Не верьте тем, кто говорит, что захват власти в августе 1991-го был невсамделишный
Пятнадцатилетие победы над ГКЧП в августе 1991 года едва ли будет праздноваться широко и торжественно. Не такая уж это круглая дата, а главное — меняется отношение к ней. Страна по-прежнему заражена вирусом постимперского синдрома, нефтяные сверхдоходы создают питательную среду для развития болезни, иллюзию, что возрождение империи реально. А те деятели, которые, как они сами утверждают, 15 лет назад якобы хотели предотвратить ее, империи, гибель, воспринимаются сегодня многими чуть ли не как герои.
Легко сказать, что время — лучший лекарь, что оно все расставит по своим местам. Но что-то пока не получается. Вместо истории плодятся мифы.
Существует, например, миф, что путч был понарошку, что ребята, создавшие Государственный комитет по чрезвычайному положению, едва ли не пошутили и что с самого начала было ясно, чем все это закончится.
Неправда.
Утром 19 августа все казалось очень серьезным. Нет, не то слово: сначала было очень страшно.
В тот день сквозь сладкий утренний сон я услышал, видимо, не сразу, телефонный звонок. Знакомый голос в трубке осведомился:
— Женя?
Это был Олег Добродеев — в то время мой ближайший коллега, товарищ и руководитель. Он был главным редактором «Вестей» на новорожденном Российском телевидении, а я работал — попеременно с Александром Гурновым — ведущим заключительного вечернего выпуска. Выпуск заканчивался за полчаса до полуночи, и Добродеев, типичный «жаворонок», не любил устраивать «разбор полетов» на ночь глядя, а звонил мне или Гурнову утром. Представления о том, что такое утро, у нас с Добродеевым, конечно, были разные, но тут на часах нет и семи. Я возмутился. А Добродеев перебил меня, словно холодным душем окатил, хотя голос у него при этом был необычайно веселый:
— Вставай, старичок, в стране военный переворот. Включай телевизор, посмотри, что там идет, и перезвони мне.
Я кинулся к телевизору. В этот момент хорошо знакомый мне диктор Евгений Петров — милый, приятный человек вполне демократических взглядов — с видимым отвращением читал, судя по всему, уже не в первый раз, документы ГКЧП. Мне стало жутко.
Предчувствие чего-то подобного давно витало в воздухе. В декабре 1990-го, перед самым Новым годом, сенсационный демарш предпринял один из ближайших соратников Горбачева, министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе. Без всяких предисловий он вышел на трибуну очередного съезда народных депутатов в Кремле, произнес пылкую речь о наступающей диктатуре, а в конце заявил, что уходит в отставку. Всем было понятно, что это протест против тогдашней политики Горбачева, который все больше опирался на сторонников жесткой линии.
Потом были кровавые события в Вильнюсе, Риге, серия жестоких убийств литовских таможенников. Острая политическая борьба в верхах все чаще выплескивалась наружу. Те, кто хоть немного знал истинное положение дел в экономике, понимали, что страна на пороге глобального банкротства. При этом на вторник, 20 августа, было назначено подписание нового Союзного договора. Было ясно, что после этого расстановка сил на политическом олимпе будет меняться, но многие едва ли были готовы с этим смириться.
Так что в воскресенье, 18 августа, можно было, пораскинув мозгами, безошибочно предсказать: если «наступающая диктатура» до сих пор не предприняла попытку захвата власти, то последний день, когда с этим еще можно успеть, — завтра. Но мы были молодые, а тут еще опьяняющий успех новой программы, бешеная популярность, на дворе последние ласковые дни московского лета. Мысли были заняты совсем другим…
От звонка Добродеева и нескольких минут внимания диктору Петрову вчерашний хмель улетучился мгновенно. Я набрал домашний телефон Олега:
— Что будем делать?
