Всякое историописание имеет цель. Протопоп Андрей, составитель «Степенной книги», прославлял Ивана Грозного, возводя его родословную к основателю Римской империи Августу. Федор Грибоедов, составитель «Истории о царях и великих князьях земли Русской», работавший по заказу царя Алексея Михайловича, обосновывал права на престол новой династии — Романовых. Составитель «Киевского синопсиса» Иннокентий Гизель подчеркивал единство Великой и Малой Руси и призывал московских государей продолжать борьбу с Польско-Литовским государством за воссоединение всех православных славянских земель.
В русской историографии, какой она возникла в XVIII веке, мотиваций было, опуская подробности, две: научная и патриотическая.
Они с самого начала были тесно переплетены: для Петра I и его единомышленников (для того же Татищева) написание русской истории, соответствующей европейским научным образцам, было патриотической задачей. В то же время, эти мотивации нередко противоречили друг другу: для патриотического историка слишком велик соблазн как-нибудь затушевать и поскорее проскочить периоды поражений и унижений, вроде татарского завоевания и Смуты, вопреки научной добросовестности.
Один из крупнейших русских историков XVIII века Герард Миллер требовал решительно изгонять из историописания патриотические побуждения: «Историк должен казаться без отечества, без веры, без государя. Все, что историк говорит, должно быть истинно, и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести». Ему было легко говорить: он был немцем на русской службе. Он был первым историком Сибири, пионером русской археологии и археографии, и его научные заслуги признавало каждое последующее поколение специалистов. Однако в 1749 году Михаил Ломоносов, видный борец с фальсификацией истории в ущерб интересам России, усмотрел в идеях Миллера оскорбление патриотических чувств россиян.
Миллер стал одной из первых жертв кампании против «немецкого засилья» в русской науке, затеянной Ломоносовым. Теория, за которую Миллер пострадал, ныне известна под названием «норманской». Суть ее в том, что древнерусское государство и само слово «Русь» имеют скандинавское происхождение. Теория эта и по сей день оскорбляет чьи-то патриотические чувства.
В 1724 году, когда Петр I подписал указ о создании Петербургской академии наук, в России не существовало системы образования, которая была бы способна стабильно производить научные кадры. Ни московская Славяно-греко-латинская, ни киевская Могилянская академии для этого не годились, будучи учреждениями церковными. Специальные училища вроде Навигацкой школы тоже не годились: это были, по-современному выражаясь, ПТУ. Созданный при Академии университет практически не работал. Петр рассчитывал, что Академия послужит для его наследников ориентиром, и они создадут полноценную современную европейскую систему образования.
Первым профессиональным историком в России был Готлиб Зигфрид Байер. Его переманили в 1725 году из Кенигсбергского университета. В это время ему было уже за тридцать, он имел степень магистра от Лейпцигского университета и пользовался некоторой известностью в Европе как специалист по восточным языкам: считался знатоком китайского, арабского, иврита, арамейского, церковноэфиопского геэза, санскрита — и это не считая латыни, греческого и древнескандинавского. Прожив в России двенадцать лет, русского языка этот полиглот так и не выучил.
В Петербурге Байер продолжал заниматься Древним Востоком. Русская история его не интересовала. Впрочем, он опубликовал в «Примечаниях» (академическом приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям») несколько латинских статей, посвященных предыстории Древней Руси: «О происхождении и древних поселениях скифов», «О местоположении Скифии во время Геродота», «О киммерийцах». От этих работ он продвинулся к древнейшей собственно русской истории: «О варягах», «О первом походе русов на Константинополь», «Русская география по Константину Багрянородному», «Русская география по северным писателям», «О происхождении Руси». Материалом Байеру служили древние землеописания, преимущественно греческие, а также византийские сочинения. Иногда он привлекал в качестве дополнительного материала русские летописи (в латинском переводе Василия Тредиаковского), но обстоятельным их анализом не занимался.
Нервному и болезненному Байеру в Петербурге не нравилось. Он конфликтовал с секретарем и фактическим руководителем Академии Иоганном Шумахером. В 1737 году он уволился, отправил в Кенигсберг свою библиотеку и стал дожидаться конца осенней распутицы, чтобы уезжать самому. Однако петербургские зимы коварны: Байер заболел и в феврале 1738 года умер в горячке. Еще два года его вдова добивалась, чтобы Академия выплатила ей положенную по контракту пенсию. Академия согласилась лишь после того, как вдова вернула в Россию библиотеку покойного мужа.
Собственно говоря, «норманская теория» была сформулирована уже в статьях Байера 1730-х годов.
Однако эти статьи читала лишь горстка людей, среди которых большинство составляли ученые немцы, мало интересовавшиеся этой проблематикой. Время скандала еще не пришло.
Братья Генрих Юстус и Герхард Фридрих Мюллеры, сыновья вестфальского гимназического ректора, приехали в Россию почти одновременно с Байером, в 1725 году. Генриху было 23 года, Герхарду — 20. Герхард успел год проучиться в Лейпцигском университете. Шансы на академическую карьеру в родной Германии были призрачны: там было перепроизводство научных кадров, а в Петербурге были вакансии и хорошо платили. Оба брата получили в российской Академии должности адъюнктов (нечто вроде младшего научного сотрудника) и стали преподавать в гимназии.
Герхардом Мюллером (на русский манер, Герардом Миллером) поначалу двигала не столько жажда научных свершений, сколько стремление к хорошей карьере и обеспеченной жизни: пределом его мечтаний была должность библиотекаря Академии. Шумахер покровительствовал ему и даже собирался выдать за него замуж свою дочку. Это означало, что в дальнейшем Миллер сможет унаследовать от тестя должность секретаря Академии. Шумахер продавил назначение молодого протеже редактором академического журнала и его избрание в академики уже в 1731 году, в 26-летнем возрасте. Однако свадьба так и не состоялась (Миллер потом в мемуарах неохотно упоминал о некоем «недоверии», оказанном ему Шумахером), взаимное расположение сменилось неприязнью. С надеждами на легкое продвижение по службе пришлось распрощаться.
В то же время началась подготовка очередной Камчатской экспедиции. Открывались прекрасные перспективы: открытия, публикации, известность в Европе, не говоря уж о прибавке к жалованью. К тому же, хоть на время можно было спастись от интриг и дрязг в Академии. А еще Миллер наслушался баек старого морского волка, датчанина на русской службе Витуса Беринга, которому предстояло возглавить экспедицию. И он напросился с ним.
Выехав из Петербурга в августе 1733 года, Миллер вернулся туда в феврале 1743-го. До Камчатки он так и не доехал (не ужился с Берингом), зато Сибирь изъездил вдоль и поперек. Его постоянным спутником в этих десятилетних странствиях был еще один наемный академик, натуралист Иоганн Георг Гмелин.
К концу путешествия эти два немца знали Россию лучше любого коренного русского.
Миллеру принадлежит слава первого русского археолога: он не только организовывал раскопки курганов, городищ, могильников в Сибири, но и аккуратно, систематически описывал их. Он стал одним из крупнейших русских этнографов: изучая языки, быт, фольклор и культуру вогулов (мансей), остяков (хантов), тунгусов (эвенков), бурятов, якутов, он устанавливал их связи между собой и строил гипотезы об их древних переселениях. Это был гигантский шаг вперед по сравнению с «кабинетной этнографией», характерной для XVIII века (она, например, возводила название «Сибирь» к геродотовым тибаренам, а «Тобольск» — к библейскому Тубал-Каину). Кроме того, в Сибири Миллер обнаружил восточные летописи, практически не известные русским и европейским ученым. В частности, в Тобольске (тогдашней столице Сибири) некий «человек духовного чина, бухарец по происхождению» перевел ему сочинение хивинского хана-ученого середины XVII века Абулгази о родословии Чингисхана.
Кроме того, именно благодаря сибирской одиссее Миллер стал родоначальником русской археографии и первооткрывателем актового материала как важнейшего исторического источника.
Миллер вернулся в Петербург в 1743 году с 38 фолиантами («портфелями») копий и выписок из сибирских архивов — и не замедлил засесть за «Историю Сибири».
