий микст из «примирительной» и «силовой» версий, с колебаниями в ту или другую сторону в зависимости от конкретного повода. Но всем этим подходам противостояла страшная лагерная правда Солженицына и еще более страшная — Варлама Шаламова — при всем различии между этими писателями и их восприятия особенностей «века-волкодава». Правда не только без попыток оправдать Берию, Абакумова со товарищи, но и без благостного всепрощения, без попыток создать очередную политкорректную версию трагедии. Именно эту бескомпромиссную правду отстаивает «Мемориал», считающий, что массовые убийства невиновных людей не могут быть ничем оправданы.
Формулировки типа «был культ — но была и личность», «Сталин многих расстрелял — но и патриаршество восстановил» для такого подхода полностью неприемлемы. Для «Мемориала» немыслимы никакие «да, но…», «с одной стороны так, а с другой этак» — и поэтому он вошел в непримиримое противоречие и с попытками преуменьшить масштаб беды, обрушившейся на страну, и тем более с «силовой» версией не только репрессий, но и советской истории в целом.
Мнение автора может не совпадать с точкой зрения редакции