Из предыдущих статей о нарциссах в быту и политике видно, что данное явление в целом сильно недооценивают. Обычно полагают, что это, во-первых, лишь дефект, во-вторых, не слишком распространенный, и в-третьих, безобидный, если не комичный. В реальности же тихим нарциссом в той или иной мере является едва ли не каждый первый, что очень окрашивает коммуникацию и отношения. Что же касается резко деструктивных и злокачественных форм расстройства, то они могут приводить к фатальным поражениям личности, психики и самой жизни, вплоть до умышленных самоповреждений, влечения к смерти и суицида, причем как в приватной сфере, так и в социально-политической (саморазрушение и гибель режимов). И наконец, не менее, чем собственно заболевание, значимы позитивные свойства умеренного нарцисса: конструктивные (питающие энергетику действительно выдающейся самореализации) и возрастные, связанные с начальными и ранними этапами становления личности. Все эти эффекты тесно взаимосвязаны: нарциссическая неудовлетворенность в младенчестве и детстве приводит к соответствующим расстройствам в юности и в зрелом возрасте, а недостаток конструктивного нарциссизма зрелого лица порождает комплексы неполноценности, питающие нарциссизм уже злокачественный. В патопсихологии политики эти биографические травмы проявляются еще более сложно, иногда скандально, даже трагически. Как говорили когда-то физтеховцы, «чревато боком».
Первичное и вторичное
В изложении Дж. Холмса, автора книги со скромным названием «Нарциссизм», «Фрейдом выделялся первичный нарциссизм, естественная стадия развития, имеющая место в раннем младенчестве [...], и регрессивный вторичный нарциссизм, когда индивид в качестве первичного объекта любви выбирает себя, а не кого-либо еще». Позднее идея первичного нарциссизма как безобъектного и существующего до формирования эго была оспорена, что, впрочем, никак не отменяет важности начального состояния, в котором «младенец наслаждается материнской заботой и нежностью и охвачен блаженным чувством любви и бытия любимым». И наоборот: нарушения такого состояния являются причиной расстройств в дальнейшем, в том числе крайне болезненных и опасных. Все это имеет прямое отношение к социальным и политическим субъектам и объектам, имеющим свойство время от времени переживать «рождение заново», а с ним и все драмы первооткрытия себя, внешнего мира и себя в нем.
В данном случае проще принять концепцию создателя селф-психологии Хайнца Кохута, согласно которой формирование нормального здорового нарциссизма является совершенно отдельным и необходимым процессом, являющимся залогом успеха в жизни. Соответственно, феномен вторичного нарциссизма Кохут рассматривает как следствие нарушения естественного процесса нарциссического созревания. Больные нарциссы часто формируются из тех, кто в нужном возрасте не смог или не имел возможности побыть нарциссом здоровым и счастливым.
В политике нарциссические расстройства могут иметь и другие причины, здесь же мы говорим только об эволюционной драме, вовсе не исчерпывающей проблемы. Тем не менее возрастные, эволюционные аспекты нарциссического развития особенно важны в ситуациях «политической смерти-рождения», когда умирают и вновь появляются на свет режимы, когда перерождаются или сменяются политические поколения (как это было, например, в России на рубеже 1980-х—1990-х годов). Поэтому когда вдруг сталкиваешься с выраженным и запущенным нарциссом в политике (лидером или частью целого поколения), логично думать о том, чего они недополучили или, наоборот, «переели» в более раннем политическом (и не только политическом) возрасте. Речь не столько о конкретных фигурантах (хотя и о них тоже), сколько о нарциссизме коллективном и массовом, поражающем большие группы, фрагменты масс и элит, сами политические системы, даже без особых оговорок уподобляющиеся в этом смысле отдельным индивидам с тяжелыми комплексами и отклонениями.
Эта эволюция не совсем линейна. Только появившись на свет, младенец испытывает тепло и заботу, видит свет обожания в глазах матери и «понимает», что раз на него так смотрят, значит он и в самом деле чудесен. Чуть позже он расширяет себя на мать, превращала ее в селф-объект и «думая»: она чудесна, я рядом с ней, значит я тоже чудесен. В политике, может быть, важно, кто именно играет в таких ситуациях роль «родителей», но куда важнее, что целые поколения и социальные группы могут проходить стадии подобной младенческой эйфории — а могут и не проходить или проходить крайне недостаточно по силе и глубине ощущений и по времени, что потом сублимируется в комплексах и девиациях. При этом совершенно не важно, что мы имеем дело с взрослыми людьми: политическая психология поколения и нового режима может быть в этом смысле вполне младенческой.
