Смена правительства Дагестана проходит, как и можно было предположить, малозаметно для широкой российской публики. Ей, действительно, разбираться в кадровых перипетиях Кавказа совершенно ни к чему, тем более что революции в Дагестане явно не произошло: новый премьер Абдусамад Гамидов, назначенный врио главы Дагестана Рамазаном Абдулатиповым, работает в правительстве республики уже почти 17 лет. Так что произошло не столько обновление управленческой верхушки, сколько ее переформатирование. На вопрос о том, для чего оно потребовалось, уже были даны разные ответы, но все они не идут дальше тактических интересов первых лиц республики.
Если смена чиновников в Дагестане носит технический характер, говорить, что новое правительство может ощутимо улучшить ситуацию в самом неспокойном регионе России, вроде бы нельзя. Но, с другой стороны, есть повод задуматься: а что в принципе можно для этого сделать? Любые перемены не смогут произойти по мановению руки федеральной власти.
Их, естественно, надо будет проводить на месте, местными силами и на очень «неровном» местном ландшафте.
То, о чем пойдет речь ниже, — не рецепт по исправлению положения в Дагестане, а всего лишь набросок некоторых пунктов повестки дня для республиканского правительства, которое когда-нибудь всерьез попытается что-то изменить к лучшему.
Исследователи экономики некоторых стран Латинской Америки последних десятилетий XX века замечали удивительную вещь: по официальным данным, там падали объемы строительства, но при этом продажи цемента с каждым годом росли чуть ли не кратно. Причина оказалась простой: большинство строившихся домов не были отражены статистикой, потому что «на бумаге» вовсе не существовали. В Дагестане официальные цифры, касающиеся строительства, выглядят не так уж печально, но и там можно с уверенностью сказать, что значительная доля продаваемых стройматериалов пойдет на дома, которые нигде не будут учтены. Одна из причин неучета в том, что строят их там, где строить нельзя. Например, согласно справкам, циркулировавшим в республиканском Минсельхозе еще в первой половине 2000-х, тогда широкой была практика застройки частными домами не только пашенных полей, но и земель, предназначенных для прогона скота.
А еще нигде не будет учтена продукция так называемого «лакского обувпрома» — десятков обувных мастерских в Махачкале, большинство владельцев которых — лакцы по происхождению. Примечательно, что объем их производства по разным экспертным оценкам различается на порядок — от 700 000 до 10 млн пар обуви в год. Иных цифр, кроме экспертных оценок, не существует, так как большинство мастерских находится в тени.
Вряд ли удастся получить точные данные и о том, на какой площади в Дагестане в этом году выращивается виноград.
Стимул выращивать его в регионе есть: вина в республике по-прежнему выпускаются на нескольких крупных заводах. Но фермеры, берущие в аренду под виноград участки по два-четыре гектара, признаются, что нередко, вместо того чтобы получать с них урожай, выкорчевывают кусты и продают под рассаду. Это не самый невыгодный вариант в условиях, когда в аренду землю удается взять на один, максимум два года. А на больший срок землю не дают, потому что значительная часть земли спорная, по документам у нее может быть сразу два или три хозяина, и кто реально сможет ею распоряжаться через пару лет, никто точно сказать не может.
Почему все так сложно и «непрозрачно»? Причины в каждом случае могут быть свои, но есть, на мой взгляд, одна общая. Дело в том, что Дагестан совсем недавно — и, видимо, последним из российских регионов — пережил период активнейшей внутренней миграции населения. Спуск с гор, начавшийся в советское время отчасти организованно, отчасти стихийно, достиг своего пика в 1990-е годы. В одной только Махачкале фактическое население за постсоветское время, по самым скромным оценкам, увеличилось в три раза, но и на сельской равнине скачок был сопоставимым. Рос спрос на землю, рос спрос на места в мелком бизнесе — словом, на то, что позволяет переселенцам выжить на новом месте. Направить все это в цивилизованное русло местная власть не могла, а где-то, вероятно, не хотела, осознавая, что любая экономическая реальность, не оформленная надлежащим по закону образом, открывает бескрайние возможности для коррупции. Отсюда и нигде не оформленное производство вполне легальных товаров, и дома-призраки, и хаос в земельных делах.
Но, главное, отсюда же непроходимые барьеры для деловой активности и развития, громадный разрыв между теми, кто оказался в «легальном» и «внелегальном» мире.
Похоже, именно эти барьеры и этот разрыв стали главной причиной социальной напряженности в Дагестане, аукнувшейся, среди прочего, всплеском радикальных течений, а также мощной миграцией из региона. Дело, видимо, все же не в бедности как таковой, ведь люди в Дагестане живут в целом не беднее, чем во многих более спокойных регионах.
Есть ли у федеральных властей или тех же министров формируемого сейчас регионального правительства шанс поменять нынешнюю ситуацию? На поверхности он не лежит, ведь требуются одновременно две вещи: чтобы обитателям «внелегального» мира стало выгодно легализоваться, а чиновникам — выгодно этот мир легализовать и юридически «очистить». Но, с другой стороны, Дагестан не первый проходит через тот этап, на котором он сейчас оказался. Уже упомянутый неучтенный цемент продавался в Латинской Америке как раз тогда, когда шла массовая миграция в города. Да и Центральная Россия двинулась из села, в исторической перспективе, не так уж давно. Все прошли путь из сельского мира к новому укладу жизни по-своему трудно, но прошли. Пройдет его и Дагестан, если только помнить, что происходящее там — болезнь, которой не миновать, но болеют которой лишь однажды.