Как известно, Российская академия наук была основана по проекту, подписанному Петром I в 1724 году. Этот проект действовал в качестве законодательной основы Академии до принятия Регламента 1747 года. И важнейшим положением проекта, касавшимся управления Академией, была фраза: «Академия сама себя правит». То есть ученые имели возможность управлять работой Академии, а государь или государыня были лишь покровителями.
К сожалению, Петр утвердил только проект, не успев при жизни подготовить итоговый академический штат и регламент, и это c самого дня его смерти стало причиной того, что от принципа «Академия сама себя правит» пытались тем или иным образом отказаться. Что в итоге и произошло в 1747 году с принятием Академического регламента.
Однако именно первые два десятилетия существования Петербургской академии наук, когда к ее работе были привлечены лучшие умы Европы, стали для нее временем расцвета. Объясняется этот расцвет как раз тем, что «Академия сама себя правила». Члены Академической конференции (академики) решали не только сиюминутные задачи, которые предлагало государство: от изучения привозимых с Урала горных пород, до вскрытия трупов в Медицинской канцелярии, но прежде всего работали над теми научными вопросами, которые сами считали важными. И российское государство давало им такую исключительную возможность.
В Западной Европе в это время ученые были перегружены преподавательской нагрузкой, а такой профессии, как ученый, в XVIII веке вообще не существовало.
То есть ученый мог быть придворным ботаником, придворным астрономом или астрологом, как Кеплер, но чтобы за занятие наукой без всякого преподавания получать деньги, причем немалые, — это было исключительным явлением. Ради такого блага самородки из Европы готовы были ехать даже в столь страшное и неведомое место, как Россия. Именно поэтому Христиан Вольф сказал Леонарду Эйлеру, впервые собиравшемуся поехать в Петербург, что тот отправляется в рай для ученых.
И это была правда.
«Регламент Императорской Академии наук и художеств в Санкт-Петербурге», утвержденный императрицей Елизаветой Петровной в 1747 году, перечеркнул академическую свободу для ученых в России. Зависимость от «глупого начальника», которая постепенно возрастала, приняла законодательную форму. И уже к концу 1750-х годов стало очевидным, что Академия наук является искусственным органом в совершенно чуждой атмосфере. Когда академия была нужна Петру, она была нужна и всем подданным. Не стало царя-реформатора, быстро сошла на нет и нужда в академии, как научном, а не «производственном» учреждении.
Широкую известность получил отзыв швейцарского астронома Жана-Луи Пикте, который некоторое время жил в Петербурге: «Эта Академия, говоря прямо, является предметом роскоши; ее хотят иметь, как некоторые люди хотят иметь библиотеку, в которую они заходят, чтобы показать ее. Она всегда почти полностью состояла из иностранцев, привлеченных в эту страну пенсиями. Эти ученые — экзотические растения, которые томятся в оранжереях, в которых они заперты. Причина разочарования кроется в их абсолютной зависимости от плохо образованного русского начальника, неспособного оценить их таланты и в благосклонности которого для них никогда не будет места, как бы они ни старались…»
И здесь открывается основная проблема несвободы в Академии наук. Эта проблема осталась и в XIX, и в XX веке. Существует она и в наши дни: над учеными разных областей, какими бы они ни были, ставят отвратительного чиновника, который ничего не понимает в науке, но который через какое-то время уже чувствует себя наравне с учеными и лезет, так сказать, «грязными руками» в научные вопросы.
В XVIII веке была целая плеяда таких назначенцев, каждый из которых, по словам самих академиков, был новой метлой, к которой нужно было каждый раз привыкать. Существует очень подробная, пока опубликованная лишь фрагментами, переписка Эйлера с Формеем — непременным секретарем Берлинской академии наук, где Эйлер рассказывает о том, что происходит в Петербурге. О том, как каждый новый начальник начинает отравлять ученым жизнь, поскольку воспринимает себя не как администратора, а как хозяина научного учреждения.
