Иран под чадрой и без

Большинство читателей наверняка знают автора этих строк как журналиста телевидения и радио. Между тем в моем дипломе, полученном более четверти века назад по окончании Института стран Азии и Африки при МГУ, значится: «историк-востоковед; референт-переводчик персидского языка». Знание языка и привело меня в журналистику — сперва на Иновещание, в редакцию программ на персидском языке для слушателей в Иране и Афганистане, потом — на телевидение, в международный отдел программы «Время». Но настало горбачевское время, все стало меняться, бурная политическая жизнь у нас дома переделала вчерашних журналистов-международников в кремлевских и парламентских репортеров, военных корреспондентов и воскресных телеаналитиков. Короче говоря, уже 20 лет как я изменил востоковедению. Но язык, поверьте, не забыл. Учили нас на совесть.

Бурные события последних месяцев вокруг Ирана вновь сделали востребованной мою прежнюю специальность. Конечно, многое надо освежить в памяти, что-то наверстать, но все же прежние знания, а главное — целый год жизни в Иране придают мне смелости поделиться мыслями об этой стране.

Знакомые, узнав о том, где я учился, задают один и тот же вопрос: почему именно Иран? Выбор был по-детски иррациональным. Меня романтически манил Восток, мечты о далеких путешествиях в страны, куда в то время туристами практически не ездили. В ИСАА при МГУ можно было стать специалистом и по арабскому миру, и по Китаю, и по Японии, и по Индии, и по Индонезии, и по Африке, и по какой-нибудь совершенно экзотической (по тем временам) стране вроде Таиланда или Шри-Ланки. Хотелось всего сразу.

Мои родители, бесконечно далекие от востоковедения, были страшно огорчены упрямым отказом отпрыска пойти по их инженерно-техническим стопам и не могли мне толком ничего посоветовать. К счастью, нашелся знающий человек, который сказал: «Забудь-ка ты об экзотике, займись Ираном. Страна пограничная, интересы у нас там будут всегда, и немалые, работа найдется, уж без куска хлеба точно не останешься. И потом все-таки по-своему великая держава». Я послушался, хотя замечание про великую державу показалось мне преувеличением. На самом деле я просто еще очень мало знал об этой стране…

А вы, к примеру, отдаете ли себе отчет, насколько огромен Иран? Его население приближается к 70 млн — это больше, чем во Франции (61 млн), Великобритании (60 млн), Италии (58 млн), не говоря уже о других европейских странах. В Европе больше только Германия — 80 с лишним миллионов человек, на Ближнем и Среднем Востоке немногим населеннее лишь Египет — 71 млн.

Еще сильнее впечатляют размеры Ирана: его территория составляет 1‑648‑000 кв. километров. Сравните: площадь Франции — 551‑000, Испании — 505‑000, Германии — 357‑000, Италии — 301‑000 кв. километров. Теперь сложите эти цифры, и вы убедитесь, что Иран по размеру примерно сопоставим с территорией большей части Западной Европы — Испанией, Францией, Италией и Германией вместе взятыми! Это не бросается в глаза лишь потому, что старинная проекция Меркатора, по-прежнему лежащая в основе всех географических карт мира, на самом деле искажает реальные пропорции в размерах стран и материков.

Многие знают, что Иран занимает третье место в мире по производству и запасам нефти и второе — по запасам природного газа. Рядом с этим — незнание, которое порой доходит до смешного: многие, к примеру, искренне полагают, что иранцы — такие же арабы, как их соседи-иракцы. Мол, разница-то всего в одну букву, тоже мусульмане, пишут той же вязью справа налево. Страшно удивляются, когда узнают, что иранцы — особая нация, культура которой гораздо древнее, чем арабская, что хоть и пользуются они арабским алфавитом, но персидский язык с арабским имеет немного общего, принадлежит к индоевропейской языковой семье, а грамматика его в чем-то очень похожа на английскую, в чем-то на немецкую.

Иранцы любят говорить, что их язык — самый красивый, самый «сладкий» (так буквально) в мире. Все, кто слышал, как звучит персидская речь, соглашаются: она действительно очень благозвучна. Иранцы говорят мелодично, как будто нараспев, интонационный рисунок речи чем-то напоминает французский (ударение, к примеру, тоже всегда падает на последний слог).