Добродеев начал рассуждать здраво: явно путчисты еще с ночи захватили «Яму» (здание ВГТРК на 5-й улице Ямского Поля), поэтому туда соваться нечего, надо обзвонить всех ключевых сотрудников редакции и где-то их собрать. Я предложил собраться у меня дома, поскольку жил недалеко от центра. Добродеев же сказал, что возьмет такси и по пути ко мне попробует проехать мимо «Ямы», посмотреть из окна машины, что там происходит. В ожидании Олега я стал обзванивать сотрудников, приглашать на необычную летучку. Наконец появился Добродеев. Вид у него был несколько озадаченный.
— Ты знаешь, я решил сделать крюк, доехал сначала до Останкина, там все оцеплено, войска, бронетехника, потом проехал мимо «Ямы». Странно, но там ничего подобного не происходит. Во всяком случае, снаружи здания ничего нет.
Даже в этот момент в голову не закралась мысль о том, что путч организован из рук вон плохо.
Потом стали подтягиваться журналисты «Вестей», собралось человек тридцать. Вдруг в начале одиннадцатого звонок из приемной Добродеева:
— А почему летучка не начинается? Где Олег Борисович? Где все?
Я просто обомлел. Оказывается, часть сотрудников — те, кому мы не смогли дозвониться, как ни в чем не бывало собрались к десяти утра на летучку, как это было заведено по понедельникам. Многие возвращались с дач, в машинах тогда редко у кого было радио, про мобильные телефоны и говорить нечего — в общем, ехали на работу и не знали, что происходит в стране.
Мы вскочили и побежали на «Яму». Постепенно там начали появляться озадаченные сотрудники разных редакций, которые поутру вроде нас с Добродеевым искренне полагали, что соваться в редакцию не имеет никакого смысла, потому что устроители военных переворотов, как известно, первым делом берут под контроль почту, телеграф, телефон и, конечно же, телевидение.
В тот день вообще было много смешного, начиная от знаменитой пресс-конференции путчистов с трясущимися руками вице-президента Янаева.
Уже ближе к обеденному времени на «Яме» вдруг начался переполох: к зданию подъехали танки. Наиболее горячие головы поспешили сделать вывод: будут штурмовать. Один из коллег вызвался сбегать на разведку. Выяснилось, что под окнами у нас действительно появилось то ли два, то ли три БМП, которыми командовал молоденький лейтенант — только что из училища. Они отстали от колонны и просто заблудились. Кто-то пошел разговаривать с военными, вернулся с гордым видом, то ли в шутку, то ли всерьез сообщил, что сагитировал их перейти на сторону Ельцина, будут теперь наше здание от путчистов охранять.
В общем, наши первые страхи довольно быстро рассеялись. Нас никто не захватил, не штурмовал, не арестовывал. Правда, из эфира нас выкинули. Доступ в Останкино, где находилась студия «Вестей», был нам закрыт. Было решено, что Юрий Ростов, один из ведущих «Вестей», запишет выпуск программы на репортажную камеру в импровизированной студии, а потом мы размножим эти кассеты и разошлем по стране, чтобы их показали по местным телекомпаниям — где будет возможно. Съемочные группы поехали снимать все происходящее в Москве. Так мы работали и в первый, и во второй дни путча, а на третий день, 21-го вечером, вернулись в эфир.
Впрочем, еще в первый день телевизионные умельцы смогли договориться со связистами и техническими службами в Останкине и запустить этот выпуск в эфир на «Орбиты» второго канала — на другие часовые пояса. Люди, приставленные от ГКЧП следить за порядком в телеэфире, спохватились, когда нелегальные «Вести» уже смотрели в Барнауле.
Но по-настоящему картина прояснилась вечером первого дня путча, когда под самый конец программы «Время» в эфир вышел ставший потом знаменитым репортаж Сергея Медведева (позже он работал пресс-секретарем Бориса Ельцина) с улиц Москвы. Репортаж этот фактически перечеркнул все, что до этого было сказано и показано в то утро и в тот вечер во «Времени». Все узнали и про Ельцина на танке, и про его указы, объявляющие ГКЧП вне закона, и про демонстрации протеста москвичей, вышедших на улицы, собирающихся у Белого дома, строящих баррикады. Просто сам факт появления этого сюжета в эфире давал всей стране четкий сигнал: ГКЧП ситуацию не контролирует.
