Окно в революцию

Петр Первый все рассчитал правильно. Закрепившись на Балтике, а потом и на Черном море, Россия стала полноправным участником мировой экономики. Результат прорыва на международные рынки во все времена один — резкий рост внутренних цен и экономический бум. Увы, Российская империя воспользовалась своими шансами в XVIII веке не в полной мере: значительная часть обрушившегося на страну богатства была просто промотана.

Сравним два века: семнадцатый и восемнадцатый. При первых Романовых в Московском царстве жили небогато. Вот типичная помещичья усадьба ранних петровских времен: «светлица белая да изба черная, между ими сени, посторонь их повалуша, три избы люцких пустых, житница с хлебом». Кормят этих горе-помещиков два двора, на которых проживает 14 человек мужского пола вместе с детьми.

К середине XVIII века все изменилось. Сквозь окно в Европу, прорубленное первым императором, из страны хлынули зерно, лес, пенька. За сто лет оборот российской внешней торговли вырос в 26 раз. Следствием этого стала «революция цен»: внутренние цены, которые в начале XVIII века были в 7–8 раз ниже западноевропейских, подтянулись к ним, а общий уровень цен вырос за столетие в 5 раз. Хлеб подорожал почти в 6 раз, пенька и лен — в 4 раза, древесина — в 2,5 раза.

Европа пережила похожую революцию в XVI–XVII веках, когда из Нового Света в Старый на испанских галеонах потекло золото и серебро. Золотой дождь предопределил судьбу континента на несколько веков: испанская промышленность под натиском импорта была практически уничтожена, зато расцвели английские и голландские мануфактуры, создав предпосылки для промышленной революции XVIII века. (Отрезанную от европейских морей Московию эти перемены затронули слабо. При Иване Грозном и его преемниках страна принимала всего несколько десятков иностранных торговых судов в год.)

Приток звонкой монеты в Российскую империю в XVIII веке изменил структуру экономики, но «подморозил» социально-политический расклад.

Благодаря ценовой революции в России возник феномен крепостного предпринимательства. Доходы от экспорта помогали монетизировать внутреннее хозяйство, открывая неслыханные прежде возможности для оборотистых мужиков.

Типичный пример — Иван Грачев. Крепостной графа Шереметьева сколотил в первой половине XVIII века огромный по тем временам капитал — больше 10 000 рублей серебром. На эти деньги он построил в селе Иваново полотняную мануфактуру. Среди шереметьевских крепостных Грачев не был белой вороной: немалые капиталы вложили в строительство мануфактур Григорий Бутримов и Иван Гарелин.

Тот же Гарелин поднялся на торговле полотном. А например, казенный мужик Савва Яковлев торговал вразнос рыбой, поставлял продовольствие во дворец и для армии, занимался винными откупами в столицах. В 1758 году императрица Елизавета Петровна возвела Яковлева в потомственное дворянство, а 10 лет спустя бывший торговец рыбой выкупил уральские заводы Прокофия Демидова и стал крупнейшим горнозаводчиком империи.

Деньги — самый мощный двигатель торговли, к тому же усилиями монархов внутри империи оставалось все меньше барьеров для внутреннего товарообмена. К 1770-м годам колебание цен на зерно в разных районах страны стало подчиняться единой закономерности — свидетельство того, что в России сложился единый хлебный рынок. Это был огромный шаг вперед: просвещенная Франция избавилась от внутренних таможен лишь в конце столетия, после революции.

Но львиная доля дохода доставалась, конечно, не крепостным, сколь бы предприимчивы они ни были, а землевладельцам. На смену патриархальной простоте пришли барщинные латифундии. В 1720-е годы общий объем хлебной торговли оценивался в 2,5 млн пудов. Шестьдесят лет спустя масса товарного хлеба увеличилась в четыре раза. Барская запашка на душу населения за вторую половину XVIII века увеличилась вдвое. К концу столетия помещики с каждого барщинного крестьянина получали в 28 раз больше дохода, чем в начале.

В Нечерноземье господа могли заводить барщину лишь вблизи торговых путей и больших городов, а в прочих местах предпочитали увеличивать денежный оброк (с 1–2 до 5–7 рублей), что подталкивало крестьян к заведению различных промыслов или к «отходу» на заработки. «Если он, Алексеев, не взнесет к Покрову дню полтораста рублей, тогда положить его в пожеребья рекрутские», — грозила неисправному мужику сдачей в солдаты не злобная Салтычиха, а президент Академии наук Екатерина Дашкова.

