Прорывы в исторической науке крайне редки. Спорные вопросы, как правило, обречены оставаться спорными — либо из-за недостаточности источников, либо из-за идеологической подоплеки. Крупный прорыв в русской исторической науке произошел в самое недавнее время. Небольшой монографией, опубликованной в 2004 году, лингвист Андрей Зализняк практически закрыл один из «проклятых вопросов» русской истории — разрешил двухсотлетний спор о подлинности «Слова о полку Игореве».
Дискутируя о «Слове», опубликованном в 1800 году, специалисты и любители спорили, в общем, о том, была ли древнерусская культура XII века достаточно развита, чтобы породить такой шедевр. Русской науке в период ее расцвета во второй половине XIX века не хватало источников, чтобы решить этот спор. Советская наука была слишком идеологизирована: тот, кто отстаивал подлинность «Слова», более или менее автоматически зачислялся в «официозный» лагерь; тот, кто позволял себе сомнения, — в «диссидентский». В таком споре научное качество доказательной базы не могло иметь решающего значения.
История — не математика, в ней не может быть раз и навсегда установленных истин. Именно поэтому «альтернативная история», в принципе, возможна, а «альтернативная математика» — нет. Невозможно себе представить, что кто-нибудь опровергнет теорему Пифагора; что когда-нибудь окажутся опровергнутыми аргументы Зализняка, представить можно, хоть и с большим трудом. Так что нам остается констатировать, что историческая наука в ее современном состоянии, с доступными на текущий момент источниками и методами, не с абсолютной, но с максимально возможной уверенностью утверждает, что «Слово о полку Игореве» — подлинный памятник древнерусской литературы XII века. Звучит, конечно, не так броско, как «подлинность „Слова“ доказана окончательно и бесповоротно». Ну так мы тут не за сенсациями гоняемся.
В Москве на площади Разгуляй стоит угрюмый, обшарпанный дом. Белоколонный портик, глядящий на Доброслободскую улицу, напоминает о его былом классицистическом изяществе, но надстроенный в советское время четвертый этаж делает его похожим на громоздкий сундук.
В XIX веке москвичи знали его как «дом колдуна Брюса». На углу Доброслободской и Спартаковской между окнами второго этажа в стену вделана белая плита, формой напоминающая гроб. Прежде на ней были различимы какие-то таинственные письмена, ныне истершиеся. Рассказывали, что в этом месте Брюс замуровал свою жену, а плита имеет пророческую силу: накануне войны она из белой становится красной. Якобы она предсказала и Русско-японскую, и Первую мировую войну. И сколько ее ни пытались закрасить, она «не принимала краску». Московские власти выкупили дом в 1835 году под гимназию, и ученики охотно рассказывали страшилки про стуки в стенах и замурованные комнаты.
«Колдун Брюс» этой городской легенды — это, конечно, Яков Вилимович Брюс, потомок шотландских королей и сподвижник Петра I, первый президент Берг-коллегии, человек энциклопедических знаний, основатель первой русской обсерватории, алхимик, многолетний начальник и покровитель Василия Татищева. У современников он и впрямь пользовался репутацией чернокнижника. Вот только к дому на Разгуляе он не имеет никакого отношения. Городской усадьбой, к которой принадлежит дом, уже после смерти Брюса некоторое время владел его племянник, носивший ту же странную для русского уха фамилию. Сам дом построен лишь в последние десятилетия XVIII века, предположительно, знаменитым архитектором Матвеем Казаковым. Заказчиком строительства и первым обитателем дома был граф Алексей Мусин-Пушкин, перебравшийся в Москву после отставки с поста обер-прокурора Святейшего синода и президента Академии художеств в 1797 году. А зловещая плита на фасаде была элегантной астрономической игрушкой: солнечные часы с функцией «вечного календаря» — отсюда и загадочные письмена из легенды.
С 1943 года «дом Брюса» принадлежит Московскому инженерно-строительному институту (ныне Строительный университет).