Екатерина II, восшедшая на российский престол в 1762 году, находилась под влиянием идей Просвещения. И ей, безусловно, льстило, что Петербургская академия известна в Европе. Первое, что она сделала — попыталась вернуть в Петербург Леонарда Эйлера. Тот был обижен прусским королем Фридрихом Великим, который не поставил его во главе Берлинской академии, и Екатерина предложила Эйлеру реформировать Российскую академию так, как тот сочтет нужным. Русские дипломаты вели настоящее «сражение за Эйлера» с прусской короной. И вот гениальный Эйлер, окрыленный идеями реформ, берет свое многочисленное семейство и переезжает в 1766 году в Петербург. Но в том же году Екатерина ставит во главе Академии не Эйлера, а… 23-летнего графа Владимира Орлова. И еще учреждает Академическую комиссию — совещательный орган помимо Академической конференции, который должен решать все финансовые и хозяйственные задачи.
Знакомая схема: наукой занимаются ученые, их деньгами ведают чиновники.
В дополнение ко всему граф Орлов решил, что именно в качестве директора Академии он наиболее важен для Российского государства. Да и как вообще могут развиваться науки, если учеными правильно не руководить?
Через два года Леонард Эйлер в письме к Формею назовет Петербургскую академию наук «пивной», потому что реформировать ее невозможно. И действительно, все академики склонили головы перед молодым директором. Один лишь Эйлер не общался с ним в жанре «чего изволите» (так же, как нобелевский лауреат Иван Павлов до самого конца не смирился с советской властью, но и никуда не уехал). Даже «выборы» новых членов Академии при Орлове проходили так, что Академическая конференция просто открывала конверт, в котором содержалась записка с именами тех, кого директор «признал за достойных» иметь звание академиков.
В середине 1770-х годов возник конфликт с Орловым, и академики пожаловались Екатерине II. Однако Екатерина превыше всего ценила порядок, а жалобы воспринимала как свободомыcлие. Поэтому лишь какая-то склока Орлова с горничной, которую он избил за кражу табакерки, которую она на самом деле не крала, лишила его поста.
На смену Орлову пришел Сергей Герасимович Домашнев — посредственный поэт, литератор. Обычно первые несколько месяцев каждый новый директор в Академии наук производил прекрасное впечатление: он со всеми учтиво здоровался, дружил, но потом начинал «руководить». То же самое произошло и с Домашневым, который начал выделять огромные средства на переводы книг (что само по себе неплохо, если не нарушать определенный баланс) и сверх меры награждать лояльных ему людей. И опять академики начали бороться с директором.
Поднялся шум, и Екатерина решила убрать Домашнева из Академии. Она, повторимся, не могла терпеть беспорядка, тем более шумного. Но против Орлова шум поднять было нельзя — он был богат и приближен к государыне, а Домашнев — беден и не имел покровителей.
Вместо Домашнева императрица поставила княгиню Екатерину Романовну Дашкову. Более скверного персонажа в истории Академии наук во второй половине XVIII века я не вижу.
Единственной ее целью была экономия средств и исполнение любого чиха государыни.
Она экономила на всем: премию, которую давала Академия в дукатах, переводила в рубли по плохому курсу; ограничила академикам переписку; сама смотрела счета поставщиков и округляла их в меньшую сторону; вводила графики посещений для академических служителей и ввела огромное число штрафов за малейшие ослушания…
Дашкова оказалась далеко не самой последней в плеяде «директоров Академии наук», которые постоянно девальвировали академические свободы, закрепленные за ней Петром Великим. Ведь чтобы чиновник мог руководить работой ученых, последние не должны иметь академической свободы, иначе они такого «директора» слушаться не будут.
Вообще состояние внутренней свободы в большей степени свойственно молодой институции. Мы даже сейчас, за последние десятилетия, неоднократно могли наблюдать, что если в какой-то момент в каком-то месте возникал очаг академической свободы, то он довольно-таки быстро угасал.
