Николай Михайлович Карамзин родился в 1766 году, на пятый год действия «Манифеста о вольности дворянства», освободившего русскую знать от обязательной государевой службы. Выходец из провинциального среднепоместного дворянства, он появился на свет в родовой усадьбе Знаменское под Симбирском (ныне Ульяновск), на Волге. В юности слушал лекции в Московском университете (хотя полного университетского курса не прошел). Поступил на службу в гвардейский Преображенский полк по настоянию отца, но сразу после его смерти вышел в отставку, будучи неполных восемнадцати лет от роду, и больше никогда в жизни мундира не надевал.
В студенческие годы в Москве он сблизился с кружком Николая Новикова, знаменитого филантропа и издателя (мы упоминали о нем как об издателе «Древней российской вивлиофики» в статье о Михаиле Щербатове). Новиковский кружок был, собственно говоря, масонской ложей. В последние десятилетия XVIII века, на излете Просвещения, масонство было на пике моды и в Европе, и в России. Карамзин тоже вступил в «тайное общество», озабоченное нравственным самосовершенствованием и счастьем всех людей. Среди его московских приятелей был Якоб Ленц, знакомец Гёте и один из главных писателей раннего немецкого романтизма. Ленц был сумасшедшим (в медицинском смысле), долго скитался по свету, в Москве нашел приют у историографа Герарда Миллера, а после жил на иждивении Новикова и прочих друзей-благотворителей.
Молодому Карамзину не давал покоя образ Анахарсиса — скифа, который, согласно античной легенде, странствовал по Греции в поисках мудрости и донимал расспросами тамошних философов.
В 1789 году Карамзин решил повторить этот опыт — и, запасшись напутствиями Ленца, отправился в путешествие по Европе. В Кенигсберге он посетил Иммануила Канта, в Веймаре — поэта Кристофа Мартина Виланда и философа Иоганна Готфрида Гердера, в Цюрихе — Иоганна Каспара Лафатера, создателя физиономики (учения о том, что моральный облик человека и его интеллектуальное развитие прямо отражаются на чертах его лица и фигуры). С каждым из них молодой русский путешественник вел философские беседы, старательно изображая из себя этакого дикаря, ни в чем не разбирающегося, но очень любознательного.
Как раз во время путешествия грянула Французская революция. Карамзин видел ее своими глазами, бывал на заседаниях Национальной ассамблеи, посещал революционные светские салоны и театры, где играли преимущественно наспех состряпанные пьесы об античных тираноборцах.
По возвращении в Россию он поначалу прославился в свете экстравагантной манерой одеваться: модный фрак, шиньон и гребень в волосах, ленты на башмаках. Его даже прозвали Попугаем Обезьяниным. Впрочем, вскоре он эту чрезмерную щеголеватость оставил. Еще Карамзин прославился неосторожностью суждений: будучи в гостях у знаменитого поэта и сановника Гаврилы Державина, он так смело разглагольствовал о революции, что хозяйка толкала его ногой под столом.
23-летний юноша отказался от государевой службы, поселился в Москве и стал издавать «Московский журнал». В нем были впервые опубликованы «Письма русского путешественника» — сильно «олитературенные» записки Карамзина о его европейском турне. В 1792 году в нем же напечатана «Бедная Лиза» — незатейливая повесть о любви и самоубийстве простой крестьянской девушки, ставшая «первым русским бестселлером» и главным произведением русского сентиментализма.
Уже в это время, на заре своей славы, Карамзин был не только прекрасным писателем, но и превосходным, по-современному выражаясь, маркетологом. Он отлично чувствовал свою аудиторию. Успех его ранней прозы и публицистики обусловлен в равной степени его дарованием и точным расчетом. Его нарочито простой, «облегченный» язык был ориентирован не на прежние литературные образцы, а на разговорную речь. Точнее, на речь салонную — так, с многочисленными заимствованиями и кальками с французского и с французским же тяготением к плавности, говорили по-русски светские дамы и кавалеры. Язык Карамзина пестрел словами, созданными по французским образцам: «вкус» в значении «чувство прекрасного» — французское goût с тем же двойным значением; «трогательный» — французское touchant, от глагола toucher, имеющего первоначальное значение «трогать, касаться»; «ответственность» — французское responsabilité, от répondre — «отвечать, откликаться»; «влияние» — французское influence, буквально «вливание»; ну и т.д. Карамзин считается изобретателем слов «промышленность», «потребность», «усовершенствование» и многих других. Кроме того, именно ему мы обязаны такими заимствованиями как «эпоха», «момент», «катастрофа», «серьезный», «моральный», «кучер», «тротуар». Борцов за чистоту русского языка рубежа XVIII–XIX веков это безудержное словотворчество бесило.