Стены этого дома помнят многих знаменитых гостей Мусина-Пушкина, в том числе Карамзина, и встречи кружка любителей древностей и коллекционеров рукописей. Помнят они и пожар Москвы 1812 года.
Именно здесь хранилась и погибла в том катастрофическом пожаре оригинальная рукопись «Слова о полку Игореве».
Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин первоначально выдвинулся как адъютант Григория Орлова, фаворита Екатерины II. После отставки с военной службы он три года путешествовал по Европе, по возвращении в Петербург в 1775 году стал придворным церемониймейстером. В это время, в 30 с небольшим лет, у него пробудилась страсть к коллекционированию древностей.
В узком кругу просвещенных дворян это было модное хобби. Типографии в России множились, рукописные книги вытеснялись из обихода печатными — и в огромном количестве поступали на антикварный рынок. Их продавали и покупали возами. При этом специалистов-археографов в России было буквально несколько человек (ученики Герарда Миллера по Московскому архиву Коллегии иностранных дел еще только «подрастали»). Коллекции рукописей, собираемые любителями, как правило, были свалены грудами по углам барских покоев. Разбирать, систематизировать, описывать и выяснять научную ценность этих коллекций было, в общем, некому.
Еще одним важным фактором, определившим моду на коллекционирование древностей, было медленная, но неуклонная перемена интеллектуального климата в Европе. Рационалистическое Просвещение наскучило. Культ страсти стал брать верх над культом разума, культ природы и «благородного дикарства» — над культом цивилизации (Жан-Жак Руссо огромную часть своего творчества посвятил критике образования, которое губит в человеке естественную добродетель), культ «возвышенной» старины — над «приземленным» культом прогресса. При таком умонастроении история человечества из «истории успехов разума» стала превращаться в «историю развращения человека», а древность из «темных веков» — в «золотой век». Это литературно-философское течение пробуждало интерес к истории и к старинным преданиям. На рубеже XVIII–XIX столетий оно оформилось в романтизм.
...К началу 1790-х годов коллекция рукописей Мусина-Пушкина считалась богатейшей в России.
В ней находились, среди прочего, Лаврентьевская и Никоновская летописи и собственноручные записки Петра I. Императрица, ознакомившись с этой коллекцией, оказала Мусину-Пушкину величайшее благодеяние — назначила его обер-прокурором Святейшего синода.
Синод был высшим органом управления Русской церковью с тех пор, как Петр упразднил патриаршество. Обер-прокурор формально не был его главой, но фактически, будучи «оком государевым» в церковных делах и имея право личного доклада императрице, был в нем самым влиятельным лицом. Мусин-Пушкин церковными делами не особенно интересовался, но эта должность давала ему доступ к монастырским архивам. За назначением Мусина-Пушкина последовало высочайшее повеление присылать в Синод «для рассмотрения» рукописи из монастырских библиотек, а сам новоиспеченный обер-прокурор незамедлительно дополнил повеление подробной инструкцией, что и как присылать.
Тут надо заметить, что Русская церковь переживала непростой период. Недавно завершилась секуляризационная реформа Екатерины — изъятие в пользу государства огромных церковных землевладений вместе с проживающими на них крестьянами. Из почти тысячи монастырей больше половины были упразднены, оставшиеся разделены на штатные (им полагалось содержание из государственной казны) и заштатные (они должны были существовать на народные пожертвования). Епископы стали фактически государственными чиновниками, получающими содержание (почти зарплату) из казны.
Можно себе представить, какой бардак царил в это турбулентное время в обширном церковном архивно-библиотечном хозяйстве. Мусин-Пушкин этим бардаком воспользовался в полной мере. Он по должности заведовал разбором монастырских архивов, и изрядное количество рукописей пополнило его личную коллекцию.