Своеобразное чувство исключительности составляет важную часть национального характера. Оно подогревается «особостью» иранской культуры, отличной от всего остального ближневосточного мира. Особая религия — ислам воинственного шиитского толка, претендующий на роль мусульманского православия. И рядом — это в Средневековье-то! — великая вольнодумная светская поэзия: Фирдоуси, Хайям, Саади, Хафиз. Тогда же несмотря на религиозный запрет изображать людей и животных — изумительная школа персидской миниатюры. В наше время — поразительный феномен иранского кинематографа: Махмальбаф, Кия-Рустами, Маджиди и еще целый сонм блестящих имен.

Наконец, великая история. Любой иранец помнит, что древняя иранская держава Ахеменидов покорила весь Ближний и Средний Восток, воевала с Афинами и Спартой (помните историю про триста спартанцев?) и едва не завоевала их. В раннем Средневековье Парфия, а затем Сасанидское царство успешно противостояли самому Риму. В новое время, в конце XVI — начале XVII века, шахи из династии Сефевидов отвоевали обширные земли у Османской империи — Азербайджан, Восточную Армению, Восточную Грузию и создали мощное современное государство, с которым хотели дружить крупнейшие европейские державы.

В середине XVII века блестящий полководец Надир-хан Афшар сделал карьеру иранского Наполеона — стал сначала регентом, потом захватил трон и сколотил на полтора десятилетия империю, пределы которой доходили до Индии, Хивы, Бухары, Дагестана.

Иранцы еще любят с гордостью вспоминать, что их страна — одна из немногих в Азии, сумевших избежать колониальной зависимости от великих держав. Впрочем, это не совсем так — к началу XX века Иран де-факто стал полуколонией Англии и России. Но формально страна никогда не теряла независимости и государственного суверенитета.

В шахские времена прославление прошлого, особенно древнего, доисламского, было важной частью государственной пропаганды. Главной антишахской оппозиционной силой было мусульманское духовенство. В попытке ослабить его влияние на умы шахский режим пытался предложить обществу другую идеологию, сугубо националистическую, густо замешанную на преклонении перед иными героями, событиями и ценностями, нежели традиционные исламские.

С середины 1960-х годов прошлого века шах Мохаммед Реза Пехлеви принялся энергично проводить реформы, направленные на модернизацию страны. Когда в 1970-е годы начался нефтяной бум, в Иран потекли миллиардные доходы от экспорта нефти. Шах обещал с помощью этих денег неузнаваемо изменить Иран, закупал на Западе новейшую технику и технологии, самые современные вооружения, не только американские «Фантомы» и английские тяжелые танки «Чифтен», но и, например, скоростные десантные корабли на воздушной подушке. Последние приобретения очень волновали арабских соседей, потому что зоной практического применения этих кораблей могли быть лишь пологие южные берега Персидского залива. Сегодня, кстати, ядерные амбиции Тегерана тоже не очень радуют лидеров стран залива. Если дело дойдет до драки, маловероятно, что они грудью бросятся на защиту Ирана, скорее всего, будет много шума про исламскую солидарность и очень мало практической поддержки.

А тогда, тридцать лет назад, шах открытым текстом говорил, что его цель — за несколько десятилетий превратить Иран в самую мощную в экономическом и военном отношении державу Ближнего и Среднего Востока. В числе самых амбициозных программ был план строительства целой сети собственных атомных электростанций. Эксперты-иранисты стали впервые всерьез обсуждать, сможет ли Тегеран в будущем создать собственное ядерное оружие.

Потом про все это надолго забыли, потому что грянула исламская революция. На самом деле, по моему глубокому убеждению, это была чистейшей воды контрреволюция, контрреформа, питавшаяся недовольством традиционалистских слоев ускоренной модернизацией страны. Затем еще одно бедствие — многолетняя изматывающая война с Ираком. В результате иранский ВВП сегодня почти на треть меньше, чем при шахе, население же увеличилось вдвое. Иностранные инвестиции идут в основном в нефтяной сектор, четыре пятых экономики находится под контролем коррумпированных чиновников. Масштабы коррупции такие, что никакому шаху не снились. Что же касается великодержавных настроений, то они никуда не делись и прекрасно сосуществуют с новой исламской идеологией. Те, кто недавно вернулся из Тегерана, сходятся в одном: даже самые жесткие критики теократического режима хотят видеть страну ядерной державой.