Но легкий, живой язык Карамзина перенял Пушкин и писатели его поколения, и именно он стал первоисточником языка великой русской литературы XIX века.
Еще кое-что о карамзинском «маркетинге». Действие «Бедной Лизы» разворачивается в окрестностях подмосковного Симонова монастыря. Это был безукоризненный выбор: старинный живописный монастырь был заброшен (упразднен в ходе секуляризационной реформы Екатерины II, во время эпидемии чумы 1771 года обращен в чумной изолятор) и после издания повести стал едва ли не первым в России местом «литературного паломничества». Над прудом, в котором утопилась карамзинская Лиза, юные читатели повести проливали слезы «нежной скорби», на деревьях вокруг него вырезали скверные сентиментальные стишки. Остатки древнего ансамбля Симонова монастыря и поныне стоят в Москве неподалеку от метро «Автозаводская», а вот пруд не сохранился — он был там, где теперь пересекаются улицы Ленинская слобода и Восточная.
...Творчество Карамзина и его издательская деятельность были подчинены определенной программе. Он понимал, что занудные поучения, которыми увлекался Новиков и другие русские просветители, мало способствуют улучшению общественного климата и смягчению нравов. Важнее было привить публике хороший вкус, ввести ее в европейский гуманистический культурный контекст. «Московский журнал» знакомил русского читателя с актуальной европейской литературой: Карамзин печатал в нем переводы Жана Мармонтеля, Лоренса Стерна, «Оссиана» (мистификации шотландца Джеймса Макферсона, выдававшего свои сочинения за произведения древнего кельтского барда) и других модных авторов. «Бедная Лиза» и другие творения самого Карамзина, а также Ивана Дмитриева, Юрия Нелединского-Мелецкого и прочих его соратников по «Московскому журналу» были ориентированы на современную европейскую сентиментальную (в терминологии Карамзина, «чувствительную») литературу и служили той же цели.
Как и все частные периодические издания XVIII века, «Московский журнал» не достиг финансовой устойчивости и долго не продержался. Карамзин перешел на альманахи, то есть непериодические серийные издания: «Аглая», «Аониды», «Пантеон иностранной словесности». Большого коммерческого успеха он на этом поприще так и не добился, но в начале XIX века подобные серийные и периодические издания в России чрезвычайно расплодились, так что Карамзин может считаться зачинателем славной традиции русских литературных журналов.
В 1802 году он затеял новый издательский проект — журнал «Вестник Европы». У него тоже была просветительская миссия: в России нужно было развить общественное мнение, а для этого — привить вкус к политическим новостям и публицистике.
Затея во многом напоминала газету «Коммерсант» Владимира Яковлева начала 1990-х годов:
обществу, непривычному к разномыслию и трезвому, отстраненному взгляду на происходящее, предлагалось издание, которое обращалось к этому обществу как к политически зрелому, интересующемуся окружающим миром во всей его полноте и сложности. Оба эти издания обращались к «верхнему слою»: тиражи «Коммерсанта» в конце ХХ века колебались около 100 тысяч, «Вестника Европы» в начале XIX-го — около 1 тысячи. Впоследствии авторитетнейший «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» определял «Вестник Европы» как «родоначальника русской журнальной прессы, ибо в нем в первом обозначился тот тип, который присущ всем нашим литературно-политическим журналам».
«Вестник Европы», в отличие от других детищ Карамзина-издателя, оказался долгожителем: он выходил вплоть до 1830 года, причем среди его редакторов были поэт Василий Жуковский и историк Михаил Каченовский, ставший недругом Карамзина. В 1814 году именно на страницах «Вестника Европы» состоялся дебют в печати 15-летнего поэта-лицеиста Александра Пушкина. Но сам Карамзин оставил журнал уже в 1803 году. В это самое время состоялось его «пострижение в историки».
Позволим себе две пространные цитаты. Первая (непривычная пунктуация — оригинальная карамзинская): «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т.е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и пр. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев... Что неважно, то сократить, как сделал Юм в английской истории; все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно».