Товарная барщина при растущем спросе на сельхозпродукцию внутри страны (со стороны промышленных центров, новой столицы и армии) и за границей окончательно утвердила в России крепостное право. Не желая терять дармовую рабочую силу, дворяне добивались от государства все новых и новых ограничений прав своих холопов. Сначала крепостным было запрещено торговать в портах, брать казенные подряды и откупа, заводить «суконные и амуничные фабрики», потом — добровольно уходить в армию; потом — совершать сделки от своего имени. В 1760 году помещики получили право ссылать крестьян в Сибирь. Екатерина II искренне полагала, что «невольные руки хуже работают, нежели вольные», но, ознакомившись с убеждениями дворянства, отказалась от этой мысли: в 1765 году помещики получили право ссылать крестьян на каторгу, а в 1767 году жалоба крепостного на помещика стала рассматриваться как уголовное преступление.

По современным оценкам, за счет выгодной конъюнктуры, увеличения числа крепостных и усиления их эксплуатации помещики получили в 1711–1800 годах 1297 млн рублей (порядка 12 млрд золотых рублей начала XX века — это больше трех годовых бюджетов бурно растущей Российской империи перед Первой мировой). Основную часть дополнительных доходов, почти 77%, обеспечил рост цен на сельскохозяйственные товары. Впрочем, господа быстро усвоили, что торговать можно не только хлебом. Древесина из барских лесов шла на растопку и на постройку судов; крепостных баб сажали за прялки и продавали пряжу или делали из нее полотно на собственном заводе — в эпоху парусного флота этот товар был востребованным на мировом рынке.

Приток денег в страну счастливо совпал с ростом потребностей. По оценке американского исследователя Аркадия Кахана, расходы дворянских «домохозяйств» на европеизацию в 1793–1795 годах составляли не менее 18 млн рублей в год и поглощали более 35% дохода помещичьих хозяйств. Бремя просвещения было тяжким более чем для половины помещиков: 60% российских дворян были мелкопоместными (то есть имели не более 20 крепостных душ), а только 100 душ могли обеспечить прожиточный минимум для тех, кто желал жить по-дворянски — выстроить и худо-бедно обставить дом, прилично одеться, дать детям образование.

Бедный отставник, некто Петр Яковлев, отмечал в дневнике покупки чая и сахара. Для выхода в общество приходилось заказывать у портного новый камзол и штаны (1 рубль серебром), а художнику — платить за портрет целых два рубля. Чтобы выручить деньги, помещик сам продавал на ярмарке масло, лен, ячмень, лошадей. На другом полюсе находился богатейший барин России, владелец подмосковных усадеб Кусково и Останкино граф Петр Шереметев. Отечественного производителя он ни в грош не ставил, считал, что «здесь не умеют хорошо сделать», и приказывал управителю выписывать из-за рубежа все вещи повседневного обихода — от карет и обоев до бумаги «для подвиванья волосов» и «олова для конопаченья зубов».

Получившие по высочайшему манифесту 1762 года «вольность» от обязательной службы офицеры и чиновники с энтузиазмом занялись устройством собственных дворянских гнезд. Появились пособия и руководства, которые рекомендовали благородным сельским жителям типы усадебных построек в духе классицизма и неоготики, в китайском или турецком стиле. Тем, кто победнее, надлежало строить «маленькой каменной дом в полтора этажа: нижний — маленькой со сводами, а верхний — настоящей для хозяйского пребывания», с непременными буфетом, предспальней, спальней, детской, девичьей, гардеробом. Тем, кто побогаче, — возводить двух- или трехэтажные особняки с «французским расположением» комнат и апартаментами, которые могли предназначаться «или для фамилии, или для гостей, или для великолепия».

Эпоха Екатерины II породила уют и поэзию русской усадьбы, изысканность дворцовой архитектуры, философские споры в тиши библиотек и блеск балов и празднеств. Ворота всегда были настежь для приема гостей и соседей. Только в Москве в начале XIX века было до 20 театров с крепостными актерами и музыкантами. В провинции наибольшей известностью пользовались театры графа Сергея Каменского в Орле и князя Николая Шаховского в Нижнем Новгороде. Граф Каменский только за постановку одного спектакля «Халиф Багдатской» заплатил более 30 000 рублей, а за актеров, мужа и жену Кравченковых, отдал имение в 250 душ — и лично продавал билеты на представления.

Доходы владельца радовали, огорчали мужики. С точки зрения барина, он, как суровый, но справедливый отец, о них заботился, а они не желали добросовестно работать. «Леность, обман, ложь, воровство бутто наследственно в них положено. Пьянство, лакомство, суеверство, шептуны — лутчее их удовольствие… Милости, показанной к ним в награждении хлебом, денгами, одеждою, скотом, свободою, не помнят, и вместо благодарности и заслуг в грубость, леность, в злобу и хитрость входят», — жаловался екатерининский генерал Тимофей Текутьев.