Я тоже был в Иране — сначала в конце 1970-х при шахе, а потом — сравнительно недавно, спустя ровно 20 лет правления мулл и аятолл. Ах, какая была страна тогда и во что она превратилась сейчас!

Я сразу полюбил Тегеран всем сердцем. Он казался удивительно красивым, стильным, рос и менялся буквально на глазах. Новые районы выглядели вполне по-европейски, летом утопая в зелени, круглый год — в огнях магазинов, кинотеатров, ресторанов. Через много лет, впервые попав на Лазурный берег, в Канны, я просто обомлел, увидев точно такие же, как когда-то в Тегеране, окаймленные платанами, длинные, прямые, нарядные улицы, бесконечно уходящие ввысь, к отрогам гор.

Тегеран, который я увидел спустя двадцать лет, напомнил мне о Гаване. Кто бывал на Кубе, поймет меня. Про Гавану раньше говорили, что она — Париж Карибского моря. Тегеран называли ближневосточным Парижем. Потом оба города захлестнули революционные страсти, они на десятилетия оказались в почти полной международной изоляции. И вот теперь что одна, что другая столица выглядит царством Спящей Красавицы: всё так же, как было раньше, всё на тех же местах, но только покрыто густой пылью, затянуто паутиной, тронуто тленом. На улицах те же автомобили, что и много лет назад, призраки другой эпохи, когда-то новенькие, только с конвейера, блестящие краской и хромом, а теперь потускневшие, битые, с пятнами сквозной ржавчины. Дома те же самые, только закопченные, с облупившейся штукатуркой, давно не ремонтировавшиеся, некоторые — заброшенные, с выгоревшими магазинами на первых этажах, с окнами, выбитыми, кажется, еще в дни революционных событий.

Раньше на тегеранских улицах было полно модно одетых мужчин, высоких, изящных, тонких в кости, я бы сказал, щеголеватых на итальянский манер. Какие красавцы! — восторженно охала моя жена. Мне же, разумеется, больше хотелось ахать и охать при виде обворожительных созданий с глазами в пол-лица, порхавших тут и там в легких, полупрозрачных платьях и крошечных босоножках на высоком каблуке. Всем своим видом они подтверждали легенду, что иранские девушки — самые красивые и сексуальные в мире.

Что с ними стало? Куда, каким ветром унесло? Наверное, давно уже живут в эмиграции. Иранская диаспора, разбросанная по всем крупным городам Европы и Америки, насчитывает миллионы. Есть данные, что каждый год Иран покидают примерно 200 тысяч человек, в основном молодых людей.

Тегеран — столица Исламской Республики — оказался полон мрачного вида небритых мужиков, одетых нарочито небрежно, расхристанных — галстук иранские муллы сразу же объявили дьявольской удавкой. Женщины все в одинаковых черных чадрах до самых пят, в черных платках до бровей, чтобы, не приведи Аллах, ни одна прядь не выбилась наружу — прежде такие попадались только в старинных кварталах, где традиционно селились ультрарелигиозные семьи.

Перефразируя Булгакова, я готов был сказать: пропал прежний, поразивший меня в самое сердце, Тегеран, как будто и не существовал вовеки. Если бы не один эпизод. Возвращаться из Исламской Республики в Москву пришлось замысловатым путем: через Амстердам. Самолет был набит до отказа, причем в салоне было много женщин в черной исламской униформе.

Когда мы приземлились в аэропорту Схипол, я вышел из самолета одним из первых, ушел далеко вперед, а потом обернулся — посмотреть, как эта публика будет выглядеть в здешних современных интерьерах. И замер от изумления: за мной шли сплошь по-европейски одетые люди. Кто-то в джинсах, кто-то в модном костюме, кто-то даже в мини-юбке. Исламская Республика осталась за порогом самолета. Я даже подумал: нет, наверное, это пассажиры с другого рейса — и тут меня обогнала хорошенькая стройная девушка с распущенными волосами. Из ее сумки предательски выглядывал кусок чадры. Значит, не все потеряно.