Режим для Навального: в каких условиях отбывал наказание и умер российский политик

Критерии строгости

Шаг за шагом Навального переводили на все более и более суровый «режим» — от общего до особого. Давайте разберемся, что это значит. В Уголовном кодексе (ст. 58) все выглядит логично: впервые судимым, судимым за нетяжкие преступления и тому подобное — мягкий режим, страшным рецидивистам, совершившим особо тяжкие преступления — режим максимально суровый (особый). Однако уже в Уголовно-исполнительном кодексе (гл. 16) все не так прозрачно. 

По логике вещей «строгость» режима должна определяться тем, насколько безопасен тот или иной осужденный для окружающих и охраны. Предполагается, что водитель, сбивший в пьяном виде пешехода, предпочтет спокойно отсидеть свои несколько лет, не конфликтовать с охраной, выйти на свободу, сделать выводы и уже не пить за рулем. С другой стороны, трижды судимый за разбой, наверное, может быть более опасен, как с точки зрения побега, так и с точки зрения агрессии в отношении охраны или сокамерников. Содержать его нужно в условиях, которые обеспечивают большую безопасность для всех окружающих.

Однако реальная «строгость» режима никак или почти никак не привязана к реальной опасности осужденного. Во-первых, она почти не учитывает характер совершенного преступления. То есть мошенник, совершавший мошенничества на большие суммы, и маньяк-убийца оказываются нередко в равных условиях. Во-вторых, ограничения, которые накладываются, кажутся абсурдными именно с точки зрения обеспечения безопасности. Сокращение количества свиданий, звонков, «передач», суммы покупок в «ларьке», ограничения по форме одежды, распорядку дня и множество других. Как это обеспечивает большую безопасность осужденного для общества, сокамерников и охранников? Никак. Это пережиток средневековой системы, где суть наказания — мучения осужденного. 

Понятно, что жертва преступления или ее близкие испытывают гнев и ненависть, недаром среди родственников убитых гораздо больше сторонников смертной казни. Однако готовы ли мы как общество к тому, что наказание ставит своей целью не ограничение возможных рисков преступного поведения (изоляция) или исправление, а простое мучительство? Простой принцип «тюрьма не курорт» только на первый взгляд выглядит логичным. На самом деле, даже при самом мягком режиме осужденный получает огромное количество ограничений и страданий.

Дополнительное бессмысленное мучительство может только ожесточить его или развить толерантность к мучениям. Мне неоднократно доводилось слышать от оперативных работников, что подозреваемых, прошедших через две-три «красных зоны» (так в России называют колонии, где власть охранников безгранична) бессмысленно пытать — они уже все это видели и все прошли. Навальный тому наилучший пример. Как говорят его соратники, на последних слушаниях он был бодр, уверен в себе, спокоен. Человек, который провел последние месяцы в худших из возможных условий — в штрафном изоляторе колонии особого режима за Полярным кругом. Если смотреть на доступные записи его выступлений, первые дни и недели заключения (в гораздо более простых условиях) дались ему тяжелее. Известный психолог Бруно Беттельгейм, описывающий условия жизни в нацистских лагерях, подробно рассказывает, как то, что в первые дни кажется несовместимым с жизнью, затем может становиться не просто нормой, но и восприниматься как вполне приемлемые условия. 

Форма бесправия

При этом и без того абсурдные и вредные ограничения, накладываемые Уголовно-исполнительным кодексом, еще больше детализируются и превращаются в садистские и бессмысленные ведомственными инструкциями. У каждого из них есть какая-то «рациональная» причина. Например, заключенный должен представляться «по форме», чтобы охраннику было проще сверять его со списком. Если список устроен как «ФИО — год рождения — статья», то так и должен рапортовать заключенный. Если он представляется иначе — это нарушение, за которое можно наказать. Но на практике подавляющее большинство этих правил является просто еще одним механизмом причинения страданий. И, что еще важнее, всевластия сотрудников исправительных учреждений. 

Собственно, бесправность заключенных и всевластие охранников строятся именно на этом. Количество правил (часто неизвестных самим отбывающим наказание) весьма велико. Нарушение их фиксируется исключительно администрацией и может происходить вообще в режиме тет-а-тет, когда слово осужденного и слово охранника являются единственными доказательствами. Полное отсутствие прозрачности системы, отсутствие, по факту, судебного контроля, то есть невозможность обжаловать в суде то или иное решение тюремной администрации — создают ситуацию, в которой осужденный оказывается абсолютно бесправен. 

Обсуждая с сотрудниками пенитенциарной системы страшные случаи пыток (такие как ярославский или ангарский), я неоднократно слышал их искреннее возмущение, которое, если перевести на русский, звучало как «зачем же пытать, если можно совершенно легальным способом человека привести в любое необходимое состояние». 

Оба этих принципа — всевластия администрации и намеренного причинения страданий, закрепленного в законе, объединяются в одном важном механизме — штрафном изоляторе. Тюрьме в тюрьме. Поскольку лишить чего-нибудь российского заключенного практически невозможно, остается только сделать его жизнь еще более мучительной. И официально прописанные условия ШИЗО направлены ровно на это. Какой от этого прок нам с вами, законопослушным гражданам, совершенно непонятно. Почему нельзя лежать днем, если человек не работает? Почему должны быть ограничения в возможности написать письмо? Он что так быстрее станет законопослушным? 

Вишенкой на этом ужасающем торте оказывается тюремная медицина. Казалось бы, именно та институция, которая должна внутри этой системы отвечать за хоть какую-то гуманность и, простите, за спасение. Как показывают исследования российской тюремной медицины, единственное с чем они нередко готовы работать без учета указаний администрации колоний — это совершенно экстренные и нетравматические случаи (аппендицит, гипертонический криз и тому подобное). Все остальное будет выглядеть в документах так, как того захочет администрация колонии. А текущее медицинское обеспечение даже без всякого давления администрации будет минимальным в силу тотального дефицита лекарств, коек, диагностического оборудования, специалистов и так далее. Гипертония, холецистит, артрит и другие болезни, которые не убивают человека на месте, просто не будут считаться болезнями. При этом из соображений «безопасности» нередко нельзя даже передать лекарства. Поэтому мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, какие хронические заболевания были у Алексея Навального. Ясно только одно — системной причиной смерти стало устройство пенитенциарной (а также судебной, правоохранительной, политической и так далее) системы. 

Именно поэтому удивительно не то, что многие заключенные приняли предложение ЧВК «Вагнер», а впоследствии Минобороны, а то, что их было, насколько можно судить, менее половины от тех, кому могли предложить. Возможность перейти из системы абсолютного всевластия начальства с намеренным мучительством в систему с также абсолютным всевластием начальства, но где хотя бы этого мучительства нет, — очень серьезный шанс. 

Смерть Алексея Навального, прошедшего через все круги российской пенитенциарной системы — режим, применение каждого правила, отсутствие медицины, всевластие администрации — абсолютно закономерна. Сотни тысяч людей находятся в точно таком же положении и не умирают только потому, что им повезло или потому что у системы не хватает сил давить на них в должной мере. Граждане России должны понимать, что любой из них, к примеру, попавший в тюрьму за ДТП, окажется в том же самом аду. Возможно, лучшим памятником Алексею Навальному стала бы реформа этой системы.

Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора