Управленческий дефолт: как сильно Россия изменилась с августа 1998 года

Автор этих строк хорошо помнит, как пятнадцать лет назад, придя рано утром на работу (в августе 1998 года автор занимал должность начальника отдела международных финансовых рынков российского Минфина), наблюдал, как в одно мгновение новостной экран терминала вдруг окрасился в красный цвет: было опубликовано совместное заявление правительства и Банка России «О политике валютного курса». Вопреки названию, в нем говорилось не только об отказе от валютного коридора, но и других кардинальных мерах — принудительной реструктуризации части государственного внутреннего долга и трехмесячном платежном моратории по ряду капитальных операций частного сектора. Сказать, что это стало неожиданностью, нельзя, но принятое решение повергло меня и коллег в полный шок. Вскоре начался шквал телефонных звонков от инвесторов, но поскольку содержание заявления не было до конца понятно самим его авторам, разъяснить его суть кому бы то ни было еще не представлялось возможным.

С того дня в обыденный русский лексикон прочно вошло профессиональное словечко «дефолт»; под этим названием дата 17 августа 1998 года теперь значится в нашей истории. Данное событие оказало глубокое воздействие на ход развития нашей страны и продолжает в некоторой степени резонировать и сегодня.

Казалось бы, воды за 15 лет утекло очень много и трудно представить себе более непохожие объекты для сравнения, чем политико-экономические системы России в 1998 и 2013 годах.

Но при этом, как ни удивительно, разговоры о возможном повторении дефолта возникают с пугающей частотой. И это неспроста.

Да, к дефолту наша экономика подошла под гнетом многолетнего трансформационного спада, лишь немного скрашенного символическим (0,4%) подъемом 1997 года. Хотя, конечно, принципиально на другом фоне, но летом 2013 года мы тоже имеем слабо отличный от нуля экономический рост, балансируя на тонкой грани между стагнацией и рецессией.

Да, бюджеты на всем протяжении 90-х исполнялись с хроническим дефицитом, тогда как в последнее время они были в основном профицитны, что позволяло даже накапливать резервы. Однако стоит вспомнить, что средняя цена главного национального богатства, смеси «Юралс» в 1998 году составляла $11,9 за баррель, что в номинальных показателях в 9 (!) раз меньше уровня, прогнозируемого на текущий год. Конечно, прямое сопоставление налогово-бюджетных результатов некорректно, но по самой грубой прикидке для выхода на аналогичный 1998 году дефицит (4,8% ВВП) сейчас правительству достаточно будет лишиться всего лишь примерно половины нефтегазовых доходов (на самом деле значительно меньше, так как другие поступления в казну во многом зависят от нефтегазовых).

Да, в бюджете пятнадцатилетней давности денег не хватало даже на самое необходимое, а налоги собирались правительством с невероятным трудом. Однако с политической точки зрения сейчас сократить траты государства едва ли не сложнее, чем тогда: слишком уж выросли за «тучные годы» армия бюджетополучателей и их аппетиты (расходы федерального бюджета как доля от ВВП с тех пор увеличились почти в полтора  раза).

Да, сегодня у России нет краткосрочной «пирамидальной» задолженности, рефинансируемой под высокие ставки процента. Соотношение госдолга к ВВП порядка 10% вкупе с наличием немалых бюджетных резервов — на зависть всему остальному миру. Представляется, что это также одно из наиболее важных последствий дефолта. Подобно тому как политики Германии благодаря гиперинфляции, развернувшейся по окончании первой мировой войны, получили прививку от инфляционизма, после августа 1998 года представители российской элиты, многие из которых оказались непосредственными участниками тех событий, стали инстинктивно опасаться высокого уровня государственного долга.

Тем не менее даже в этом отношении чрезмерно обольщаться не стоит.

Активно применяемая практика скрытых государственных гарантий, а также необходимость в случае чего финансировать антикризисные расходы могут довольно быстро превратить малый долг в средний по своим размерам, откуда уже недалеко и до большого.

Да, тогда конкурентоспособность экономики подрывалась политикой валютного коридора при явно завышенном курсе национальной валюты, а теперь Банк России декларирует приверженность плавающему курсу рубля и готовность гибко его подстраивать под меняющиеся экономические реалии (в подтверждение этому нынешним летом рамки бивалютного коридора несколько раз сдвигались вверх). Однако, как известно, курс доллара в России — значительно больше, чем обычная валютная пара. Это, если угодно, главный неофициальный индикатор здоровья экономики, ключевая мера покупательной способности продвинутой части городского населения, активно потребляющей импорт. Поэтому чисто политически способность главного банка страны пойти, если потребуется, на серьезную девальвацию, выглядит далеко не стопроцентной.

Да, дефолт был во многом порожден оплатой политических векселей, щедро выдававшихся под залог победы Бориса Ельцина на выборах 1996 года.

Между тем степень транспарентности и обоснованности принятия важных политических решений сегодня ничуть не выше. Так, стоимость электоральных обещаний, эмитированных в прошлом году, до сих пор толком не оценена, но соответствующие ожидания уже сформированы. Конечно, все более вероятный отказ — не мытьем, так катаньем — от этих обязательств с экономической точки зрения не будет формально представлять собой дефолта, но в политическом ракурсе ситуация выглядит принципиально иначе.

Да, в отличие от неприятных для правительства бурных думских обсуждений 1998 года, ныне в парламенте тишь да гладь, полный консенсус по подавляющему большинству вопросов; законы любого содержания принимаются на раз-два. Такой, с позволения сказать, парламент, конечно, удобнее в спокойной обстановке или когда исполнительной власти во что бы то ни стало нужно продавить какое-либо решение. Зато он абсолютно бесполезен, если нужно обеспечить этому решению политическую поддержку общества или принять на себя ответственность за непопулярные меры (а именно так поступила Дума в сентябре 1998 года, поддержав правительство Евгения Примакова).

Не исключено, что это сущностное различие придется осознать на примере уже нынешнего парламента.

Да, в августовском дефолте ключевую роль сыграл субъективный фактор — катастрофическая несогласованность действий различных экономических ведомств, прежде всего Минфина и ЦБ при полной неспособности руководителя правительства профессионально скоординировать их работу. Но есть ли уверенность, что в случае обострения ситуации в экономике необходимая степень профессиональной координации действий будет обеспечена? Вопрос риторический.

Стоит ли при всем при этом всерьез опасаться повторения дефолта?

Вряд ли. Прежде всего потому, что кризисы, как и войны, редко следуют накатанной колее и все равно всякий раз застают генералов от экономики врасплох.

Ну а кроме того, главное, по-видимому, печальное сходство нынешней ситуации с положением дел 15 лет назад заключается в том, что переход политико-экономического кризиса в острую фазу — пожалуй, единственный реальный шанс преодоления нынешней беспросветной стагнации, наличие которой признают как сторонники, так и противники существующего режима. Не стоит забывать, что, несмотря на явно завышенную цену, заплаченную страной в августе 1998 года за годы политического хаоса, дефолт стал поворотным моментом в развитии экономики новой России. Получивший девальвационный бонус в условиях недозагрузки мощностей и во многом предоставленный государством самому себе частнопредпринимательский сектор сотворил настоящее чудо и вопреки всем прогнозам обеспечил максимально быстрый переход к устойчивому экономическому росту (причем за пять долгих лет до коренного перелома нефтяной конъюнктуры).

Пожалуй, это не только самый важный урок дефолта, но и основная надежда на будущее.