На подлете к Тегерану, обозревая из иллюминатора самолета ландшафт, будто созданный для декораций к «Звездным войнам», и готовясь увидеть уникальную страну, я не ожидал, что испытаю острое чувство дежавю. По дороге из аэропорта меня встречали нескончаемые вереницы национальных флагов, огромные портреты улыбающегося вождя, словно выцветшие, как на старых кинопленках, дома и побитые машины местного производства, перемежаемые с чрезмерно яркими, но редкими иномарками. Неуходящее чувство узнаваемости «совка» только усилилось во второсортной гостинице в центре города, встретившей нас требованием сдать паспорта на регистрацию, массивными ключами с деревянными гирями на конце, красным плюшем кресел и запахом ржавого водопровода в номерах.
Мы не видели явного проявления религиозности на улицах Тегерана, который напоминал мне позднюю советскую Москву — коммунистическую на вид, но диссидентскую по натуре. Иранцы, так же как и русские, привыкли обходить и обманывать, а зачастую и использовать систему в своих интересах — публично показывая свою преданность исламу/партии и начиная каждую официальную речь с восхваления аллаха/компартии и лично высшего лидера/генсека, но забывая об этих условностях в частной беседе и используя виртуальные сети/самиздат, спутниковые антенны и радио, чтобы быть в курсе последних новостей политики, моды, спорта и музыки. Так же как и русские, иранцы одновременно ненавидят и любят Америку и все американское; так же как и русские, они обижены на весь мир, что их до сих пор не воспринимают как равных.
Как во всех странах, прошедших через период «самоизгнания», внутренних и внешних запретов и ограничений, здесь процветает коррупция и местная бизнес-этика зачастую отсылает к не совсем ясным для приезжих «понятиям».
Параллели с Россией преследовали меня и моих спутников, представителей крупного инвестфонда, куда бы мы ни направлялись: на рынках, в магазинах и даже на встречах с менеджментом иранских компаний — там мы порой чувствовали себя как на встречах с «красными директорами» на российских предприятиях — представители компаний не понимали, чего мы от них хотим. Как правило, для нас собирали весь менеджмент от высшего руководства до глав отделов. Мы вынуждены были смотреть фильмы и бесконечные презентации о славном прошлом компании, нашпигованные технической информацией о производстве и достижениях в выплавке/выпечке/выкладке, в то время как доходности процесса внимания не уделялось.
К этому можно добавить навязчивое присутствие государства во многих отраслях экономики и излишне запутанную структуру собственности частных компаний с перекрестным владением между многими холдингами. Так, например, «Гадир Инвестмент Холдинг» с капитализацией $3,3 млрд контролирует «Парсиан Нефтегаз» с капитализацией $3,2 млрд, который имеет котрольные пакеты в «Пардиз Петролеум», «Шираз Петролеум», «Керманшан Петролеум» и нефтеперерабатывающих заводах «Табриз» и «Загрос» с рыночной стоимостью $3,6 млрд. Понять, где в этой многоэтажной структуре концентрируется доход, — задача не из простых.
Иранская экономика тоже во многом напоминает Россию середины 1990-х — высокообразованное население (бюджет на образование превосходит оборонный вдвое), огромные резервы полезных ископаемых от железной руды и меди до углеводородов (4-я страна мира по резервам нефти и первая по газу). В Иране развиты электроэнергетика и машиностроение — диверсифицированная экономика появилась из-за изоляции в условиях многолетних санкций. Однако Иран имеет более развитый финансовый сектор, а его фондовый рынок гораздо лучше подготовлен к приходу иностранного капитала. ВВП России в середине 1990-х — около $400 млрд и сравним с сегодняшним Ираном, хотя ВВП в пересчете на душу населения составляет $5000, а в России было менее $3000.
Капитализация российского фондового рынка в 1996–1997 годах колебалась в районе $100 млрд (около 10% ВВП) — на том же уровне, что и иранский рынок сегодня. Иностранные портфельные инвестиции в России тогда росли сногсшибательными темпами — с $8,9 млрд в 1996-м до $45,6 млрд в 1997 году, в то время как в Иране сегодня они не превышают $100 млн.
Конечно, это очень грубые прикидки и было бы опрометчиво делать большие ставки на Иран, но после шестикратного роста в 1997 году русский рынок в 1998-м, после кризиса, свалился ниже начальных позиций. Несмотря на обвал, российский рынок принес 1400% за первые 10 лет своего существования. Подобная история повторялась неоднократно на других рынках — Шанхайская биржа открылась в 1990 году, и за первые 10 лет местный индекс принес инвесторам около 1000%, биржа во Вьетнаме открылась в 2000-м, настоящая активность началась в 2005-м и принесла инвесторам 700% до пика в 2007 году. Шри-Ланка была закрыта для иностранных инвесторов во время долгой гражданской войны, но после ее окончания рынок вырос на 490% с 2009 по 2011 год.
Тегеранский рынок вырос примерно на 20% с начала года, и мультипликатор P/E сейчас на уровне 7,5. Деньги инвесторов пока еще выжидают. Очевидно, переломный момент впереди. Годы изоляции и отчуждения не могут быть обнулены за пару месяцев, и рынок акций не может превратиться в одночасье в ликвидную площадку со свободными потоками капитала, прозрачными эмитентами с международной отчетностью.
Но мне кажется, что в Иране процесс будет быстрее, чем на других ранних развивающихся рынках: в конце концов иранцы пойдут по уже проторенной дороге, на базе существующего рынка с долгой историей и электронными торгами. Они уже далеко ушли от отправной точки российского рынка с едва функционирующей системой торгов, обновлением цен раз в день и неделями между покупкой и поставкой бумаг. Первопроходцам на таких рынках всегда трудно — нужная информация зачастую отсутствует, языковой барьер высок и аналитика по рынку пока в зачаточном состоянии. Это, конечно, отпугнет многих, но для тех, кто готов рискнуть, потенциальная доходность инвестиций в следующие несколько лет может быть существенной — активы в переходных экономиках способны делать большие рывки в процессе интеграции в мировые рынки.
Лишь одно кардинальное отличие от рынков, где мне довелось работать, серьезно меня беспокоит — полное отсутствие чего-либо крепче чая. А без бутылки здесь не разберешься