Кофликты подданных в XVIII веке привели к новым правилам игры
Вот что рассказывал в 1747 году Никита Тельцов в своей жалобе на галичского провинциального воеводу Терентья Хмелева и на Григория Черевина, заведовавшего в том же Галиче очередной ревизией, то есть переучетом налогоплательщиков: «И велел поймать меня оной Черевин команды своей солдатам, которые поймав, били смертно, и шпагу отбили и посадили под караул, и отослали меня ко оному воеводе Хмелеву, который с секретарем Посниковым, запершись в канцелярии, допрашивали [меня] и били тростью, и арестовав, от дела без указу самовластно отрешили, и под крепким караулом с полгода [держали], желая чтоб меня уморить, с полгода никого не допускали и держали в студеной избе».
Сама по себе история провинциального беспредела не должна удивлять. Мы и не о таком читали в газетах. Примечательно, однако, что в данном случае жалобщиком был не какой-нибудь там уездный обыватель. Тельцов был не только дворянином, но и майором, более того, государственным человеком при исполнении, посланным в Галицкую провинцию для сбора подушной подати. Бивший его Григорий Черевин был всего-навсего прапорщиком.
Российская империя середины XVIII не отличалась хорошей управляемостью. Столичные вельможи могли снимать и назначать провинциальных чиновников, но этим их влияние на местах и ограничивалось. Любопытно, что за те полгода, пока Тельцов сидел в холодной избе, его никто не хватился — отсутствия главного налоговика целой провинции в центре попросту не заметили. Слово «коррупция» применительно к той эпохе весьма условно, так как никакой «не-коррупции» не существовало в принципе. Высочайшие указы зачастую в грош не ставились; похождения уездных руководителей того времени трудно отличить от действий бандитских шаек. Однако за вторую половину столетия жизнь в России удивительным образом переменилась. На смену беспределу послепетровских десятилетий пришел вполне пристойный социальный уклад александровского царствования, известный нам из «Евгения Онегина». Коррупция и прочие чиновные безобразия, конечно, никуда не делись, но вошли в сравнительно приемлемые рамки, что и сделало возможным «золотой век» дворянского общества и культуры. И уж во всяком случае трудно себе представить уездного руководителя начала XIX века, который стал бы лично избивать майора и полгода держать его под замком.
Эволюция эта вполне подходит под определение первого этапа перехода от «естественного общества» к «обществу с открытым доступом», описанному нобелевским лауреатом по экономике Дугласом Нортом в его последней работе «Насилие и общественный строй». По мнению Норта, на этой стадии «элиты трансформируют свои уникальные, персонализированные привилегии в обезличенные права, принадлежащие равно всем членам элиты». Говоря проще, на смену обществу, где твои права, привилегии и личная безопасность определяются только твоими индивидуальными отношениями с другими членами элиты (то есть связями), приходит общество, где неприкосновенность личности в общем и целом не зависит от отношений с воеводой, а определяется формальным статусом (например, принадлежностью к дворянству). В этом случае складывается «общество открытого доступа» внутри самой элиты. Его формирование Норт считает недостаточным, но необходимым условием для последующего распространения новых норм на общество в целом.
Самое интересное здесь — это, конечно, процесс формирования новых норм. Говоря о преображении российской элиты во второй половине XIX века, обычно указывают на знаменитый «Манифест о вольности дворянства» 1762 года, то есть на дарование сверху прав и личных свобод, благодаря чему в стране появилось «первое непоротое поколение». Манифест этот был крайне важен, но понятно и то, что простое декларирование прав само по себе мало что значит: нужны какие-то социальные механизмы, обеспечивающие действенность этих прав. Кому-то должно быть нужно, чтобы эти права заработали.
Рассмотрим аферу, которую провернули в том же 1747 году тамбовский воевода Свиньин и купец Черницын. Правительство как раз решило рассчитаться с крестьянами южных губерний, которых за несколько лет до того заставили возить строевой лес в крепость Святой Анны. Наличные, однако, выдавать было строжайше запрещено: местным властям велели погасить в соответствующем объеме недоимки по подушной подати. Крестьянам, у кого недоимок не было, предполагалось зачесть эту сумму в счет будущих налоговых платежей. Простор для неразберихи и злоупотреблений налицо: с одной стороны, власти вроде бы обещают расплатиться, с другой — выплата обставлена всякими условиями.
Этой ситуацией и воспользовалась тамбовская шайка. Черницын при помощи Свиньина и его подручных убедил окрестных крестьян подписать петиции на имя властей с просьбой выдать заработанное наличными, доверенности Свиньину на право представлять интересы крестьян и агентские договора, сулившие ходатаю комиссионное вознаграждение. Тех, кто не хотел подписывать бумаги, лично избивал товарищ воеводы Сытников. Собрав эти бумаги, Черницын от имени крестьян предъявил их воеводе, который «ради удовольствия обывателей» немедленно выдал купцу наличные для раздачи. Из причитавшихся им 11 442 рублей возчики леса получили только 4839 рублей, остальное купец удержал в качестве комиссионных. Сколько из этой суммы Черницын положил себе в карман, а сколько пошло воеводе и его подручным, выяснить не удалось: на следствии ни купец, ни чиновники ни в чем так и не сознались. Свиньин твердил, что всего лишь пошел навстречу просьбам обывателей; уличить его в получении денег от Черницына следователи не смогли. Черницын и вовсе представлял себя честным ходатаем, действовавшим от имени крестьян и получившим заслуженный гонорар.
