(первую часть доклада см. здесь)
Почему Россия отстает от многих других стран по темпам и качеству развития технологий? Почему вообще в каких-то странах гениальные идеи и разработки рождаются чаще? Чем объяснить всплески технологической креативности в различных обществах в разные периоды? Эти вопросы давно занимают не только политиков и экономистов; историки и социологи науки в России и за рубежом в течение многих лет изучают феномен инновационности и уже предложили множество различных его объяснений. Среди факторов, определяющих способность обществ и культур изобретать, назывались плотность населения, географическая среда, продолжительность жизни, отсутствие или дороговизна природных ресурсов, которая заставляет изобретать «обходные» технологии, нехватка рабочих рук, религия и многие другие. В принципе все многообразие различных факторов и явлений, влияющих на «инновационную производительность», можно свести к двум категориям: социально-культурные и образовательные (мы намеренно не касаемся ключевых институциональных факторов — политических, юридических и экономических).
«Французы изобретают, англичане делают»
В первой группе факторов инновационности, отмечаемых историками науки и технологии, следует назвать прежде всего гибкость культурных норм и восприимчивость к заимствованиям. Инновацию можно рассматривать как сумму двух слагаемых — изобретения и внедрения. Большая часть идей «погибает» из-за того, что общество не готово воспринимать новое или воплощать плодотворную идею. Любое новшество, будь оно «домашним» или заимствованным, требует адаптации к нему существующих норм и практик, и именно поэтому нетолерантная среда склонна скорее отторгнуть его, чем приспособляться к нему. Самые радикальные и иногда самые эффективные инновации зачастую встречают наибольшее сопротивление. Таким образом, инновационность общества определяется не столько креативным потенциалом отдельных его членов, сколько системной способностью самого общества адаптировать изобретения (неважно, чужие или свои) и внедрять инновации. Так, и Франция, и Британия в период первой индустриальной революции в XVIII веке по количеству изобретений выделялись в Европе очень большим инновационным потенциалом, но британская экономика отличалась еще и способностью к быстрому внедрению новых технологий и продуктов. «Французы изобретают, англичане делают», — заметил по этому поводу экономист Чарльз Киндлбергер. Именно это качество — способность быстро внедрять новые технологии — позволило Британии во второй половине XVIII столетия стать лидером индустриального развития. В свою очередь, утрата этой страной институциональной и культурной гибкости привела к тому, что во второй половине следующего, XIX века она уступила место лидера индустриализации Германии и США. Британские ученые и инженеры изобретали не меньше, чем раньше, но их открытия не внедрялись, тогда как новые лидеры промышленного роста демонстрировали способность не только производить новые технологии (в некоторых отраслях), но и правильно отбирать, адаптировать и внедрять чужие (купленные и заимствованные) идеи. Хорошо известна высокая активность немецких предпринимателей того времени, неустанно разъезжавших по технологическим выставкам и высматривавших перспективные новшества.
Меньшинства двигают прогресс
Разумеется, способность изобретать и способность адаптировать и развивать чужие изобретения тесно связаны — обе можно считать проявлениями технологической креативности, — но не всегда они совпадают. Дэвид Ландэс отметил, что «хорошие изобретатели порождают хороших имитаторов». Джоэль Мокир подтвердил эту мысль: существует множество примеров того, как адаптация и заимствования стимулировали собственную изобретательность. Некоторые историки технологии отмечают важную закономерность: толерантность общества к изобретениям, как правило, соответствует толерантности к социальному (этническому, культурному) разнообразию. Иначе говоря, если общество терпимо относится к меньшинствам, если оно полиэтнично и поликонфессионально, то оно будет терпимо и к разного рода «фрикам» и чудакам — и к производимым теми новым идеям. Напротив, периоды обострения межнациональной розни и конфликтов всегда сопровождались снижением инновационного потенциала. Таким образом, можно заключить, что вопреки распространенному представлению о национализме как стимуле технологического прогресса для изобретений более благоприятна космополитичная среда. Так, антисемитизм как принцип образовательной политики в позднеимперской России, когда количество евреев в учебных заведениях было ограничено «процентной нормой», нанес огромный урон развитию науки и техники.
Другие историки, наоборот, говорили не о гибкости принимающего инновации общества, а о важности квазирелигиозной жесткости одной из его частей, которая поэтому становится мотором экономического и технологического роста. Но, похоже, второй тезис не работает в применении к России. Например, после трудов Макса Вебера об особой роли протестантской этики в деле развития капитализма подобные моторы пытались найти и в истории России. Учитывая, что многие успешные русские капиталисты конца XIX века — Рябушинские, Морозовы, Третьяковы — были старообрядцами, Джеймс Биллингтон даже написал: «параллели между кальвинистами Западной Европы и староверами на Востоке удивительны. Оба движения имели пуританский характер, вводя вместо церковных таинств новый аскетизм, а вместо иерархии — местное коммунальное самоуправление. Оба движения стимулировали экономическое предпринимательство тем, что пессимистически настаивали на необходимости подтвердить тяжелыми трудами свою богоизбранность у сурового бога. Оба движения были лидерами в колонизации до тех пор не освоенных земель». Но, как показали его критики, протестантская модель точно не подходила староверам. Во-первых, у них не было идеи индивидуального призвания, а было сообщество, пытавшееся использовать прибыль для защиты от враждебного мира. Капитал староверов, поселившихся после разрешения Екатерины II вокруг Преображенского и Рогожского кладбищ в Москве, рос за счет коммунального накопления: деньги общины выдавались после решения старейшин в виде беспроцентной ссуды нуждавшемуся предпринимателю, а после его смерти возвращались в капитал общины. Поэтому, как заметил Роберт Крамми, исследовавший Выговскую обитель староверов в окрестностях Белого моря, «в схеме Вебера староверы напоминают не столько кальвинистов, сколько евреев». Капитализм парий, а не протестантов — так было бы лучше определить староверческий капитализм, и здесь он немногим отличался от капитализма русских сектантов, где предельная концентрация финансового капитала, например, у скопцов, объяснялась тем, что надо было не только вместе защищаться от сверхвраждебного окружения, но и в случае угрозы моментально сбежать, спасая все имущество.