Если бы крестьяне умели писать, они тоже много могли бы порассказать о своих хозяевах. Барское благополучие строилось на здоровье их холопов. Тяжелее всего пришлось народу в самые «интересные» периоды XVIII века — царствование Петра I и Екатерины II, когда империя драла три шкуры с мужика, пробиваясь на Балтийское и Черноморское побережья. В первой четверти века средний рост молодых рекрутов уменьшился с 165,4 до 163,1 см. После недолгой передышки, когда новобранцы подросли до 164,7 см, крепостная молодежь снова начала «расти вниз»: с 1745 года по 1794-й средний рост новобранцев снизился на 4,7 мм — с 164,7 до 160 см. Жизненный уровень большинства населения России в конце блестящего для империи века был ниже, чем в его начале.

Рост барских запросов требовал от земледельцев увеличения энергетических затрат, но не сопровождался повышением производительности их труда и улучшением бытовых условий. Необходимость платить высокие налоги и оброки заставляла крестьян продавать продукты, нужные для их собственного потребления. Если в первое десятилетие XVIII века на оплату налогов и помещичьей ренты крестьянин должен был продать 250 кг ржи, то в 1790-е годы — 289 кг. Налог с посадских (с 1775 года — мещан) за столетие вырос на 80%; они пострадали и от роста цен на продукты питания, значительную часть которых им приходилось покупать на рынке.

Рост цен тормозил приток рабочих рук в промышленность и миграцию крестьян в города. Спрос на предметы роскоши со стороны дворянства стимулировал импорт промышленных изделий, но тормозил рост отечественных мануфактур. К тому же цены на сельскохозяйственные продукты росли быстрее, чем на промышленные товары. Горожане до последнего держались за огород, пашню и скотину — и в результате многие российские города оставались «большими деревнями».

В конце XVIII века из 500 городов империи только 6% действительно были центрами торговли, промышленности, образования и городского образа жизни. В большей же их части (60%) «обыватели промыслов никаких не имеют, только имеют одну пашню, и ремесла народ никакого не имеет», как описывал академик Иван Лепехин город Гремячев Тульской губернии. Городские «обыватели» к концу века составляли только 4% населения, тогда как в Англии — 25%.

Процветание господствующего класса оказалось преходящим. Знать понимала, что живет не по средствам, но поделать с этим ничего не могла. Брат екатерининского фаворита граф Федор Орлов объяснял: «Хотите, чтоб помещик не имел дворни? Сделайте, чтоб он не был ни псовым, ни конским охотником, уничтожьте в нем страсть к гостеприимству, обратите его в купца или мануфактуриста и заставьте его заниматься одним — ковать деньги».

Но если бы благородное сословие и захотело «ковать деньги» — то смогло ли? Российский дворянин екатерининской или пушкинской поры находился, как правило, на службе — целью его карьеры были чины и ордена, но не сельская «экономия». Трудно представить себе Евгения Онегина интересующимся биржевыми ценами на рожь или Пьера Безухова торгующим свеклой. Вспомним, как Пьер пытался заняться хозяйством: «Он смутно чувствовал следующий бюджет. В совет платилось около восьмидесяти тысяч.., около тридцати тысяч стоило содержание подмосковной, московского дома и княжон; около пятнадцати тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения, графине на прожитье посылалось сто пятьдесят тысяч, процентов платилось за долги около семидесяти тысяч, постройка начатой церкви стоила эти два года около десяти тысяч; остальное, около ста тысяч, расходилось — он сам не знал как, и почти каждый год он принужден был занимать». Это не пародия. Доход действительного тайного советника и обер-камергера Николая Петровича Шереметева в 1798 году составлял 632 000 рублей, а расход — 692 000 рублей, включая 200 000 уплаченных долгов. Дальше будет хуже. Его сын в 1838 году получит 2,24 млн, а потратит 3,44 млн рублей.

Онегину еще повезло — ему досталось имение дяди; другим приходилось рассчитываться с долгами: «Левочка, неужели и теперь будет у тебя выходить по 1000 рублей серебром в месяц?.. Уж конечно ты бы убавил лошадей и людей...» — переживала жена начальника штаба корпуса жандармов генерала Леонтия Дубельта. А ведь генерал, получая немалое жалованье, был еще и владельцем 2000 душ.

К середине XIX века численность помещиков сократилась на 7,5%, дворянами были заложены 7,1 млн душ, то есть 65% всех помещичьих крестьян в России. Дворянские гнезда хирели, разорялись, но главная беда была не в этом: сверхдоходы, полученные в первый век существования Российской империи, утекли как вода сквозь пальцы. Промышленная революция, которая началась в Англии в середине XVIII века, пришла к нам со столетним опозданием — скованным одной цепью было не до того.