В 1795 году он, вдобавок к должности обер-прокурора Синода, стал президентом Академии художеств. Его покровительством пользовались едва ли не все знаменитые впоследствии художники, скульпторы и архитекторы конца XVIII века: среди прочих, Иван Мартос (автор памятника Минину и Пожарскому в Москве на Красной площади, а также одесского «Дюка»), Михаил Козловский (создатель петергофского «Самсона, разрывающего пасть льву» — оригинал утрачен в Великую Отечественную войну, ныне в фонтане стоит копия), портретист Владимир Боровиковский. Мусин-Пушкин скупал по всей Европе оригиналы, копии и слепки картин и скульптур для академического собрания. Себя, впрочем, тоже не забывал: его личная коллекция пополнилась творениями Рафаэля и Леонардо (правда, впоследствии выяснилось, что то были подделки).
Что касается его непрерывно растущей коллекции древнерусских рукописей, Мусин-Пушкин не сидел на них как собака на сене. Во-первых, он охотно позволял ученым работать с коллекцией. Во-вторых, многие важнейшие памятники он на собственные средства издавал.
В частности, его стараниями в 1792 году опубликована «Русская правда», в 1793-м — «Поучение Владимира Мономаха».
Екатерина II скончалась в 1796 году. На престол вступил ее сын Павел I. Они с матерью друг друга терпеть не могли, и новый император стал всячески бороться с укоренившимся при дворе «вольнодумством» и «развратом». Многие екатерининские вельможи если и не попали в опалу, то отчетливо почувствовали себя лишними. Среди них был и Мусин-Пушкин. В 1797 году он вышел в отставку, перебрался вместе со своей коллекцией в Москву, в тот самый дом на Разгуляе. По указанию Павла I против него возбудили дело, обвиняя бывшего обер-прокурора в присвоении рукописей, присланных в Синод из многочисленных монастырей «для рассмотрения». Разбирательство затянулось на годы. Мусин-Пушкин был очень обижен: ему казалось, что его преследуют за верность екатерининскому духу.
В доме на Разгуляе вскоре составился «Кружок любителей отечественной истории». Среди его наиболее заметных членов были управляющий архивом Иностранной коллегии Николай Бантыш-Каменский (ученик и преемник Миллера) и его помощник Алексей Малиновский. Захаживал и Николай Карамзин, популярный писатель («Бедная Лиза» опубликована за пять лет до этого) и издатель литературных журналов. Впоследствии, работая над «Историей государства Российского», он активно пользовался коллекцией Мусина-Пушкина.
В 1800 году силами этого кружка было подготовлено издание очередного памятника из мусин-пушкинской коллекции — «Ироической песни о походе на половцев удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанной старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие». Издание было напечатано в лучшей в Москве Сенатской типографии Семена Селивановского огромным для того времени тиражом 1200 экземпляров. Древнерусское заглавие этого памятника было «Слово о полку Игореве».
Оригинальный древнерусский текст «Слова» готовил к публикации Николай Бантыш-Каменский, управляющий архивом Иностранной коллегии, крупнейший русский археограф своего времени. Он был учеником Герарда Миллера и усвоил от него фундаментальный принцип: издаваемый текст должен быть максимально близок к оригинальному, в нем ни одной буквы нельзя менять. Даже то, что кажется явной ошибкой или опиской, исправлять нельзя: во-первых, впоследствии аналогичные «ошибки» могут встретиться в других текстах, и выяснится, что это не ошибки вовсе, а особенность языка определенной эпохи; во-вторых, даже если это действительно ошибка, она может представлять интерес (пример из современности: встретив в тексте слово «ложит» вместо «кладет», мы можем многое понять о его авторе и даже угадать некоторые тенденции развития языка). Современные исследователи обнаружили в мусин-пушкинском издании «Слова» некоторые отступления от этого принципа, но в целом он был соблюден довольно строго.