Вторая: «Мысль задавать художникам предметы из отечественной истории достойна вашего патриотизма и есть лучший способ оживить для нас ее великие характеры и случаи, особливо пока мы еще не имеем красноречивых историков, которые могли бы поднять из гроба знаменитых предков наших и явить тени их в лучезарном венце славы. Таланту русскому всего ближе и любезнее прославлять русское в то счастливое время, когда монарх и самое провидение зовут нас к истинному народному величию. Должно приучить россиян к уважению собственного; должно показать, что оно может быть предметом вдохновений артиста и сильных действий искусства на сердце. Не только историк и поэт, но и живописец и ваятель бывают органами патриотизма. Если исторический характер изображен разительно на полотне или мраморе, то он делается для нас и в самых летописях занимательнее: мы любопытствуем узнать источник, из которого художник взял свою идею, и с большим вниманием входим в описание дел человека, помня, какое живое впечатление произвел в нас его образ. Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими: надобно знать, что любишь; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведение о прошедшем».
Первая цитата — из «Писем русского путешественника» еще молодого, но уже весьма глубокомысленного Карамзина. Автор «Писем» читал и Татищева, и Щербатова — и остался ими недоволен: ни тот, ни другой не могли сравниться в искусстве повествователя с древнеримским историком Корнелием Тацитом; им было далеко до дотошности и величавой беспристрастности Дэвида Юма («История Англии») и Уильяма Робертсона («История правления императора Карла V» и первая «История Америки»); они не умели, подобно Эдварду Гиббону («Упадок и гибель Римской империи» — одно из важнейших исторических сочинений всех времен), прослеживать исторические процессы на протяжении многих столетий, обобщать и находить в них внутреннюю логику. Что характерно, Щербатов ориентировался на те же образцы: о влиянии на него Юма мы уже говорили; кроме того, он объяснял легкость покорения Руси татарами тем, что христианское благочестие истребило в русских воинский дух, — это прямое заимствование у Гиббона, который теми же причинами объяснял торжество варваров над римлянами. Однако сравняться с великими британцами Щербатову оказалось не по плечу.
Требование занимательности, «живости», «разительности», предъявляемое Карамзиным к русской истории, его утверждение, что она не менее интересна, чем античная и европейская, — это, конечно, прямое продолжение «риторической» традиции русской историографии, заложенной Ломоносовым, который в свое время говорил: «Всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет; но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности».
Цитата о художниках как «органах патриотизма» принадлежит уже зрелому, 36-летнему Карамзину. В 1802 году президент Академии художеств граф Александр Строганов призвал подопечных живописцев и ваятелей обратиться к изображению героев и событий русской истории. Карамзин откликнулся на эту инициативу заметкой в «Вестнике Европы» под говорящим заглавием «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Заметка содержала подробные инструкции, как должно изображать на полотне или в мраморе призвание варяжских князей, гибель Вещего Олега «от коня своего», крещение князя Владимира в Херсонесе, встречу Юрия Долгорукого со Святославом Северским на месте будущей Москвы и т.д.
Между прочим, был в этой заметке и такой пассаж: «В Нижнем Новгороде глаза мои ищут статуи Минина, который, положив одну руку на сердце, указывает другою на Московскую дорогу» (то есть призывает народ освободить столицу от захвативших ее поляков). Такой памятник появился в Нижнем в 1815 году. А в 1818-м, тоже под влиянием призывов Строганова и Карамзина, в Москве на Красной площади появились бронзовые Минин и Пожарский работы Ивана Мартоса — это был первый в России памятник, сооруженный на народные пожертвования (именно поэтому на постаменте написано, что его поставила «благодарная Россия», тогда как, например, на «Медном всаднике» написано, что его поставила Екатерина II).
В том же 1802 году Карамзин издал историческую повесть «Марфа-посадница», посвященную покорению Новгорода великим князем московским Иваном III в 1478 году. Это явно был этюд: автор отрабатывал тацитовские приемы историописания (в частности, вкладывал в уста исторических героев пышные речи, которые, по мысли автора, они могли бы произносить в описываемых обстоятельствах). Та же заметка «О случаях и характерах...» показывает, что Карамзин уже был знатоком русских летописей и историографии: он, в частности, призывает не изображать на полотне «Призвание варягов» новгородского старейшину Гостомысла, поскольку его в реальности не существовало — он известен по «татищевскому известию», основанному на Иоакимовской летописи; Карамзин считал эту летопись мистификацией Татищева, что впоследствии обосновывал в примечаниях к своей «Истории».