В свою очередь, и эти ранние этапы ограничены по времени, хотя и в разной степени для разных субъектов. В дальнейшем развитие самосознания и множественные столкновения с реальностью постепенно умеряют инфантильную «грандиозность», «всемогущество», детский или почти детский эксгибиционизм. Должны умерять. Кохут называет это «оптимальной фрустрацией». При нарушении данного процесса разворачиваются целые комплексы взаимосвязанных нарушений. Избалованный ребенок, не переживший оптимальной фрустрации, сохраняет избыток нарциссизма. По этой же причине ему не хватает реальных навыков, что мешает реализации в жизни и вынуждает чувствовать себя неполноценным. Но излишне фрустрирующий опыт также ведет к сохранению фантазий о всемогуществе. Таким образом, в обоих случаях мы получаем деконструктивного нарцисса, хотя и с разной этиологией и разными оттенками. Нечто подобное почти без особых изменений можно обнаружить в развитии политического сознания и психики.
В обычной патопсихологии все это детально и убедительно описано. Если же следовать методу «игры в теорию», предложенному в самом начале данной серии, то достаточно оглянуться, скажем, на три десятилетия назад, чтобы увидеть в нашей новейшей политической истории примерно те же биографические драмы и их следствия. Но, как утверждалось выше, для поддержания психоаналитического контакта с нарциссом лучше, чтобы он приходил к таким выводам самостоятельно.
Пожилые младенцы
Подобные казусы в политической биографии страны и в самом деле приходят на ум сами, однако здесь есть и принципиальные отличия, которые полезно сначала разобрать в общем виде.
В обычной жизни ребенок появляется на свет один раз, воспринимает этот свет как более или менее к нему расположенный тоже почти однозначно и, наконец, делает все это «с чистого листа» (если, конечно, не увлекаться идеями генетической памяти, якобы контролирующей психику). Иначе с политическим субъектом: пере-рождаясь (рождаясь заново), он умирает в своем прежнем качестве, но лишь в некотором смысле и лишь отчасти. Это как если бы младенец появлялся на свет одновременно и с детской чистотой мировосприятия, но и с грузом памяти и психического развития «своего» нелегкого прошлого. Или как если бы эмбрион развивался уже в утробе под влиянием психических восторгов и травм «прошлой жизни». Можно от души смеяться над разработками в области spiritual science, точно рассчитывающими вклад прошлых жизней в личностные свойства человека (прошлые 1000 жизней — 49%, последние 7 жизней — 49%, настоящая жизнь — 2%). Однако в политическом сознании индивидов и сообществ нечто подобное реально происходит, причем даже не метафорически, а почти буквально. «Рождаясь заново» политически, субъект, сообщество или режим испытывают все психологические потребности начального развития, в том числе нарциссического, однако при этом сохраняют многое, если не все, из предыдущего политического опыта, из связанной с этим опытом психологии и груза переживаний.
Если взять в качестве пациента то политическое, которое возникло в России с началом 1990-х годов, то окажется, что здесь на психологию «почти беззащитного младенца», нуждающегося в любви (в том числе в любви к себе), накладывается психология «ушедшего» зрелого человека, а то и вовсе старца, нагруженного массой застарелых комплексов и расстройств. Необычное явление: уязвимое младенчество с врожденными комплексами недавней геронтологии. Происходившее в российской политике в конце 1980-х — начале 1990-х годов не зря иногда описывали в качестве «агонии, усугубленной неправильными трудовыми схватками» (А. Ксан). В этом плане также показательно само заглавие одной весьма основательной книги: «История России: конец или новое начало?».
В этот же монструозный комплекс включается и нарциссическая биография, срабатывающая «из затакта». Этому политическому младенцу предстоит заново пройти путь освоения себя и мира, а также первичной социализации, но при этом он формируется одновременно и с чистого листа, и заново воспроизводя и перерабатывая все страдания нарциссизма и ресентимента советского периода, имперского прошлого и т. д. Младенец требует и чистого самоопределения в любви, но и компенсации уязвленной гордыни все еще живущего в нем старца.