Наглость, с которой действовала шайка воеводы, поражает воображение. Свиньин не просто воспользовался пробелом в законе или творчески его истолковал: получив сверху прямое, совершено недвусмысленное распоряжение, Свиньин поступил ровно наоборот. Его подручные Сытников и Данилов фабриковали и подшивали в книгу входящих фальшивые распоряжения, якобы полученные ими из губернского города, а в книгу исходящих — запросы и доношения, которые не были отправлены. Едва ли не все доверенности были написаны одним и тем же почерком — рукой сына Черницына, Ивана. Схему поставили на поток: Черницын-младший организовал такую же операцию в Ряжске, а зять купца — в Нижнем Ломове.
Галичский воевода Хмелев тоже воровал как перед Страшным судом. С дружественных помещиков его шайка налогов не брала вовсе, а других, напротив, обирала, «самовластно сами собой, презря указы». Прапорщик Черевин не брезговал открытым разбоем: «с помещиков и помещиц немалые деньги он… брал», в 1744 году со своими людьми «жатую рожь увез из поместья Измайловского полку капрала Василия Шипова», отставного поручика Василия Бабоедова «держал под караулом года с три, не чиня никакого решения». Крестьян, которых помещики посылали по делам в город, лихоимцы грабили и заставляли подписывать фальшивые векселя.
Оба воеводы погорели, как мы бы сказали сейчас, на «внутриэлитном конфликте» — неспособности местных элит выработать приемлемые для всех нормы поведения. На проделки Свиньина и Черницына пожаловался местный помещик Александр Лукич Дуров. Что послужило причиной конфликта в Галиче, из материалов дела непонятно, но ясно, что если бы не Тельцов, в силу эпического размаха злоупотреблений нашлись бы и другие жалобщики, которые рано или поздно добрались бы до столицы. В историях этих соблазнительно увидеть зачатки гражданского общества: порядочный человек бросил вызов системе и победил. Дело, однако, не в том, что, например, тамбовский воевода Свиньин был мошенник, а разоблачивший его капитан Дуров — хорош. Как выяснилось по ходу дела, Дуров был тот еще фрукт. Конфликт разгорелся из-за того, что он попытался получить для своих крестьян компенсацию, хотя леса они и не возили. Дурову отказали, и тогда-то отставной капитан решил изобличить злодеев. Небезгрешен по части взяток, похоже, был и страдалец майор Тельцов.
Свой вклад в построение правового порядка внесли и изобличенные чиновники. Показательно поведение на следствии налоговика и мздоимца прапорщика Черевина. Когда присланная, наконец, из Архангельска следственная комиссия предъявила ему вопросные пункты, составленные по материалам тельцовского доноса, Черевин продемонстрировал неожиданно высокий уровень правосознания, отказавшись отвечать на вопросы по процессуальным соображениям. Во-первых, заявил Черевин, согласно петровской «форме суда», каждый должен «бить челом» о собственных делах. Тельцов же писал о притеснении Черевиным галичских помещиков, которые сами никаких жалоб не подавали. Во-вторых, в своем доносе Тельцов назвал Черевина «вором и сочинителем подозрительных сходбищ», а по сенатскому указу 1743 года «во время судов как от писцов, так и ответчиков, кроме настоящего дела, посторонних и касающихся повреждения чести речей отнюдь принимать… не велено». По этим основаниям, настаивал Черевин, жалоба Тельцова вовсе не должна была приниматься к рассмотрению.
Следователи, как ни странно, сочли данный ответ уместным, и разбирательство в отношении Черевина «произвождением остановилось». Не всякому, понятное дело, подобный легализм сошел бы с рук: сам Черевин, насылая на майора Тельцова своих солдат, не очень интересовался процессуальными тонкостями. Очевидно, что следователи просто подыгрывали галичским чиновникам. Но одновременно взяточник Черевин и его архангелогородские покровители создавали прецедент. Благодаря личным коррупционным связям он получил возможность использовать права, полагающиеся ему по закону. Только путем накопления подобных прецедентов и может установиться в обществе норма, распространяющаяся уже на всех.
Мораль двух этих историй из времен царствования Елизаветы в том, что двигателем прогресса становится конфликт между конкретными, отдельно взятыми подданными. Именно из таких конфликтов, а не из правительственной активности и проистекает государственный порядок. Понятное дело, что подобный конфликт возможен лишь в том случае, если его потенциальные участники хотя бы примерно сопоставимы по своим силам. В Тамбове только помещик Дуров оказался достаточно независим, чтобы бросить вызов самому воеводе: его крестьян, например, подручные воеводы Свиньина отлавливали по дорогам, без долгих разговоров избивали и сажали под караул. Поступить так же с дворянином и отставным капитаном Свиньин почему-то поостерегся. В Галиче майорский чин не спас Никиту Тельцова от побоев и заключения, но и там воеводе пришлось в итоге выпустить пленника. Налицо преимущества конкуренции: даже с точки зрения властей лучше, чтобы в уезде было два равновеликих бандита, чем один. «Манифест о вольности дворянства» тем и важен, что способствовал этой конкуренции, уравнивая силы уездного начальника и местного помещика.
Автор — директор по прикладным исследованиям Российской экономической школы