Конец эры дилетантов
Второй важнейший фактор, который непосредственно влияет на креативный потенциал общества, связан с развитием технического образования и профессионализацией изобретательской активности. Правда, историки часто отмечают «дилетантский» характер изобретательства в Британии периода индустриальной революции второй половины XVIII века. Уильям Паркер сравнивает бум в Британии с выстрелом из дробовика, а не прицельной стрельбой ракетами по определенным целям. Иначе говоря, Британия «взяла» количеством, массовостью изобретательства. Из множества «изобретений» английских аристократов, предпринимателей и инженеров только очень немногие оказались полезными и эффективными, но их появление сыграло решающую роль. Разумеется, для того, чтобы изобретательство стало массовым занятием, необходим относительно высокий средний культурный и образовательный уровень населения. Однако хотя множество открытий в прошлом было сделано непрофессионалами, все же еще к середине XIX века эра дилетантов в изобретательстве безоговорочно закончилась. Итак, образование — от начального до высшего — является важнейшим «базовым» (в смысле создания массы образованных умов, из которых отдельные могут быть гениями) фактором инновационного прогресса. Не случайно историки науки и технологии и экономисты спорят о том, какая именно модель образования повышает изобретательский потенциал общества — узкая профессиональная подготовка или сочетание технического образования с социальными дисциплинами. Однозначного ответа на этот вопрос нет. Ниже мы проанализируем, как развивалась система профессионального образования в России и какая модель считалась (и являлась) наиболее оптимальной не только в российском, но и в мировом контексте. Мы также вернемся к проблеме «кто изобретает» и рассмотрим специфику культурной и социальной организации академической среды, профессионализации ученых и инженеров в России.
Следует, однако, оговориться, что существующее представление о том, что ученые теоретизировали, а инженеры изобретали, далеко не всегда верно. Взаимоотношения науки и технологической мысли, их сравнительное участие в инновационном процессе — вопрос, до сих пор активно дебатируемый историками науки. В некоторых странах (например, в Германии) главными акторами промышленного роста конца XIX века были именно инженеры. В целом же роль инженеров существенно выросла именно с середины XIX столетия. В то же время без фундаментальных научных открытий XIX — начала XX века создание современных технологий было бы просто невозможно. Поэтому для изучения технологического изобретательства в России следует анализировать подготовку и деятельность и ученых, и инженеров.
Технологический рост как угроза
Значение социальной и культурной среды для развития инноваций огромно; тем не менее далеко не все они являются продуктом стихийных социальных процессов. Развитие образования или создание особых условий, благоприятствующих импорту идей (или, напротив, запрет импорта) зависит от государственной власти и ее отношения к проблеме инноваций. В России, где правительство в течение столетий выступало главным инициатором (и одновременно тормозом) социальных, культурных, экономических и политических реформ, именно государство выступало в качестве главного «регулятора» технологического прогресса, определявшего его масштаб, направление и темп. При этом технологический рост порой рассматривался не как абсолютное благо, а как угроза национальной культуре, вере, самобытности, социальной стабильности. Поэтому технологические прорывы, как и другие реформы, как правило, следовали за долгими периодами стагнации, приводившими к военным поражениям и социальным взрывам. «Россия отстает, Россия догоняет» — так охарактеризовали историки цикличность реформ в Российской империи. Эта формула вполне применима и характеристике технологического развития страны в XVIII — начале XX века: за кризисом середины XVII века последовал петровский прорыв, затем период полусна эпохи дворцовых переворотов — и вновь, как эхо петровских реформ, преобразования Екатерины II.
В начале XIX века было написано множество планов реформ, но реализованы были немногие из них. При этом если административные и образовательные программы (в том числе создание системы технического образования) порой удавалось воплотить, то «базовые», системные проекты — освобождение крестьян и конституционные преобразования — долгое время пробуксовывали. Именно поэтому усилия по развитию технического образования не принесли плодов. Между тем в течение первой половины XIX века отставание России от Западной Европы в социальном, политическом и технологическом развитии катастрофически увеличивалось, закономерным итогом чего стало поражение в Крымской войне. Лишь после военной катастрофы власть пошла на решительные шаги по преобразованию страны. «Великие реформы» 1860-1870-х годов и политика индустриализации 1890-х годов создали предпосылки для второго мощного технологического рывка. Таким образом, оба главных прорыва — начала XVIII века и конца XIX — начала XX века — были обусловлены важнейшими политическими, культурными, социальными и институциональными реформами.
В следующей статье мы рассмотрим эту зависимость технологических рывков от общего правительственного курса более подробно.