В этом капитальном труде он впервые в России поставил проблему источника. Ни в «Степенной книге», ни в «Синопсисе», ни даже у Татищева текст источника чаще всего никак не выделялся: автор попросту пространно цитировал его без кавычек или пересказывал, никак не помечая собственные правки, прибавления и изъятия. Миллер же четко разграничил собственный текст и текст источника, — по нынешним временам, дело вроде бы само собой разумеющееся, но для русской науки XVIII века — настоящий переворот. Более того, для первого издания он подготовил обширные приложения: летописи и грамоты, собранные им в Сибири, которые надлежало печатать максимально близко к оригиналу, с сохранением стиля и грамматики (за очевидным исключением татарских текстов, которые должны были быть напечатаны в русском переводе). Это тоже было новой и смелой идеей: издатели середины XVIII века, даже академические, ужасались мысли предложить читателю «неисправные» (то есть не приведенные в соответствие с современными представлениями о прекрасном) старинные тексты.
«История Сибири» была первым в России оригинальным крупным научным историческим сочинением (труд Татищева еще оставался в рукописи). Ее написание и публикация растянулись почти на двадцать лет. Карьера Миллера после возвращения из Сибири развивалась совсем не так легко и прекрасно, как он надеялся.
До воцарения Елизаветы Петровны (1741) большим преимуществом петербургских академиков было то, что ими никто не интересовался. Теперь же просвещение вошло в моду, и полуграмотные вельможи принялись наперебой покровительствовать наукам.
В 1746 году Академию наук впервые возглавил русский (точнее, выходец из днепровских казаков, то есть, по нынешним понятиям, украинец) — Кирилл Григорьевич Разумовский. Ему в ту пору было 18 лет. Его старший брат Алексей был фаворитом Елизаветы Петровны. Фактически дела Разумовского в Академии вел его старший товарищ и наставник (а также, согласно упорным слухам того времени, любовник) Григорий Теплов. При всем при том глава канцелярии Иоганн Шумахер никуда не делся, хоть и стал не таким всемогущим. Короче говоря, в Академии был кавардак.
Миллер, ощущая себя по возвращении из Сибири крупнейшим и оригинальнейшим историком в России, предложил учредить в Академии исторический департамент, предполагая, очевидно, его возглавить. Однако академическая бюрократия во главе с Шумахером проект провалила. Миллер обиделся. У него истекал контракт, и он намеревался уехать из России. Но тут вмешался Разумовский, знаменитый добродушием. Он предложил Миллеру должности ректора университета при Академии наук и придворного историографа с весьма солидным годовым жалованьем в тысячу рублей. Правда, надо было принять российское подданство. Миллер рассудил, что в Германии у него все равно никаких перспектив, а в России он все еще может стать первым историком, и остался.
В качестве подданного русской императрицы он стал именоваться Федором Ивановичем Миллером.
Он стал первым официальным историографом (впоследствии эту должность занимал Карамзин, претендовал на нее и Пушкин). От него требовалось написать наконец историю России. В это время опальный старик Татищев уединенно жил в подмосковном Болдине и работал над второй редакцией своей «Истории». Миллер знал только первую редакцию и едва ли был впечатлен ее научным качеством, но он уважал труд Татищева и восхищался собранным им архивом. Он стал хлопотать об отправке в Болдино переписчиков, но академическая канцелярия даже не удосужилась ответить на эти просьбы. В 1750 году Татищев умер, а Болдино вместе с бесценным архивом вскоре сгорело. Если и существовали когда-нибудь «Иоакимовская летопись», «Раскольничья летопись», «Кабинетный манускрипт» и прочие источники «татищевских известий», то они погибли в этом пожаре.
...В 1749 году, когда готовились торжества по случаю 25-летия Академии, настроение у Миллера было совсем не праздничное. Его таскали на допросы, устраивали обыски и всячески третировали из-за того, что его товарищ по сибирской одиссее Иоганн Гмелин не вернулся из Германии, и еще из-за некоего частного письма, полученного Миллером из Парижа: его вскрыли, вычитали что-то «не то» — и настойчиво интересовались, не распространяет ли историограф какой-нибудь клеветы на Россию за границей. К тому же, при подготовке издания первой части «Истории Сибири» Шумахер велел снять авторское предисловие, в котором Миллер описывал свою оригинальную методологию, поскольку «оно больше клонится на распространение суетной его [Миллера] славы, нежели к чести Академии». Подготовленные Миллером в качестве приложений издания источников тоже в основном сняли, поскольку сибирские летописи содержали «непристойные сказки» и «излишнее суеверство», а прочее было лишь «копией с дел канцелярских» (наглядный пример презрительного отношения к актовому материалу, о котором мы уже говорили).
Но это было только начало бед Миллера...