В разговорах о русской истории проблема подлинности источников поднимается, как правило, только в связи со «Словом о полку Игореве». Важно помнить, что «Слово» — далеко не единственный проблематичный памятник. В статье о Татищеве мы упоминали о проблеме «татищевских известий»: их невозможно перепроверить, поскольку летописи, на которых они основаны, утрачены. Мутная история обнаружения и утраты оригинала «Слова» тоже не уникальна. Скажем, в истории Лаврентьевской летописи мути тоже немало, и связана эта муть тоже с именем Мусина-Пушкина. Но подлинник Лаврентьевской летописи (список, то есть рукописная копия, второй половины XIV века), сохранился: граф подарил его императору Александру I, и ныне он находится в Российской национальной библиотеке в Петербурге. То, что он уцелел, гораздо удивительнее, чем то, что оригинал «Слова» утрачен.
Россия — деревянная страна, и любой наш древний город по меньшей мере пару раз за свою историю сгорал дотла со всеми своими библиотеками и архивами. В XVIII веке, когда древние рукописи, прежде разбросанные по монастырям и небольшим частным коллекциям, стали концентрироваться в нескольких крупных собраниях, пожары стали для исторического наследия еще опаснее. Вместе с домом Мусина-Пушкина сгорело, помимо «Слова», множество других памятников, которые, возможно, сохранились бы, если бы граф не собрал их в одном месте. То, что он успел подарить Лаврентьевскую летопись императору и она не погибла, — чистое везение. При пожаре в Болдине, подмосковной усадьбе Татищева, сгорела вся его коллекция рукописей, и мы, вероятно, никогда уже доподлинно не узнаем, что собой представляла и существовала ли вообще «Иоакимовская летопись», известная лишь по фрагментарному пересказу в татищевской «Истории».
Еще в России часто и подолгу бывает сыро, и то, что не горело, гнило столетиями. Из всего массива древнерусских рукописей до нас дошли лишь несколько процентов.
Это было едва ли не главным поводом для сомнений в подлинности «Слова» с момента его публикации в 1800 году: оно, так сказать, слишком уникально, его не с чем сопоставить. В Ипатьевской летописи (южнорусский летописный свод конца XIII — начала XIV века, древнейший ныне известный список — первая половина XV века) есть подробное описание похода князя Игоря на половцев, которое очень похоже на «Слово» содержательно (совпадают даже многие конкретные детали), но стилистически не похоже совсем. Мы не знаем, типично ли было для той эпохи употребление имен славянских языческих божеств в качестве поэтических метафор. Мы не знаем, было «Слово» авторским произведением или плодом коллективного творчества, и можем лишь предполагать по косвенным признакам, из какой местности и из какой социальной среды происходил(и) автор(ы). Мы не знаем, насколько широко «Слово» было известно в XII, в XIII, в XIV веке: в одной псковской рукописи 1307 года имеется приписка с искаженной, но узнаваемой цитатой из «Слова», и нельзя быть уверенным, случайно или закономерно знакомство одного писца с текстом памятника. Про XV век мы кое-что знаем: к этому времени относится «Задонщина» — повесть о Куликовской битве, сочиненная явно в подражание «Слову». В других произведениях «куликовского цикла» тоже можно усмотреть влияние «Слова», но в гораздо меньшей степени, так что нельзя уверенно утверждать, что когда-либо существовала устойчивая традиция подражания «Слову». Источников сохранилось очень мало, все известные по ним примеры знакомства древнерусских книжников со «Словом» единичны и, в принципе, могут быть объяснены как его популярностью, так и случайностью.
Мы знаем почти наверняка, что рукопись представляла собой список XVI века (датировка по почерку, предложенная в конце XVIII века «самовидцами» оригинала, подтверждается современным лингвистическим анализом), вероятно, во Пскове (вкрапления северных диалектизмов в текст явно южнорусского происхождения заставляют подозревать искажения при переписывании). Сколько еще было списков, где они находились, часто ли их читали и переписывали — мы не знаем.
После XVI века следы «Слова» теряются вплоть до конца XVIII века. То, что следов так мало, совершенно не странно — скорее следует считать большой удачей, что хоть какие-то следы вообще сохранились.
У современников публикации «Слова» была еще одна веская причина сомневаться в его подлинности.