Карамзин был близок к «Кружку любителей отечественной истории», сложившемуся вокруг Алексея Мусина-Пушкина после его отставки с поста обер-прокурора Святейшего синода и переезда в Москву. Он принимал деятельное участие в популяризации «Слова о полку Игореве» и был одним из немногих «самовидцев» оригинальной рукописи (в «Истории государства Российского» сохранились его выписки оттуда, имеющие некоторые расхождения с текстом первого издания 1800 года).
Из всего этого ясны цели, которые ставил перед собой Карамзин, когда брался за «Историю государства Российского».
Этот труд должен был быть не академическим, а популярным.
Автор намеревался ввести моду на русскую историю, как раньше ввел моду на «чувствительную» прозу и поэзию и на политическую публицистику. Литературная составляющая была для Карамзина по меньшей мере так же важна, как научная. Однако он был человеком очень дисциплинированным и последовательным и твердо помнил собственные требования к истории: не только «благородное красноречие», но и «философский ум», и «критика».
Он погрузился в чтение летописей и исторических документов, стал подолгу гостить в доме Мусина-Пушкина на Разгуляе, разбирая его коллекцию рукописей и прилежно учась у Николая Бантыша-Каменского и Алексея Малиновского, руководителей архива Иностранной коллегии и крупнейших русских археографов того времени.
В 1803 году Карамзин обратился к товарищу (заместителю) министра народного просвещения Михаилу Муравьеву с просьбой похлопотать о назначении его на вакантную должность придворного историографа. До сих пор Карамзин тщательно оберегал свою независимость и статус частного, неслужилого человека. Стремление к должности историографа было продиктовано сугубо практическими соображениями: она давала ему, во-первых, приличное жалованье и тем самым освобождала от литературной поденщины ради хлеба насущного; а во-вторых, право получать на дом рукописи из государственных и монастырских собраний. Без этого Карамзин не смог бы работать: слишком много времени, сил и денег пришлось бы тратить на разъезды.
Хлопоты Муравьева увенчались успехом: 12 ноября (31 октября по старому стилю) 1803 года вышел именной указ Александра I о назначении Карамзина историографом. В начале 1804 года новоиспеченный историк женился вторым браком на Екатерине Андреевне Колывановой, внебрачной дочери князя Андрея Вяземского, и вскоре, по приглашению тестя, переселился в его подмосковную усадьбу Остафьево. Эта усадьба оставалась его основным местом жительства до 1816 года, для него там построили особый флигель. Именно там были написаны первые восемь томов «Истории государства Российского». Ныне там стоит памятный знак в виде восьми бронзовых книг, а перед крыльцом барского дома растут два огромных «карамзинских дуба».
Петр Вяземский, единокровный брат Екатерины Андреевны и наследник Остафьева, сохранил в записной книжке такую байку. Карамзин явился к кому-то с визитом. Хозяина не оказалось дома, и гость велел слуге записать, что приходил «Карамзин, историограф». И слуга записал: «Карамзин, граф истории».
Структурно «История государства Российского», в общем, повторяла опыты Татищева и Щербатова — собственно говоря, по построению все эти труды вписываются в европейскую традицию историописания, берущую начало еще в античности. Первый том открывается обстоятельным введением, посвященным рассуждениям о значении истории вообще и русской истории в частности, а также описанию основных источников. Первые три главы — историко-хорографическое описание Русской равнины, в основном по смутным и отрывочным данным античных авторов. Дальше работает легко различимая композиционная матрица: хронологическое изложение деяний очередного правителя с последующей «моралью сей басни» — характеристикой правителя как личности и его роли в истории России. Эти карамзинские характеристики имели грандиозное значение: они закрепили «канон» героев и злодеев русской истории, и, по большому счету, именно к ним восходят нынешние традиционные трактовки образов исторических персонажей. Четырежды Карамзин прерывает хронологическое изложение обзорными главами «о состоянии России» в длительные исторические эпохи, тем самым вводя собственную периодизацию: 1) «древняя Россия»; 2) от нашествия татар до Ивана III — то, что сейчас называют «периодом раздробленности» или «удельным периодом»; 3) правление Ивана III и Василия III — «период образования централизованного государства»; 4) XVI век. Дальше Карамзин не успел продвинуться.
В первых пяти томах, из-за скудости источников, на каждого правителя хватает одной главы (за исключением Ярослава Мудрого — отдельная глава посвящена его «Русской правде», древнейшему русскому своду законов).