Воцарение Елизаветы Петровны считалось в России «патриотическим реваншем». Анна Иоанновна не доверяла русской знати, которая при восшествии на престол норовила всучить ей «Кондиции», и ее правление запомнилось «бироновщиной» — всевластием надменного фаворита-немца. Своим наследником Анна назначила младенца Ивана VI, фактически чистого немца, а регентом при нем — все того же Бирона. Вскоре другой немец, фельдмаршал Буркхард Кристоф Миних, устроил переворот, сверг Бирона и сделал новой регентшей мать императора Анну Леопольдовну, опять-таки немку. Многие царедворцы не говорили по-русски и презирали русских как варваров. Приход к власти Елизаветы, дочери обожаемого русским дворянством Петра I, должен был стать началом национального возрождения.
Назначение юного Кирилла Разумовского президентом Академии наук было символом того, что «патриотический реванш» состоялся и в науке. Михаил Ломоносов, 35-летний профессор химии, талантливый стихотворец и отчаянный бузотер, сделался важнейшим деятелем этого «реванша». Его проекты и докладные записки так и пестрели жалобами на «засилье немцев» и на «недоброхотство ученых иноземцев к русскому юношеству».
...На торжественном собрании по случаю 25-летия Академии, намеченном на 6 сентября 1749 года, должны были быть произнесены две речи: Ломоносов — «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», Миллер — «О происхождении народа и имени русского».
Миллер не был экспертом по заданной теме. Безусловным авторитетом по этому вопросу для него был покойный Готлиб Байер, и при подготовке к самой важной в своей жизни публичной лекции историограф опирался на его полузабытые статьи десятилетней давности.
Итак, что же Байер и, вслед за ним, Миллер имели сообщить о происхождении народа и имени русского?
Вся русская историческая традиция неизменно отталкивалась от сказания «Повести временных лет» о призвании варягов, помещенного под 862 годом: «Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: „Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву“. И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманы и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“. И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля» (перевод Дмитрия Лихачева).
Этот коротенький отрывок, в традиционной интерпретации, разделяемой Байером и Миллером, отчетливо связывает варягов-русь со скандинавскими народами: шведами, готландцами, англами и норманами (выходцами из Скандинавии, населившими соответственно Британию и нынешнюю северную Францию). Имена князей звучат по-скадинавски. Ближайшие преемники Рюрика тоже носят скандинавские имена: Олег (Хельги) и Игорь (Ингвар). Кроме того, названы сподвижники Рюрика, ушедшие от него в Киев: Аскольд и Дир — имена опять-таки скандинавские. Под 912 годом в «Повести временных лет» перечислены русские послы в Константинополь: Карл, Инегельд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид — вновь сплошь скандинавы.
Дальнейшие подтверждения скандинавского происхождения руси Байер обнаружил в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей». Константин был византийским императором в первой половине X века, то есть современником Вещего Олега (по «Повести временных лет», правил в 879–912 годах), Игоря (912–945) и княгини Ольги (945–969). «Об управлении империей» было наставлением Константина сыну и наследнику Роману II и содержало, среди прочего, необходимые византийскому правителю сведения о соседних народах, в том числе о славянах и руси.
Константин четко отделяет славян от «росов». Описывая пороги на Днепре, он приводит (само собой, в греческой транскрипции) их славянские и росские названия, причем в росских различимы скандинавские корни: славянский Островной порог соответствует росскому Улворси (вероятно, Holmfors — то же название по-древнескандинавски), славянский Вольный (здесь — в значении «волнистый») — росскому Варуфоросу (Barufors — «порог с волнами» по-древнескандинавски), славянский Виручий (то есть «кипучий») — росскому Леанди (Leandi — «Смеющийся» по-древнескандинавски) и т.д. Славян Константин называет данниками росов, а росские города и крепости вдоль речного пути из Балтийского моря в Черное описывает как колонии или торговые фактории, иноплеменные по отношению к местному населению.
То же этническое различение славян и руси/русов/росов и характеристика первых как данников последних явственны в сообщениях западноевропейских источников (в частности, «Бертинских анналов» под 839 годом), других византийских, арабских и персидских авторов IX–X веков.