Короткая поучительная история. В 1760 году в Эдинбурге при поддержке кружка шотландских просветителей (философ и историк Дэвид Юм, основатель экономической науки Адам Смит, проповедник Хью Блэр) была издана книга «Отрывки древней поэзии, собранные в горах Шотландии». Эти отрывки собрал и перевел с гэльского на английский молодой литератор Джеймс Макферсон. Книга пользовалась большим успехом. Собрав по подписке (по-современному выражаясь, краудфандингом) деньги, Макферсон отправился в экспедицию по отдаленным районам Шотландии, надеясь отыскать древний кельтский эпос о герое Фингале. И, что характерно, отыскал. К 1763 году он издал в собственном переводе «Фингала» и «Темору» — две крупные поэмы, приписываемые Оссиану, сыну Фингала, легендарному кельтскому барду, жившему в Ирландии еще в языческие времена, в III веке нашей эры.
Произведения Оссиана произвели фурор во всей Европе, в основном во французском переводе Пьера Летурнера. Частичный русский перевод (точнее, пересказ) Александра Дмитриева вышел в 1788 году, полный Ермила Кострова — в 1792-м. Поэзией Оссиана, от которой веяло нордическим «благородным варварством», восхищались и Карамзин, и Наполеон, и Гёте, и Байрон, и Пушкин. «Оссианизм» стал краеугольным камнем сурового северного романтизма, отголоски которого слышны и в поэзии английской «Озерной школы», и в романах Вальтера Скотта, и даже в гораздо более поздних «симфонических поэмах» Рихарда Вагнера.
Одна беда: Макферсон так и не предъявил гэльских оригиналов Оссиановых поэм. Уже в 1770-е годы знаменитый английский писатель, публицист и лексикограф Сэмюэл Джонсон стал во всеуслышание заявлять, что Макферсон — мистификатор и попросту мошенник. Никакого кельтского эпоса он в горах Шотландии не нашел, а всего лишь услышал несколько разрозненных песен и сказаний и вплел их в собственные сочинения, которые выдал за переводы древней поэзии. Авторитет Джонсона среди британских интеллектуалов был огромен, а Макферсону явно нечем было развеять подозрения в подделке.
«Оссиан» был самой знаменитой, но далеко не единственной подобной мистификацией в романтической литературе. Так что когда в России ни с того ни с сего обнаружился шедевр древней словесности, подозрения в его подложности были вполне закономерны.
Но и это еще не все. Мода на коллекционирование древностей и бурный рост рынка антиквариата породили несметное количество поддельных рукописей. В том же 1800 году, когда было издано «Слово», Петр Дубровский, бывший секретарь русского посольства во Франции, привез в Петербург из Парижа коллекцию рукописей, которые он скупал среди хаоса Французской революции. В ней были весьма ценные экземпляры, в том числе самый ранний список «Церковной истории народа англов» Беды Достопочтенного и часть Коаленовского кодекса — греческого списка Нового завета начала VI века. Также в ней были полсотни славянских рукописей. Однако государственные библиотеки не пожелали заплатить Дубровскому больших денег, на которые он рассчитывал. Тогда Дубровский вступил в сговор с другим известным коллекционером, Александром Сулакадзевым, и тот сделал на одной из рукописей надпись от имени Анны Ярославны — дочери Ярослава Мудрого, бывшей замужем за французским королем Генрихом I. В качестве «библиотеки Анны Ярославны» коллекция Дубровского была принята с восторгом, император Александр I специально под нее учредил в Императорской публичной библиотеке «депо манускриптов» и сделал Дубровского его хранителем. Впоследствии выяснилось, что «надпись Анны Ярославны» сделана на сербской рукописи XIV века (а Анна Ярославна жила в XI-м).