Шестой том целиком посвящен Ивану III (1462–1505) — отчасти из-за того, что о его долгом правлении сохранилось сравнительно много сведений, отчасти из-за большого значения, которое придавал этому князю Карамзин. Отдельного тома (седьмого) удостоился Василий III (1505–1533). Ивану IV Грозному (1533–1584) посвящено целых два тома — восьмой и девятый. Главный герой десятого и одиннадцатого томов — Борис Годунов (сначала как фактический правитель при слабом царе Федоре Ивановиче, а потом как избранный царь). Двенадцатый и последний том посвящен Смуте. Его Карамзин не дописал — он обрывается на главе пятой «Междоцарствие. Годы 1611–1612». Вероятно, ненаписанная шестая глава должна была быть посвящена ополчению Минина и Пожарского, а завершить двенадцатый том Карамзин предполагал избранием на царство Михаила Федоровича — первого из Романовых. В шестом томе Карамзин обещает, доведя изложение русской истории до Петра I, сравнить его с Иваном III, но в дальнейшем, почувствовав приближение старости и упадок сил, он решил остановиться на воцарении Михаила Федоровича (1613). Это был для него логичный рубеж — начало эпохи Романовых, то есть, в некотором смысле, той самой эпохи, в которую он сам жил. На подступах к этому рубежу остановились и Татищев, и Щербатов.
Поскольку первоочередной целью «Истории» была популяризация, Карамзин «спрятал» большую часть своей титанической исследовательской работы. Основной текст читается как роман, а скрупулезный разбор источников, ссылочный аппарат, разнообразные специальные изыскания убраны в примечания, которые помещались в конце каждого тома, составляя иногда половину его объема. В большинстве современных изданий «Истории» примечания не печатают, что в глазах непосвященного читателя усугубляет ее сходство с романом.
Это следует проговорить еще более четко: Карамзин был не просто популяризатором, не просто писателем, которому взбрело в голову занимательно изложить русскую историю. Он был профессиональным историком-исследователем, первоклассным ученым своего времени. Легкость основного текста «Истории» — сознательная маскировка этого факта. Это тоже был маркетинговый прием: убирая в примечания «скучную» часть своей работы, Карамзин давал своим читателям право сосредоточиться лишь на «занимательной» части.
Вплотную приступив к работе над «Историей» в 1803 году, публиковать ее Карамзин начал лишь в 1818-м, причем выпустил в продажу разом восемь томов — с древнейших времен до середины правления Ивана Грозного. В эти пятнадцать лет уместилось очень многое...
Император Александр I при своем вступлении на престол в 1801 году пообещал править «по закону и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великой». Екатерина терпеть не могла своего сына Павла и в свое время отстранила его от воспитания Александра. Ходили даже слухи, что она предполагала передать престол прямо внуку, в обход Павла. Павел пробыл императором меньше пяти лет, успев своей нетерпимостью к возражениям, презрением к вельможам и неуравновешенностью восстановить против себя едва ли не всех царедворцев. Составился заговор во главе с петербургским военным губернатором графом Петром Паленом, произошел дворцовый переворот (последний в русской истории), причем Павла убили — то ли случайно, то ли как бы случайно. Нельзя достоверно установить, насколько Александр был вовлечен в заговор против отца. Как бы там ни было, он вступил на престол в 23 с небольшим года с чувством вины за обстоятельства, при которых это произошло, и с просветительскими мечтами о преобразовании России.
От нового императора ожидали дарования конституции и отмены крепостного права. Он и впрямь взялся на реформы: заменил устаревшую систему коллегий министерствами, учредил Государственный совет, издал «Указ о вольных хлебопашцах», позволявший (но не обязывавший) помещикам освобождать крестьян с землей за выкуп. В дополнение к Московскому и Петербургскому университетам были основаны еще четыре: Дерптский (Тартусский), Виленский (Вильнюсский), Харьковский и Казанский. Издан Университетский устав, гарантировавший университетам автономию, выборность ректоров и профессуры.
В 1809 году самый способный из александровских администраторов Михаил Сперанский составил по поручению императора проект структурного реформирования государственной системы.
Он предполагал практическую реализацию в России принципа разделения властей, дарование подданным гражданских и политических прав, учреждение местного самоуправления на уровне волостей, округов и губерний, а также выборной Государственной Думы. Не провозглашая прямо ограничения самодержавия, Сперанский ратовал за создание, по-современному выражаясь, правового государства, то есть такого, в котором закон имеет высшую силу.