Сами слова «русь», «русы», «росы» Байер и Миллер связывали с финским названием шведов Ruotsi (оно сохранилось и по сей день). Среди перечисленных в «Повести временных лет» племен, призвавших варяжских князей, есть не только славяне (словене ильменские и кривичи), но и финно-угры (чудь и весь). Финно-угорские народы были древнейшими соседями славян на Русской равнине, финно-угорские названия здесь широко распространены, так что гипотеза о том, что слово «русь» было в древнейшие времена заимствовано от финно-угров, и поныне остается одной из основных (она, в частности, канонизирована авторитетным «Этимологическим словарем русского языка» Макса Фасмера).
Таким образом, констатировал Миллер, древнерусская государственность возникла в результате иноплеменного завоевания.
Это вполне характерно для Европы: Франция возникла в результате завоевания римской Галлии германским племенем франков; Англия — в результате завоевания англосаксонской части Британии норманами; Испания и Португалия — в результате отвоевания у арабов земель на Пиренейском полуострове; Пруссия — в результате завоевания немцами славянских и балтских земель на южном и восточном побережье Балтийского моря.
...Свою публичную лекцию, в которой были предложены эти выкладки, Миллер весной 1749 года представил в Академию наук с тем, чтобы получить одобрение на выступление на торжественном заседании в сентябре. Ломоносов, которому тоже предстояло выступать на собрании, обрушился на историографа с такой ожесточенной критикой, что Академия собрание отложила и назначила целую комиссию для проверки работы Миллера.
Возражений у Ломоносова было великое множество. Прежде всего, он не признает различия между славянами и русами/росами. Тех и других он отождествляет с роксоланами — древним народом, жившим между Днепром и Доном. При этом Ломоносов ссылается на античных авторов — Страбона, Тацита, Элия Спартиана, — а молчание о роксоланах в источниках после IV века объясняет тем, что «были веки варварские и писательми было весьма скудно». Русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного он возводит к славянским корням (Улворси — «Олеборзый» (?), Леанди — «Лентяй» и т.д.). Рюрик и его братья, согласно Ломоносову, были славянами родом с восточного побережья Балтики (тут он отождествляет русов, прусов и борусов).
Комиссия во главе с Ломоносовым, назначенная решить судьбу Миллеровой работы, постановила, что ее «отнюдь поправить неможно так, чтобы льзя было ее публиковать в собрании академическом».
Научные соображения при принятии этого решения не были определяющими. Произвольное обращение Ломоносова с источниками и с лингвистикой, в противоположность по-немецки педантичным построениям Байера и Миллера, видно невооруженным глазом.
Дело было в том, что в идее «импортного» происхождения русской государственности Ломоносов усмотрел оскорбление России.
В своей рецензии он, собственно, прямо говорит: «Отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить толь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут. При том также искуснейшим на рассуждение отдаю, что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия». И далее: «В публичном действии не должно быть ничего такого, что бы российским слушателям было противно и могло бы в них произвести на Академию роптание и ненависть. Но я рассуждаю, что они, слыша в сей диссертации толь новое свое происхождение, на догадках основанное, проименование свое от чухонцев, презрение древних своих историй и частые россиян от шведов разорения, победы, порабощения и опустошения, о которых они прежде не слыхали, конечно не токмо на господина Миллера, но и на всю Академию и на ее командиров по справедливости вознегодуют». И наконец: «Все ученые тому дивиться станут, что древность, которую приписывают российскому народу и имени все почти внешние писатели, опровергает такой человек, который живет в России и от ней великие благодеяния имеет».
То есть неблагодарный немец норовит лишить Россию древности, славы и самостоятельного исторического значения!
При дальнейшем разборе «дела Миллера» его обвиняли, помимо попытки фальсификации истории в ущерб интересам Российской империи, еще и во «многих предерзостях» (в пылу спора Миллер и правда бывал остер на язык), а также в растрате казенных средств на десятилетние скитания по Сибири и собирательство там «канцелярских дел».
Когда Ломоносов «зарезал» работу Миллера, это была не просто научная полемика. Это был тот самый «патриотический реванш». И он был полным: Миллера уволили со всех академических должностей, понизили до адъюнкта («младшего научного сотрудника»), урезали жалованье с тысячи до 360 рублей. Последнего средства, которое было в таких ситуациях у наемных ученых, он был лишен: он уже был российским подданным и не мог уехать.
