Все вокруг спорят, можно ли сравнивать Сочи с Берлином 1936 года, и на волне исторических аналогий я взял пересмотреть легендарную «Олимпию» Лени Рифеншталь. Я увидел массу счастливых лиц, парад мускулистых тел, каталог гениальных операторских и монтажных приемов. На трибуне смущенно улыбался Гитлер, рядом с ним появлялись Геббельс и Геринг, толпа вскидывала руки в нацистском салюте. Зрители переживали и вскакивали с мест, одинаково горячо болели за своих и за чужих, дружелюбно общались с американскими болельщиками в белых панамах. Склонялись флаги в лавровых венках, горел огонь в «Храме света», спроектированном Альбертом Шпеером, небо расчерчивали самолеты.
Меня не отпускало ощущение двойственности происходящего.
Через три года эти люди начнут давить друг друга танками, через девять лет американцы разбомбят Дрезден и Хиросиму, через десять — будет Нюрнберг. Мы узнаем про Дахау и Освенцим, Хатынь и Бабий Яр. Можем ли мы сегодня смотреть Рифеншталь, не отягощенные этим знанием, можно ли вырвать Олимпиаду из исторического контекста? Как смотреть на победу Людвига Стуббендорфа в конном спорте, зная, что он будет убит на Восточном фронте в 1941-м, на рекордный толчок ядра богатыря Ганса Вельке, который пойдет служить полицаем и будет пойман и казнен партизанами под Хатынью в 1943-м? А если взглянуть еще шире, то как нам читать труды философа Мартина Хайдеггера и «коронованного юриста Третьего Рейха» политолога Карла Шмитта, как слушать гениальные записи дирижеров Вильгельма Фуртвенглера и Герберта фон Караяна с Берлинской филармонией, зная, что они служили нацистскому режиму, а Караян так умудрился аж дважды вступить в НСДАП?
Вот уже 70 лет, как мы пытаемся отделить зерна от плевел, политику от культуры. Лени Рифеншталь была оправдана послевоенным судом, но столкнулась с негласным запретом на профессию и ушла в фотографию. И тем не менее в 1948 году на кинофестивале в Лозанне Рифеншталь был присужден и Олимпийский диплом, а в 1956-м Голливудское жюри назвало «Олимпию» одним из десяти лучших фильмов мира. В 2001 году президент МОК Хуан Антонио Самаранч вручил 99-летней Рифеншталь золотую медаль Берлинских Олимпийских игр 1936 года.
Сочи-2014 — не Берлин-1936, не стоит сравнивать один из самых страшных тоталитарных режимов в истории с популистским авторитаризмом современной России; тут скорее уместны параллели с Мехико-1968 и Сеулом-1988: Мексика и Южная Корея в те годы управлялись однопартийными диктатурами, да и в Японии была фактически однопартийная система, если вспоминать Токио-1964 и Саппоро-1972. Даже сравнение со столицей рейгановской «империи зла» Москвой-1980 хромает, гораздо уместнее вспомнить Пекин-2008. Однако в российском восприятии сочинской Олимпиады все равно с неизбежностью всплывают моральные дилеммы 1936-го: мы привыкли мыслить по-крупному. Вопрос ставится ребром: правильно ли человеку, находящемуся в оппозиции к режиму, желать успеха Олимпиаде и российской команде, если каждая победа поднимает рейтинг Путина? Можно ли радоваться празднику, если под него списаны украденные миллиарды, разрушена экология и каждая российская медаль — индульгенция, искупающая зло? В социальных сетях радостно подхватили волну негатива из Сочи со спаренными унитазами, ржавой водой из кранов и прочими cakes in ass и language in test.
Иные ждут природных катаклизмов — оттепелей, штормов и прочих египетских казней на голову Олимпиады, лишь бы не достались лавры Путину, в жанре «назло маме отморожу уши».
Но если отойти от крайностей, нормальный гражданин, даже критично настроенный к власти (это, пожалуй, вообще один из общечеловеческих критериев нормальности), не может не болеть за свою страну и искренне желать ей поражения. У значительной части читающей и мыслящей публики возникла олимпийская шизофрения: человек разорван между типично российской Schadenfreude по поводу некомпетентности менеджеров, воровства подрядчиков и кризиса во многих видах спорта (фигурное катание, биатлон) — и гордостью за наших спортсменов, волонтеров и непривычно дружелюбных полицейских, за вдохновляющую церемонию открытия. Это не Путин, Мутко и братья Билаловы, не власть, а мы все вместе, Россия как страна держит экзамен перед миром в течение этих двух недель.
Шизофрения вообще свойственна России, где власть отделена от страны зубчатой стеной, где образованный класс был столетиями чужд своего народа и привык стыдиться России, удивительным образом оставаясь при том русским патриотом. Как говорил Пушкин, «я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Стыд и гордость, любовь и ненависть порождают типично русское раздвоение личности. Российский патриотизм шизофреничен со времен Чаадаева, дерзнувшего любить родину с открытыми глазами и закончившего свои дни в сумасшедшем доме.