Сулакадзев был вообще личностью легендарной. У него дома хранились камень, на котором якобы отдыхал после Куликовской битвы Дмитрий Донской, и «костыль Ивана Грозного» (по всей вероятности, пастуший посох из Грузии, исторической родины Сулакадзева). Он вырезал миниатюры из одних рукописей и вклеивал их в другие — то ли для красоты, то ли рассчитывая повысить их ценность. Самая знаменитая его фальсификация — рукопись о неком Фурцеле, который в 1731 году (за полвека до братьев Монгольфье) якобы демонстрировал императрице Анне Иоанновне изобретенный им воздушный шар. Кто-то из последующих владельцев этой подделки исправил «немца Фурцеля» на «подьячего Крякутного» — в таких случаях иногда говорят «устроили из зоопарка цирк».
На таком фоне подозрительность современников издания «Слова» более чем объяснима.
Еще до публикации «Слова» о нем ходило немало слухов. Карамзин, написавший в гамбургский журнал на французском языке Spectateur du Nord («Северный зритель») несколько заметок о русской литературе, в одной из них (октябрьский номер за 1797 год) отметил: «Пару лет тому назад в наших архивах был обнаружен отрывок из поэмы под названием „Песнь воинам Игоря“». Характеризуя «Слово», он в похвалу уподобляет его поэмам «Оссиана», еще не зная, что последний является мистификацией. Для Карамзина и других близких Мусину-Пушкину людей было важно подчеркнуть, что Россия — не такая уж отсталая страна, что у нас уже в XII веке была великая литература.
Ситуация осложнялась тем, что Мусин-Пушкин и его кружок, объясняя, где они взяли рукопись, старательно путали следы. Известно было, что «Слово» находилось в составе сборника, о содержании которого можно судить лишь по перечню, включенному в предисловие к изданию 1800 года. Сборник состоял из «Книги, глаголемой гранограф» (по поздним предположениям, Хронограф распространенной редакции 1617 года), «Временника, еже нарицается летописание русских князей и земли Русской» (возможно, список Новгородской первой летописи младшего извода) и трех легко идентифицируемых редких переводных произведений: «Сказания об Индийском царстве» (переложение греческого сочинения о легендарном царстве пресвитера Иоанна), «Повести об Акире Премудром» (древнерусская версия вавилонской легенды, широко известной в античной, средневековой и восточной литературе) и «Девгениева деяния» (византийское героическое сказание X–XI века). То есть сборник, возможно, составился в XVII веке путем приплетения к хронографу более ранних рукописей (типичная практика древнерусских книжников). Косвенные данные (в том числе характерные диалектизмы в тексте, вышеупомянутая приписка на псковской рукописи, отражающая знакомство писца со «Словом») позволяют предполагать, что создан сборник в псковском Пантелеймоновом монастыре (разрушен во время Великой Отечественной войны, руины сохранились на окраине современного Пскова).
Сам Мусин-Пушкин утверждал, что купил сборник у бывшего архимандрита ярославского Спасо-Преображенского монастыря Иоиля (Быковского). Этот монастырь в ходе секуляризационной реформы был упразднен и преобразован в Архиерейский дом (туда переехала из Ростова Великого архиепископская кафедра), а Иоилю, которому некуда было податься, разрешили доживать свой век на прежнем месте службы. Рассказы об отношениях Мусина-Пушкина с Иоилем весьма туманны и оставляют широкий простор для толкований: то ли бывший архимандрит сам присвоил часть монастырской библиотеки и потом, нуждаясь в деньгах, продал ее графу; то ли выкрал из нее особо ценные памятники по заказу Мусина-Пушкина. Уже в ХХ веке архивисты обнаружили в описи архивов Спасо-Преображенского монастыря за 1787 год некий «хронограф» под инвентарным номером 285, против которого стояла пометка «отдан», впоследствии стертая; а в аналогичной описи за следующий, 1788 год тот же хронограф помечен как уничтоженный «за ветхостью и согнитием». Всё сходилось: Иоиль продал сборник Мусину-Пушкину, но поскольку оба они при этом совершили должностное преступление (архивы, как и всё имущество упраздненных монастырей, были государственной собственностью), представил дело так, будто сборник уничтожен. Эту версию косвенно подтверждало и то, как путался в показаниях Карамзин: то он говорил, что «Слово» найдено «в одном монастырском архиве», то, словно спохватившись, утверждал, что Мусин-Пушкин купил его у частного лица.