Александр проект Сперанского предварительно одобрил. При его последующем обсуждении при дворе это было, конечно, решающим фактором. Едва ли не первым человеком, который осмелился выступить против, стал Карамзин.
Это было странно. Он был, по тогдашним понятиям, либерал: разделял базовые просветительские ценности, превыше всего ставил свободу и достоинство человека, явно сочувствовал Французской революции, пока она не скатилась в якобинский террор; кроме того, Карамзин был выходцем из новиковского кружка и множеством родственных и дружеских уз был связан с либеральным дворянством. Он уверял, что в душе республиканец. У него не было личного, шкурного интереса защищать самодержавие и крепостничество: он не был ни особо приближенным к императору вельможей, ни крупным помещиком. И тем больший вес имело его мнение.
Карамзин не собирался лезть к императору со своими суждениями. Но он имел случай высказать их в беседе с его сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной. Княгиня, дама пассионарная, настояла, чтобы историограф изложил свои мысли письменно. Карамзин подготовил и в феврале 1811 года передал ей «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — пространное эссе о его новой политической философии, к которой он пришел, работая над «Историей». Это не был публичный документ — это было частное мнение неравнодушного гражданина, предназначенное лично императору. Екатерина Павловна вскоре улучила момент, чтобы передать «Записку» брату. Карамзин не хотел афишировать свой неожиданный статус императорского советчика и просил, чтобы ему вернули рукопись, но эта просьба не была исполнена.
Основополагающая идея «Записки» не была совершенно новой — сходные мысли высказывал еще Татищев в «Рассуждении о правлении государственном» 1730 года. Карамзин провозглашал: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Разрозненность славянских племен не позволяла им обрести исторического значения — для этого нужно было объединение под властью призванных варяжских князей. Величие Киевской Руси погибло из-за того, что после Владимира Святого и Ярослава Мудрого она разделилась на уделы, утратила единоначалие и почтение к князьям. Разрозненные княжества стали жертвами татарского ига. Возродилась Россия тогда, когда установилось единовластие московских князей — тут основную заслугу Карамзин приписывает своему любимому герою Ивану III. Как только аристократическая или народная вольница поднимала голову, на страну обрушивались бедствия, и для устранения их всякий раз требовалось восстановление неограниченного самодержавия. И вывод: «Самодержавие есть палладиум [оберег] России; целость его необходима для ее счастья».
«Республиканство» Карамзина, в платоновском и кантианском духе, было умозрительным: народоправство тогда только может быть благотворным, когда направляется просвещением, добродетелью и патриотизмом, — в России в обозримом будущем он ничего подобного не ожидал.
К идее отменить крепостное право историограф тоже относился, как выяснилось, отрицательно:
освобожденные крестьяне останутся без земли (она — дворянская собственность, и Карамзин не желает даже обсуждать возможность ее изъятия), и от этого будет один вред и дворянам, и государству, и самим крестьянам.
Оставаясь в рамках приличий и дежурно-верноподданнически хваля государственную прозорливость Александра, Карамзин без стеснения критиковал его за реформаторский раж и забвение отечественных традиций. Он требовал от него «более мудрости охранительной, нежели творческой». «Записка» была консервативной, может быть, даже реакционной, — но льстивой она точно не была. Едва ли императору было приятно ее читать.
Известно, что проект Сперанского Александру изначально нравился, а «Записка» Карамзина изначально не нравилась. Однако рассуждения Сперанского основывались на отвлеченной европейской политической философии, тогда как рассуждения Карамзина — на конкретном материале национальной истории. А главное, в характере императора и в его мировоззрении происходили постепенные изменения: он охладевал к идеалам Просвещения и все больше входил во вкус неограниченного самодержавия. Плюс к тому, придворные то и дело доносили ему о дерзких отзывах о нем Сперанского. В марте 1812 года, спустя год после подачи Александру «Записки» (хотя едва ли именно она стала тут решающим фактором), Сперанский был отстранен от дел и выслан из столицы. Карамзин же из советчика превратился в советника: в 1816 году император переселил его из Остафьева поближе к себе, в Царское село (тут его посещали юные лицеисты, благоговейно трепеща перед своим литературным кумиром), стал все чаще интересоваться его мнением, и к концу правления Александра историограф стал при дворе человеком если не влиятельным, то уважаемым. По утрам он подолгу гулял и беседовал с императором, вечерами ужинал у императрицы Елизаветы Алексеевны, нелюбимой жены Александра.