Проблема, очевидно, кроется в бинарности русского мышления, подмеченной еще Юрием Лотманом. В своей поздней работе «Культура и взрыв» он говорит о типично русском черно-белом мировоззрении: «Кто не с нами, тот против нас». Или Сочи, Победа, Георгиевская лента -- или Pussy Riot, Болотная и злопыхательские фотографии из Сочи. Между этими двумя позициями идет война — за Олимпиаду, социальные сети, историю, веру, память. В этом сражении власть пытается приватизировать все значимые национальные темы: Великую Отечественную, Победу, космос, Олимпиаду. Альтернативные точки зрения объявляются предательскими, предложено или принять это событие во всем его государственном величии, или прослыть клеветником: на Солнце не может быть пятен. Нельзя чтить Победу, но при этом подвергать сомнению роль Сталина, Жукова или СМЕРШа, нельзя радоваться Олимпиаде, но при этом говорить о воровстве, нарушении прав граждан и уничтожении бездомных собак.
На войне как на войне. Или ты, или тебя.
И здесь надо вспомнить предупреждение Лотмана, что бинарные структуры обречены на катастрофическое решение конфликтов, на самоуничтожение, на взрыв «до основания». Мы распадемся как страна, если не остановим эту спираль ненависти и поляризации, гражданскую войну за дискурс. Выход надо искать в многослойном восприятии реальности. Как писал тот же Лотман, европейские культуры устойчивы, потому что троичны, стоят на преодолении бинарности, на допущении третьей позиции, которая принимает и то и другое. Как в том анекдоте про мудрого раввина, который говорит двум спорщикам: «И вы правы, и вы правы», а на вопрос: «Как же так, ребе?» — отвечает: «И я тоже прав».
Можно восхищаться чистотой линий юной фигуристки Юлии Липницкой, безумным спринтом в гору лыжника Александра Легкова на третьем этапе эстафеты 4х10км, олимпийским достоинством легендарного саночника Альберта Демченко — и при этом смеяться над нелепыми боско-костюмчиками, сломанными замками и падающими шторками для душа. Удивляться архитектурному великолепию новых стадионов — и негодовать по поводу загубленной флоры и фауны Имеретинской низменности. Радоваться за десятки тысяч болельщиков, приехавших из разных регионов (на трибунах сидят не сотрудники ФСО в штатском, как опасались многие, а простые россияне, похожие на публику «Поля чудес»), — и делиться рассказами о таких же простых россиянах из Сочи, которых под шум олимпийской стройки и под новый упрощенный порядок изъятия земель вышвырнули из домов, сунув в зубы грошовую компенсацию. Впечатляться постановкой церемонии открытия, неожиданно показавшей миру Россию как империю европейской культуры, с Лентуловым и Стравинским, Брускиным и Шнитке, — и понимать, что это был лишь сладкий сон девочки Любы, экспортная версия российской истории, подобно тюнингованной для западного рынка «евроладе», и послеолимпийское пробуждение вернет нас обратно к единому учебнику, басманному правосудию и государственному православию.
Олимпиада — это гигантский карнавал, где Россия предстает во всем своем величии и провинциальности, где 50 или 60 миллиардов долларов превращаются в какую-то исполинскую гекатомбу, пирамиду Хеопса, отстроенную в извечном российском желании что-то миру доказать, «дать какой-то урок» по Чаадаеву, это смесь французского с нижегородским, лучших в мире постановщиков массовых зрелищ с бесправными (и бесплатными) азиатскими гастарбайтерами, великолепной архитектуры и скверной отделки, спортивных подвигов и человеческой подлости, бескорыстия волонтеров и безразличия чиновников, отличной планировки трасс и предательски тающего снега, смесь глобальных амбиций и местечковых понтов.
Жаль, что сегодня в Сочи по известным причинам нет Николая Васильевича Гоголя.
Вот кто умел смеяться через боль, любить Россию без прикрас, кто был нелицемерным патриотом и сострадательным критиком. Он, как никто, сумел бы рассказать о самодурстве властей и о мздоимстве чиновников, о вороватых подрядчиках и о раболепствующих горожанах, вывести проходимцев Чичиковых, которые наводнили сегодняшний Сочи, высмеять убожество уездных гостиниц и тщетные попытки пыльной российской глуши заиметь европейский лоск. Но он бы написал и о любви к России, об ее широте, таланте, удали — как написал он о той птице-тройке, что выплыла на арену «Фишта» под занавес церемонии открытия. Гоголь умел одновременно смеяться и плакать, обличать и любить, он знал две правды о России, но любви в нем все-таки было больше. Россия такая, какая есть: птица-тройка на бездорожье, зимняя Олимпиада в субтропиках — может быть, именно за эти противоречия мы ее любим и за нее болеем.