Кого только не называли автором мистификации «Слова»: и самого Мусина-Пушкина, и Карамзина, и помощника управляющего архивом Иностранной коллегии Алексея Малиновского (он правил для первого издания перевод памятника на современный язык, выполненный Мусиным-Пушкиным, и готовил комментарии), и даже чешского филолога и историка Йозефа Добровского, который в 1790-е годы работал с коллекцией Мусина-Пушкина и, будучи первым иностранным исследователем «Слова», очень его хвалил.
У русских историков XIX века консенсуса не было. Сергей Соловьев и Василий Ключевский верили в подлинность «Слова», Михаил Каченовский и основатель Археографической комиссии Павел Строев — нет. Не остались в стороне и писатели: Пушкин в печати и в публичных дискуссиях горячо отстаивал древность «Слова», Толстой считал его подделкой.
В 1940-е годы крупнейший французский славист Андре Мазон опубликовал серию работ, в которой называл «Слово» фальсификацией, основанной на «Задонщине». Бывший советский лингвист и филолог, а в ту пору уже эмигрант, профессор нью-йоркского Колумбийского университета Роман Якобсон в 1947 году выступил с обстоятельным опровержением доводов Мазона. Послевоенная Америка была охвачена манией «красной угрозы», и в университете стали распространяться листовки, в которых защита Якобсоном подлинности «Слова» объявлялась коммунистической пропагандой.
Наиболее стройную версию о подложности «Слова» выдвинул в 1964 году авторитетный отечественный историк Александр Зимин.
По его мнению, мистификатором выступил никто иной как бывший архимандрит Иоиль (Быковский), позаимствовав содержательную основу из Ипатьевской летописи (отсюда бросающиеся в глаза совпадения деталей), а стилистическую — из «Задонщины». Публично озвучить такую версию в СССР, где уже закончилась «оттепель», было большой смелостью: Зимина стали таскать на «проработки» по партийной линии, обвиняя в том, что он льет воду на мельницу злопыхателей, стремящихся всячески унизить Россию и Советский Союз.
В таких обстоятельствах взвешенная научная дискуссия по обе стороны «железного занавеса» была практически невозможна.
Монография Зимина о «Слове» ходила в самиздате, а официально была издана лишь в 2006 году, уже после решающего выступления Андрея Зализняка в поддержку подлинности «Слова». Пожалуй, это красиво: даже ошибочной версии, предложенной заслуженным ученым, следует отдать должное.
Так почему же ныне мы можем не с абсолютной, но с максимально возможной уверенностью утверждать, что «Слово о полку Игореве» — подлинный памятник древнерусской литературы XII века, а не подделка и не мистификация XVIII века? Важнейшие лингвистические аргументы накапливались долгое время в работах Романа Якобсона, Олега Творогова, Виктора Живова и многих других ученых. Обобщил их, дополнил и поставил в споре точку, как уже было сказано, Андрей Зализняк в 2004 году.
Анализируя язык «Слова», Зализняк отмечает в нем грамматические особенности, которые долгое время ни в каких других памятниках не попадались вовсе или попадались слишком редко, чтобы можно было выявить законы, по которым они «работали»: двойственное число существительных, глагольные времена, диалектизмы, специфическая орфография, энклитики (частицы или местоимения, фонетически примыкающие к предыдущему слову: «почнемъ же, братiе...», «Боян бо вѣщiй...», «луце жъ бы потяту быти...» и т.п.). Многим таким особенностям нашлись аналоги в новгородских берестяных грамотах. Законы древнерусской грамматики, реконструируемые по берестам, как выяснилось, работают в «Слове» и все эти особенности прекрасно объясняют. Мусину-Пушкину и его соратникам бересты не были известны: первую из них нашли лишь в 1951 году.
Из этого следуют три возможные версии.