Не то чтобы Карамзин тяготился этой своей новой ролью, но восторга точно не испытывал: он по-прежнему предпочитал статус частного человека любому другому. Однако отказываться не мог — ни как подданный императора, ни как ответственный гражданин. Он старался не распространяться о своих беседах с государем и о том, что готовит для него аналитические меморандумы. Но слухами земля полнится. К тому же, «Записка о древней и новой России» вскоре «утекла» и стала распространяться в свете в списках (тогдашний аналог самиздата). Уже после смерти Карамзина Пушкин даже хотел опубликовать ее в своем журнале «Современник» (что, конечно, вовсе не означало его согласия с ее содержанием) — цензура не пропустила.
Своим авторитетом при дворе Карамзин пользовался нечасто, а в личных интересах — никогда. В 1818 году, после смерти своего былого наставника Николая Новикова, он просил Александра помочь его семье. В 1820-м, когда Пушкину за оду «Вольность» и едкие эпиграммы грозила Сибирь, Карамзин добился смягчения участи своего литературного последователя (хотя личные отношения у них были натянутые) — его услали всего лишь в Кишинев.
Первые восемь томов «Истории государства Российского» поступили в продажу в феврале 1818 года. Начальная цена была 50 рублей за комплект — довольно дорого, даже при тогдашних, вообще высоких, ценах на книги в России. Первый тираж был 3 000 экземпляров — весьма внушительно (тираж «Вестника Европы» — около 1500). Разошелся тираж меньше чем за месяц.
«История» оказалась бестселлером покруче «Бедной Лизы».
Тот же Петр Вяземский в той же записной книжке утверждает, что знаменитый картежник, буян и скандалист Федор Толстой, прочитав карамзинскую «Историю», воскликнул: «Оказывается, у меня есть Отечество!». Недруг Карамзина, опальный Михаил Сперанский, в ту пору пензенский губернатор, провозгласил в частном письме: «История его есть монумент, воздвигнутый в честь нашего века, нашей словесности».
18-летний Пушкин тогда тяжело болел, лежал в горячке. Вот что он рассказывал позже в своих отрывочных автобиографических записках: «Первые восемь томов „Русской истории“ Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. [...] Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свете, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слога „Истории“ Карамзина. Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть [то есть второй том], прочла вслух: „„Владимир усыновил Святополка, однако не любил его...“ Однако!.. Зачем не но? Однако! как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!“».
Консерваторы критиковали «Историю» за излишнюю цветистость слога, за то, как Карамзин литературно оживлял летописных персонажей, «угадывал» их чувства и мысли, характеризовал их как литературных героев — говорили, что у Карамзина нет идей, кроме тех, которые подошли бы для романа. С другой стороны, либеральной молодежи в «Истории» не нравилась откровенная апология самодержавия и сосредоточенность на фигурах правителей и отдельных героев, а не на «народной жизни». «Молодежные» претензии суммировала знаменитая эпиграмма, которую почти наверняка сочинил Пушкин:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Эти светские пересуды мало заботили Карамзина: он, повторимся, был талантливым маркетологом и знал, что они работают на популярность его труда. Сильнее его задевала критика знающих историков. Например, Михаил Каченовский, профессор Московского университета и тогдашний издатель «Вестника Европы», отказывал Карамзину в «здравости» взгляда на историю, насмехался над тем, какой непомерно величественной представала в его повествовании Древняя Русь.
Каченовский вообще не любил Карамзина и был одним из самых видных противников его языковой реформы. При этом сам он и в качестве лектора, и в качестве публициста славился отменным занудством. Пушкин, горячий «карамзинист» в литературе, посвятил ему гораздо более язвительную эпиграмму: «Как! жив еще Курилка журналист?...».
Когда Каченовский баллотировался в Академию наук, Карамзин, ставший почетным академиком в том же 1818 году, проголосовал за него, поблагодарив за «поучительную и добросовестную критику». Вообще же публично он на критику не отвечал: считал это ниже своего достоинства, да и времени не было.