Сожительство нарциссов
Политика, с которой мы идентифицируем 1990-е годы, легко проецируется на биографию «новорожденного» постсоветского социума. Потом все резко разделилось, но на начальном этапе там был момент сильной консолидации общества, позволяющий в первом приближении говорить о политическом целом, которое и оказалось в состоянии политического младенчества и начальной самоидентификации.
Проблемы с обретением идентичности — разговор особый. Если уподобить эту задачу заполнению обычной анкеты — «объективки», то окажется, что наше общество (страна) как тогда, так и до сих пор не может нормально заполнить большинства таких граф, начиная с самых банальных: имя, место и время рождения, родители (отцы-основатели) и т. д., включая поощрения и взыскания, награды и судимости, не говоря об основных фактах автобиографии (см.: А. Рубцов. Российская идентичность и вызов модернизации. М., 2009). Уже одно это — достаточный повод для фрустраций, на почве которых и возникают компенсаторные нарциссические отклонения.
Однако в данном случае можно с уверенностью констатировать также вопиющий «дефицит любви», не говоря об элементарном уважении и признании. В одном из детективных сериалов несчастную героиню, и без того слегка тронутую актерской профессией, злодеи окончательно сводили с ума звонками с навязчиво повторяемой фразой: «Тебя никто не любит». С российским обществом 1990-х было нечто подобное. Если вспомнить типовые сюжеты, дискурс и тон социально-политической идентификации того времени, то мы обнаружим, во-первых, зубодробительную критику и уничижительную оценку всего происходящего, самой системы и всего социума со стороны оппозиции, а во-вторых — полную неспособность (и нежелание) новой власти и поддерживавшего ее интеллектуального сообщества нормально обращаться с этим «новорожденным» сознанием, понимать его слабую защищенность, естественные «детские» и недетские потребности адаптации. Общий эмоциональный фон того времени воспринимается сейчас как тотальный демотиватор. Говорящие головы (причем не только от оппозиции) будто компенсировали годы и десятилетия униженного молчания, а потому в отношении и нового режима, и всего происходящего «оттягивались в полный рост», соревнуясь в резкости оценок и формулировок. Сейчас полезно вспомнить, что термины «фашизм», «оккупационный режим», «государственный бандитизм» и пр., включая «иностранных наемников», изначально появились в нашей политической лексике применительно не к нынешней Украине, а к режиму Ельцина, причем на ранней стадии, почти сразу. Можно по-разному оценивать восприятие этой ситуации во власти и в политике реформаторов с их условной, почти иносказательной субъектностью, но можно со всеми основаниями предположить, как все это явно и подспудно давило на психику населения.
Отдельная тема: утрата статуса сверхдержавы и унижение страны, вызванное в том числе покровительственной помощью Запада, причем не столько в реальной ее тональности, сколько тем, как эта ситуация подавалась в безответных интерпретациях всех видов оппозиции. Все, что было направлено против Горбачева и Ельцина, рикошетом било по психике обывателей, в том числе и не самых политизированных. Если следовать схемам патопсихологии, подросток с таким детством впоследствии неминуемо должен был стать в той или иной степени нарциссом, скорее всего злокачественным, особенно если сама по себе нарциссическая власть начинает впоследствии нещадно эксплуатировать комплексы массы, связанные с недополученной любовью, родительским вниманием и поощрением, как это происходит с нашей пропагандой последнего времени. В таких ситуациях затравленный гадкий утенок и должен превращаться не в лебедя, а в патологически самодовольное, самовлюбленное, агрессивно-эгоистическое животное.
Важно также, что политическое существо с такой предрасположенностью попадает сейчас в ситуацию встречи еще двух нарциссов: с одной стороны, неизжитой идеологической и политической самовлюбленности советского периода (лидер мирового прогресса, будущее человечества и т. п.) с просто хрестоматийными комплексами грандиозности и всемогущества, а с другой — благоприобретенного зашкаливающего нарциссизма нынешнего правления, технично растравливающего подобные комплексы в себе и в психике растревоженной, перевозбужденной массы.
Здесь обнаруживается немыслимое сочетание практически всех мотивов и видов и нарциссического отклонения, включая деконструктивные и дефицитарные, а также злокачественные, причем идущие от разных источников и от разных времен. Это сложнейший сросток, и он требует отдельного анализа.