Торжество Ломоносова вышло ему боком: после низвержения Миллера написание русской истории поручили ему самому. По основной специальности Ломоносов был химиком, история сама по себе, в отрыве от баталий с ненавистными «учеными немцами», его интересовала мало. Сочиненная им «Древняя российская история» (доведена лишь до Владимира Святого) была цветистым пересказом летописей с редкими вкраплениями беспомощной «критики» (например, о происхождении рода Рюриковичей от Августа: «Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу»). Это произведение было научно несостоятельно даже по меркам середины XVIII века. Возможно, понимая это, Ломоносов в письмах к своему покровителю, фавориту императрицы Ивану Шувалову, умолял избавить его от поручения писать русскую историю.
Вместе с тем, Ломоносов метко сформулировал «патриотическую» цель русского историописания: «Всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет; но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности». То же стремление изложить русскую историю с красноречием Тацита и убедить читателя, что наши древние герои ничем не хуже античных, руководило полвека спустя и Карамзиным.
Что же касается Миллера, его унизительная опала продлилась недолго: от него все еще ждали «Историю Сибири», да и историческую секцию в академических журналах заполнять без него было некому. Уже в 1751 году его восстановили в звании академика и вернули жалованье в тысячу рублей в год. С 1754 года он в качестве конференц-секретаря Академии отвечал за официальную переписку с иностранными учеными, с 1755-го был редактором «Ежемесячных сочинений» — первого научного журнала на русском языке. Когда речь заходила о происхождении Руси, он неохотно принимал «роксоланскую теорию» и менял тему. В 1760–61 годах, когда накал «патриотического реванша» спал, он все-таки опубликовал в академических журналах свою многострадальную работу «О происхождении народа и имени русского», а также русские переводы статей Байера.
В 1760 году Миллер наконец завершил работу над «Историей Сибири». Вопрос «что дальше?» был неуместен:
он все еще был придворным историографом, а официальная история России все еще не была написана. Миллер предложил следующий план: издать «Историю» покойного Татищева, доведенную до правления Федора Ивановича (сына Ивана Грозного, последнего из московских Рюриковичей), а ему самому взяться за дальнейшую историю — от Смуты до современности. Он опубликовал в «Ежемесячных сочинениях» статью под названием «Опыт новейшей истории России», в которой предложил общий абрис этой работы, начиная с обзора источников. План этот осуществился частично: стараниями Миллера в 1768–74 годах «История» Татищева наконец увидела свет.
В 1762 году в результате очередного дворцового переворота на престол вступила Екатерина II. Миллер был знаком с нею еще с тех пор, когда она, юная цербстская принцесса, только приехала в Петербург в качестве супруги наследника русского престола и приступила к изучению русского языка. Миллер правил текст манифеста о ее воцарении. Открытые нападки на него с тех пор прекратились окончательно. Его вражда с Ломоносовым продолжалась до смерти последнего в 1765 году, гадости друг другу они делали при малейшей возможности и с большим удовольствием, но уже без значительного взаимного ущерба.
Миллеру было уже под шестьдесят, его тяготили непрестанные склоки в Академии, а также скверный климат и бытовая неустроенность Петербурга. И ему наконец дали покой: с 1765 года он стал главным надзирателем Московского воспитательного дома (с сохранением должности историографа), ему из казны выделили 6 000 рублей на приобретение каменного дома в Первопрестольной (деревянный не годился: при частых московских пожарах это был слишком большой риск для его огромной библиотеки и коллекции рукописей). Личным соизволением Екатерины Миллер получил в свое распоряжение архивы Разрядного и Сибирского приказов, а затем и архив Коллегии иностранных дел.
В Москве Миллер прожил последние — и, вероятно, счастливейшие — 18 лет своей жизни. Он занимался своей любимой архивной работой, и ему уже не чинили препонов ни недоброжелатели из Академии, ни местные начальники-самодуры, как бывало в Сибири. Именно в эти годы его учениками стали Николай Бантыш-Каменский и Алексей Малиновский — люди, чьему археографическому мастерству мы обязаны сохранением «Слова о полку Игореве».
Умер Герард Миллер в 1783 году. Его брат Генрих умер на несколько месяцев раньше в Петербурге, где он все это время преподавал в академической гимназии. Из 78 лет своей жизни 58 полных лет Миллер служил в России, из них 35 — будучи российским подданным. Он объездил всю Сибирь, написал ее первую историю, издал первую историю России, создал русскую археографическую школу и редактировал первые русские научные журналы — но запомнился преимущественно «норманской теорией».