В 1818 году, когда публика обсуждала первые восемь томов «Истории», Карамзин переживал, что первое издание было «павлином без хвоста»: уже был написан девятый том, самый сильный в литературном отношении, но автор медлил с его публикацией. Том был посвящен второй половине царствования Ивана Грозного: опричнина, погром Новгорода, страшные изобретательные казни, позорные поражения. При том, что масштабы репрессий в нем сильно преувеличены (счет шел на тысячи, но не на десятки тысяч, как у Карамзина), именно девятый том «Истории государства Российского» стал основным источником представлений о Грозном как о тиране-маньяке, доныне укорененных в общественном сознании. Тут не место обсуждать, насколько эти представления справедливы и обоснованы (историограф в своих оценках исходил из доступных ему источников), достаточно отметить, что и здесь, как во многих других эпизодах русской истории, основополагающая трактовка принадлежит Карамзину.
Девятый том был издан лишь в 1821 году. Историограф рассчитал точно: цензура, которая поначалу едва ли пропустила бы описание «перегибов самодержавия», теперь, после шумного успеха первых восьми томов, не могла запретить девятый.
Перед Карамзиным, честным историком, проникнутым просветительским духом, не мог не встать вопрос: почему народ терпел тиранию Грозного и не восстал? Этот вопрос волновал и молодых читателей Карамзина, уже объединившихся в тайные общества, позже названные декабристскими. Единственным объяснением, которое мог предложить историограф, была вера народа, что «Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов». «Россия, — писал он, — двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину II (история не любит именовать живых)». В черновике этого фрагмента Карамзин вписал было Александра I, но потом вычеркнул — боялся быть льстецом. Попросту говоря, знаменитое русское долготерпение — это неизреченная «мудрость народная», сберегающая самодержавие (как мы помним, «палладиум России»).
Это объяснение было для будущих декабристов столь же малоубедительно, как для нас. Они понимали, что Карамзин вынужден считаться с цензурой и со своим статусом официального историографа. Для них девятый том был обличением самодержавия, и в нем они черпали тираноборческий пафос.
Десятый и одиннадцатый тома изданы в 1824 году. Именно из них Пушкин взял сюжет для своей трагедии «Борис Годунов». Она была написана в 1825 году в михайловской ссылке. В первом издании, состоявшемся в 1830 году, уже после смерти историографа, на первой странице значилось: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».
Работа над двенадцатым томом, посвященным Смуте, затягивалась.
19 ноября (1 декабря по старому стилю) 1825 года умер (бездетным) Александр I. Страна стала готовиться к присяге новому императору, брату Александра Константину. Карамзин был в числе немногих, кому было известно, что Константин еще два с лишним года назад заранее отрекся от престола, Александру наследовал его следующий по старшинству брат Николай. Декабристы попытались воспользоваться междуцарствием и подняли 26 (14) декабря восстание в Петербурге, а еще через несколько дней — восстание шести рот Черниговского полка на Украине.
Весь день 14 декабря Карамзин провел на Сенатской площади. Ему не впервой было наблюдать исторические потрясения. Стоял лютый мороз. Историографу было под 60 — по тем временам совсем уже старик. Он простыл, были осложнения. Последующие полгода, болея непрерывно, он продолжал работать над 12-м томом и хлопотать перед новым императором Николаем I о смягчении участи восставших. Умер он 22 мая (3 июня) 1826 года, его похоронили с почестями в Александро-Невской лавре.
13 (25) июля в кронверке Петропавловской крепости казнили пятерых декабристов: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Петра Каховского, Сергея Муравьева-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина. В свете потом говорили, что проживи Карамзин еще хоть пару месяцев — эта казнь не состоялась бы.
Недописанный двенадцатый том собрали из черновиков Карамзина и издали в том же 1826 году его друзья Константин Сербинович и Дмитрий Блудов.
С Карамзиным русская историография наконец повзрослела. Но что гораздо важнее, русская история, прежде бывшая для образованного русского человека предметом факультативным, именно благодаря Карамзину стала обязательным. Изъяны «Истории государства Российского» — ее сосредоточенность на правителях в ущерб социально-экономическому взгляду, ее героика и патетика, ее ярко выраженная политическая тенденциозность, ее порой чрезмерная литературность — с лихвой компенсируются ее грандиозным влиянием на общество. До Карамзина включительно занятия русской историей были уделом одиночек или небольших кружков по интересам. Он же вдохновил разом целое поколение. Практически все последующие русские историки исходили из Карамзина, отталкивались от него, спорили или соглашались с ним, перепроверяли и уточняли его. Его «История» стала краеугольным камнем русской историографии.