Какой будет наша страна через год? А через три, через двадцать? Странные вопросы, скажете вы, особенно на фоне войны и экономического кризиса. Хорошо, я переформулирую: а каким вы видели будущее нашей страны десять лет назад? А год назад?
Осмелюсь предположить, что неопределенность усилилась. Что неудивительно: кризисные явления никогда не добавляют уверенности в будущем. Это чувство между тем один из главных факторов экономического развития страны. За постоянными жалобами чиновников и экспертов на низкий уровень инвестиций, склонность российского бизнеса к непрозрачным офшорным схемам, отсутствие долгосрочной стратегии (отрасли, края, завода и т. д.) читается одна и та же простая мысль: Россия не очень понимает, что ее ждет.
Каждый из агентов рынка, социальных и экономических групп делает из этого собственные выводы. Российская элита страхуется с помощью теплых гнезд за пределами страны, где можно пересидеть, «если завтра война». Покупки домов в Лондоне, долей компаний в Сингапуре и ОАЭ, низкорисковых облигаций в США — все это страховочные инвестиции. За редким исключением новоявленные лондонские рантье, сингапурские стартаперы и заокеанские финансисты признают, что бизнес в России для них прибыльнее и понятнее.
Население отвечает на неопределенность тем, что экономисты называют «демонстративным потреблением». Шокирующее поведение наших граждан в декабре, когда на последние деньги (накануне долгого кризиса!) они скупали холодильники и соковыжималки, или шатающаяся пирамида потребительского кредитования — это и есть ответ российского обывателя на страх перед будущим.
Он не знает, что будет завтра, оно страшит его и не обещает ничего хорошего — значит, надо пользоваться моментом, потреблять и тратить.
«Танцуй, пока молодой» — и лично я не готов осуждать такую модель поведения в ситуации, когда, например, единственное, что точно знает о своей будущей пенсии любой человек моложе пятидесяти, это то, что на нее он может не рассчитывать. А социальная апатия кажется совершенно адекватной реакцией в ситуации, когда государство лишило граждан права влиять на стратегический выбор вектора страны.
В сущности, это лакмусовая бумага любых действий и решений власти — все становится намного проще и понятнее, если рассматривать их с точки зрения того, работают они на веру в будущее или нет. Государство отказывается от решения пенсионной проблемы? Увеличивает военные расходы, снижая инвестиции в человеческий капитал? Опять проводит рестрикции в муниципальной избирательной системе? Переходит от политики накопления к массированным расходам?
Война на Украине в этом контексте уже не выглядит чем-то неожиданным. «Можно ли так рисковать с родственным народом, близкие отношения с которым идут через века?» — с пафосом спрашивают критики военной кампании. Нельзя, если страна думает о своем будущем. Можно, если завтра не наступит никогда, а единственно разумная стратегия — максимизация текущего выигрыша или же минимизация непосредственных потерь.
И это правило, увы, работает сегодня для стран по обе стороны пылающей российско-украинской границы.
«У меня есть мечта» — так звучал громкий лозунг Мартина Лютера Кинга, ставший одним из символов американского образа жизни, стремления американцев к вершинам социального, военного, технологического лидерства. В мире же с коротким горизонтом планирования мечты носят вполне приземленный характер. О потребительском кредите, пятом холодильнике или доме в Лондоне.