Монета один евро, подобно сгорающему в атмосфере метеориту, с огненным хвостом несется к Земле. Такой картинкой украсил одну из своих последних обложек журнал «Экономист». Под стать картинке и редакционная статья — о кризисе еврозоны, который может перерасти в ее крах в ближайшие месяцы или даже недели.
Я не экономист, поэтому не возьмусь судить, что нужно или не нужно делать Европейскому центральному банку или министерствам финансов стран Евросоюза. Но даже не экономисту ясно: решение проблем ЕС — задача прежде всего политическая, а не экономическая. Неясно это, как мне кажется, как раз экономистам, а также брюссельской бюрократии в штаб-квартире союза. Все остальные уже очнулись от романтических грез и поняли: не все страны ЕС имеют право в нем находиться. И, очевидно, задумались над еще более важным вопросом: «А куда, собственно, идет Евросоюз?»
Европейское единство споткнулось на проекте, который должен был привести к появлению сначала панъевропейской конфедерации, а затем и федерации. Теперь этот финал не выглядит ни очевидным, ни тем более единственно возможным. Окончание холодной войны и стремительное расширение ЕС породили в элитах Старого Света надежды на блицобъединение континента и преодоление оков национальных суверенитетов. Переход на единую валюту должен был стать катализатором этого процесса. Но не стал. Идея учреждения единой валюты впервые возникла в самом начале девяностых. Это с точки зрения сегодняшнего дня — доисторические времена. Тогда Запад выиграл холодную войну, проблема миграции из Азии и Африки не стояла так остро, европейские пенсионные фонды жили неплохо, а проблем конкуренции со стороны стран БРИК не существовало и в помине. Тогда действительно казалось, что наступает «конец истории».
Оказалось, пока не наступил. Европейские лидеры девяностых изрядно поторопились. Единая валюта должна была бы стать скорее финалом, чем началом интеграционного процесса. Просто потому, что эмиссия денег и есть один из главных признаков суверенитета. Но тех, кто в конце девяностых об этом говорили, еврооптимисты клеймили как ретроградов. Сегодня их, ретроградов, день. Единая валюта в опасности, потому что правительства некоторых стран сознательно обманывали ЕЦБ, занижая цифры бюджетного дефицита. И вообще вели двойную бухгалтерию. То есть своя греческая (испанская, итальянская) рубашка в обозримом будущем будет ближе к телу, чем абстрактный общеевропейский пиджак. «All politics is local» («Вся политика — это местная политика»), — справедливо заметил ныне покойный американский конгрессмен Томас «Тип» О'Нил.
Проблема усугубляется еще двумя факторами: глобальным кризисом лидерства, который в ЕС особенно заметен, и дефицитом демократии в принятии общеевропейских решений. Задумайтесь: есть ли сейчас на нашем континенте лидеры масштаба Вилли Брандта, Маргарет Тэтчер, Шарля де Голля? Не говоря уже об отце-основателе европейской интеграции Робере Шумане. Ответ очевиден: нет. За последние 10 лет, пожалуй, только Тони Блэр и бывший премьер Испании Хосе Мария Аснар могут считаться визионерами и реформаторами, да и то с оговорками. Смешно сказать, но сегодня папа Бенедикт XVI чаще и убедительнее говорит на темы кризиса Европы, чем большинство глав ее государств и правительств. По крайней мере, в том, что касается идентичности, социальной сферы и образования я предпочел бы послушать Его Святейшество, а не какого-нибудь очередного бельгийского премьера или даже — страшно вымолвить! — президента Франции. Хотя, пожалуй, именно Николя Саркози сегодня и пытается возродить вышедший из моды типаж европейского политического лидера, а не бухгалтера от политики. Сделать это будет крайне нелегко.
Загвоздка в том (и об этом мне доводилось говорить и писать раньше), что политики в ЕС страшно боятся, так сказать, больших идей, национальных и религиозных прежде всего. В них не без определенных оснований они видят источник двух мировых войн. А потому любую большую проблему они стремятся расчленить на ряд маленьких, которые можно, как им кажется, решить путем издания циркулярных писем на среднем уровне брюссельской бюрократии.