Первая: фальсификатор «Слова», будь то Мусин-Пушкин, Карамзин, Иоиль (Быковский), Йозеф Добровский или кто-то другой, обладал каким-то сверхчеловеческим чувством языка, которое позволило ему точно реконструировать древнерусский язык интуитивно, не имея источников и образцов. Вторая: фальсификатор принадлежал к тайному обществу, хранившему знания о древнерусском языке, до которых публичная наука дошла лишь через два столетия. Эти две версии, помимо прочего, подразумевают, что фальсификатор был начисто лишен как личного тщеславия, так и социальной ответственности, старательно оберегая не только тайну авторства «Слова», но и свои грандиозные лингвистические познания. И наконец, третья версия, никаких дополнительных вопросов не вызывающая: «Слово» — подлинный памятник XII века.
Оставалась еще одна неясная деталь: откуда же взялся сборник со «Словом» в коллекции Мусина-Пушкина. Версия о его ярославском происхождении рассыпалась в 1992 году, когда новые архивные изыскания показали, что «хронограф номер 285» (тот, который Иоиль якобы продал графу) и доныне хранится в Спасо-Преображенском монастыре (теперь там музей — кстати, один из лучших в России). Он и впрямь покидал на какое-то время монастырь, но впоследствии туда вернулся, и это явно не тот сборник.
Новую и вполне убедительную версию выдвинул в 2014 году ведущий научный сотрудник Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН Александр Бобров. Основываясь на материалах дела о злоупотреблениях Мусина-Пушкина на посту обер-прокурора, он предполагает, что «Слово» находилось в одном из сборников, присланных в Синод митрополитом Новгородским и Петербургским Гавриилом (Петровым). Он, в соответствии с высочайшим повелением 1791 года, собирал древние рукописи по монастырям своей епархии. Тот самый сборник происходил из архива знаменитого Кирилло-Белозерского монастыря. Всего митрополит Гавриил прислал в Синод больше двух сотен книг из этого собрания. Две из них, в том числе предполагаемый сборник со «Словом», пропали. Мусин-Пушкин на следствии утверждал, что отдал их лично Екатерине без документального оформления. Покойная императрица уже не могла уличить его во лжи.
Этот сборник, как уже было сказано, погиб в московском пожаре 1812 года. Мусин-Пушкин в это время находился в Ярославской губернии, в своем родовом имении Иловна, собирая ополчение. Кто устроил этот катастрофический пожар, достоверно не установлено: то ли московский градоначальник граф Федор Ростопчин, чтобы затруднить французам оккупацию города; то ли горожане, чтобы их добро не доставалось врагу; то ли французы; то ли мародеры; то ли все вышеперечисленные вместе. Так или иначе, вернувшись в Москву, Мусин-Пушкин обнаружил, что от его знаменитой коллекции древностей остался один пепел. Он обещал Бантышу-Каменскому передать ее в архив Иностранной коллегии, но не успел этого сделать.
Из всего огромного собрания уцелело лишь два десятка рукописей, которые во время нашествия французов были отделены от коллекции. Несколько рукописей, в том числе Лаврентьевскую летопись, Мусин-Пушкин перед самой войной подарил императору и членам его семьи. Владимирский летописец находился у издателя Платона Бекетова. Еще несколько памятников держал у себя Карамзин, в это время вовсю работавший над «Историей государства Российского». Другие находились в Иловне. Какие сокровища погибли в огне, можно только догадываться.
Потеря дела всей жизни надломила престарелого Мусина-Пушкина. Он умер в 1817 году, будучи 72 лет от роду.
Двухсотлетняя дискуссия о «Слове о полку Игореве» была, в конечном итоге, благотворна: она требовала от ученых сложнейших архивных изысканий, самого пристального лингвистического анализа, самой утонченной историко-филологической критики. Это наука, какой она должна быть: сочетающая широту и глубину взгляда, внимательная к деталям, осторожная в предположениях и обобщениях и превыше всего ставящая доказательства.