Есть разные версии, как это случилось. Я не помню, чтобы Сергей был революционером, но журналист он был честный и профессиональный. Поначалу из Останкина вообще не выпускали никакую съемочную технику. Сергей ходил и долго убеждал начальство, что нужно снимать все происходящее в городе хотя бы для истории, даже если это не пойдет в эфир. В конце концов ему разрешили поехать на съемку. Что не успел снять (например сцену, когда Ельцин залезает на танк), достал у западных коллег, которые в ту пору еще не считали местных журналистов конкурентами и делились «картинкой» бесплатно.
Потом начальство вдруг решило, что репортаж надо дать в эфир. Тогдашний руководитель канала Леонид Петрович Кравченко написал в своих мемуарах, что это решение принял он сам. Но, по моей информации, до эфира Кравченко репортажа не видел. А сам Медведев сдал сюжет только в последний момент, времени переделывать его уже не оставалось.
Перед самым началом программы «Время» репортаж Медведева посмотрел первый заместитель Кравченко — Валентин Лазуткин, умный и хитрый царедворец. Посмотрел и дал «отмашку»: все нормально, можно выпускать в эфир. Зная Валентина Валентиновича, могу уверенно сказать: он все отлично просчитал. Скандал из-за сюжета Медведева члены ГКЧП устроят не ему, а Кравченко, он же, Валентин Лазуткин, если путч провалится, будет героем. Все вышло именно так.
Было еще очень страшно в ночь с 20-го на 21-е, когда все ждали штурма Белого дома. Той ночью мы то ездили к Белому дому, то возвращались отдохнуть, погреться, перекусить ко мне домой, моя квартира на те три дня так и осталась филиалом «Вестей». Уезжая, мы продолжали следить за происходящим, слушая прямой эфир «Свободы» и «Эха Москвы» (его тогда называли еще «Радио-М») — в те дни это были единственные источники оперативной информации, и множество людей в городе день и ночь ходили, прижимая к уху портативные радиоприемники. Еще в ту ночь мы пили водку стаканами, и я впервые в жизни почувствовал, как это бывает, когда в момент страшного нервного напряжения можно пить и не пьянеть.
Я помню, как много людей вернулись в Москву на следующий день. Почему-то именно 21 августа окончились отпуска у чиновников, политиков, общественных деятелей, журналистов. Они вернулись и сразу, разумеется, поспешили на баррикады, к Белому дому…
Еще запомнились мне потрясающие кадры, снятые в правительственном аэропорту Внуково-2: один почтенный государственный муж, тоже, кстати, вернувшийся из отпуска только 21-го, со скандалом, приступом брал проход на посадку в самолет, на котором улетала в Крым делегация во главе с Руцким — вызволять Горбачева из Фороса. Он выглядел этаким мешочником, штурмующим тронувшийся уже поезд. Вся его неслыханно головокружительная карьера зависела в тот момент от того, окажется ли он на борту этого самолета.
Помню Москву, где на несколько дней куда-то исчезла вся милиция. Помню совершенно пустой, будто заброшенный Кремль в первые дни после провала путча.
Я до сих пор не знаю точно, что происходило тогда на самом деле, кто из политиков в какую игру играл. Одни уверяют, что Горбачев знал о заговоре и в действительности подталкивал заговорщиков к решительным действиям, чтобы разрубить гордиев узел политического кризиса. Другие утверждают, что члены ГКЧП будто бы имели какие-то предварительные договоренности с Ельциным, а он их переиграл, поддержал Горбачева, смешал им все карты. Выдвигаются и другие, еще более замысловатые версии.
Но я уверен в одном: главное, что в те дни сотни тысяч москвичей и петербуржцев вышли на улицы и тем самым не оставили политикам никакого выбора, какие бы хитроумные замысли те ни строили. И это было главное, что произошло 19 августа 1991 года: единственный случай в нашей новейшей истории, когда граждане не захотели, чтобы власть за них решала их судьбу, воспротивились и победили.