Вдобавок, избавившись от страха холодной войны и необходимости volens nolens артикулировать какую-то идейную позицию, самоидентифицировать себя перед лицом внешней угрозы, европейские политики свели политическую жизнь к обсуждению колебаний ставок налогов или тарифов ЖКХ. Я, конечно, утрирую, но исчезновение идейного противостояния правых и левых, рост всеобщего благосостояния, и благосостояния среднего класса в особенности, породили новый, ультрасовременный, как казалось, вид политики — «постконфронтационной». Все этому радовались и с удовольствием отказывались от дискуссий, передавая все больше прав Брюсселю.
Так возникла наднациональная бюрократия, которую никто не выбирал и которая, с одной стороны, убеждена, будто «знает, как лучше», а с другой — органически неспособна к лидерству. Более того, она считает его опасным. Достаточно посмотреть на деятельность Германа ван Ромпея и Кэтрин Эштон, чтобы понять: их деятельность на постах «как бы президента» и «как бы министра иностранных дел» ЕС ничуть не усилила позиции ЕС в мире и ни разу не поспособствовала решению хоть каких-то проблем.
Тут-то и всплывает вторая проблема: дефицит демократии. Брюссельскую бюрократию никак нельзя укротить или урезонить. Помните, как принималась Европейская конституция или Лиссабонский договор? По принципу «не мытьем, так катаньем». Институт референдума — высшей формы народного волеизъявления — в некоторых странах ЕС оказался скомпрометирован. Ведь когда результат голосования не устраивал элиты, они под давлением Брюсселя, а иногда по убеждению попросту устраивали новое голосование, чтобы добиться искомого.
Грянувший кризис обнажил болезненное состояние всех институтов Евросоюза. Сколько евросаммитов мы наблюдали с начала года, сколько обещаний, что вот-вот все уладится, сколько денег, в конце концов, выброшено на ветер! А ситуация не только не улучшается, она ухудшается с каждым днем. Я совершенно не уверен, что решения последней встречи в верхах, завершившейся на выходных, тоже будут реализованы. Кстати, на этом саммите Великобритания фактически уже поставила себя вне механизмов финансового регулирования ЕС.
Министр иностранных дел Польши Радослав Сикорски (один из немногих европейских политиков, имеющих хотя бы задатки лидера) призвал Германию взять на себя ответственность за финансовую реформу ЕС, предполагающую больше интеграции. Кроме того, он провозгласил необходимость избрания президента ЕС и создания общеевропейских списков на выборах в Европейский парламент. В обмен на это Сикорский призвал ЕС «убраться» из сферы национальной идентичности, религии, стиля жизни, морали и налогов.
Мне ясно, что речь идет фактически о конфедерации. Идея, в общем-то, здравая, хотя в то же время не очень понятно, как эти предложения будут практически сочетаться. Ведь усиление роли Европейского парламента (абсолютно необходимое, чтобы вернуть гражданам ЕС веру в эффективность демократических институтов) войдет в противоречие с «ренационализацией» политики в других сферах.
Известный британский евроскептик, историк Ниал Фергюсон предложил в недавней статье для Wall Street Journal другую модель. Она, по сути, предполагает наличие нескольких объединений в рамках большого Евросоюза. Идея тоже не новая, но привлекательная. Она дает самим народам выбрать — подчиняться или нет правилам ЕЦБ, сохранять свою валюту или переходить на евро, сколько суверенитета отдавать, а сколько сохранять. Мой хороший знакомый, известный британский аналитик и блогер, посол в отставке Чарлз Кроуфорд иронически заметил на днях: «Нужно отказаться от европейской мегаломании, когда «больше» означает обязательно «лучше». Пусть существует несколько Европейских союзов. Не будут воевать между собой — уже хорошо!»
Все говорят, что решение должно быть найдено немедленно. Но быстрые решения едва ли станут стратегическими. Европейские политики пытаются отрицать реальность и боятся сказать самим себе правду: чтобы покрывшийся трещинами дом с вывеской «Европейский союз» продолжал стоять, его, скорее всего, потребуется разобрать и отстроить заново.