Попытки увидеть постмодерн в новейших (в том числе российских) политических реалиях разбросаны в аналитике редким пунктиром. И даже там, где они не просто эффектны, но и по делу, относятся к ним чаще как к необязательной красивости. Вся прочая аналитика без этих изысков обходится и, казалось бы, ничего существенного не теряет.
Но это не от экстравагантности предмета, а наоборот, от его уже въевшейся обыденности. Незаметно состоялась «журденизация» стиля: все давно в нем, но об этом не подозревают.
Отъявленными постмодернистами сплошь и рядом оказываются люди, которые этого слова не терпят, не выговаривают или не слышали.
Однако политические обострения взламывают рутину: постмодернистская сущность проступает здесь настолько выпукло и вызывающе, что уже не получается это недооценивать, тем более не замечать. В частности, события, связанные с Украиной, в ней и вокруг нее происходящие, — тот самый случай, почти хрестоматия.
Многое зависит от уровня анализа. Новейшую политику нельзя понять вне логики постсовременности, как нельзя понять маккевиализм без духа Нового времени или тоталитаризм вне идеологии высокого Модерна. Здесь важно отслеживать то, что с некоторых пор поменялось в фоновом режиме, глубоко, но почти незаметно, как и все, кажущееся и становящееся для обыденного сознания «очевидным». Неприятие избыточного и тотального порядка; усталость от мегапроектов при понимании убожества жизни в макете, реализованном в натуральную величину, независимо от качества «архитектуры»; торжество фейка и разрывы привычных связей между реальностью и языком описания и интерпретации; вездесущий иронизм, вскормленный все той же усталостью от злой и пугающей серьезности цивилизации, власти и массовых верований с горящими глазами и пеной у рта...
Однако сейчас и с нашими реалиями отслеживать эти фоновые революции непросто: в постмодерне обычно видят эстетику и форму, оболочку, но не суть. Цели и результаты полагаются независимыми от стиля, что неверно: в импульсивной политике «как» сплошь и рядом определяет «что» и подсказывает «зачем». В нынешней реальности вопиющий эклектизм государственной символики, политических идей, знаковых жестов власти, информационного поля и т. п. — все это не просто лоскутная поверхность, а сама природа режима. Упаковка «делает» продукт.
Оформление перерождает, как если бы одежда влияла на генетику.
Традиционализм и самобытность в прикиде от Bogner и Brioni, сросток финансового либерализма с феодальными укладами контроля и собственности, превращение информации в сплошную постановку и обсасывание несуществующего – все это не просто «дикое месиво», а особый способ конструирования реальности и производства сознания. Здесь в норме несовместимость норм и избирательное правоприменение, «пористые» гарантии для бизнеса, гибридные идеологии и войны или клише в духе патриотизма с iPhon или «Спасибо деду...» на BMW. Здесь в риторику модернизации врастают красоты примитивных культур (карго-культ, потлач), но не по недоразумению, а как принцип композиции и «природа вещей». Это уже вопрос не частных проявлений, а общих условий. В том, что сейчас происходит в стране и мире, видят новые траектории, прокладываемые в прежней реальности, что справедливо лишь отчасти: во многом это движения, которые впервые допускает сама новая реальность и которые еще вчера были немыслимы. Разные вещи: ногой открывать дверь в сопредельные территории исключительно по невоспитанности или в приступе бездумного героизма – либо пытаться первым вставить сапог в щель, образовавшуюся в самом миропорядке. Отсюда разные стратегии ответа на вмешательство: либо просто ставить на место, осаживать и воспитывать – либо одновременно переосмысливать архитектуру и конструкцию мест совместного пользования для локальных сообществ и всего «мирового цивилизованного». Если щель останется, сапог всегда найдется.
В отношении к постсовременности обычно недооценивают социальный и исторический «размер» явления. Проще увидеть здесь всего лишь случайную и субъективную манеру, стиль мышления и действия конкретных фигурантов — политиков и их обслуги по части идеологии, планирования шагов и выстраивания отношений. В пределе можно вообще все свести к сурковской литературно-политтехнологической вкусовщине. В таких представлениях постмодернизм в большой политике персонифицирован, поименован и локализован в особых зонах (например, «в Кремле»), тогда как вокруг него все прочее якобы пребывает в «нормальной» стилистике и логике отношений. И возникает этот постмодернизм будто бы по случаю и только что, а значит, сам собой исчезнет, как только правильные люди сменят во власти неправильных.
Пониманию ситуации часто мешает путаница в словах.
Широко употребимое «постмодерн» – не просто экономное и чуть пижонское сглатывание надоевшего «изма» в неудобно длинном «постмодернизме». Это реалии разного масштаба. Если постмодерн — это «дух эпохи», то постмодернизм – концентрированный выразитель этого духа, его квинтэссенция и экспрессия, часто утрированная. Все в этом мире так или иначе живут «после Модерна», но не все это понимают, а тем более делают знаменем, кредо и главным в форме. Постмодерн – более или менее общее умонастроение, далеко не всегда отслеживаемое его носителями, тогда как постмодернизм — это авангард всего postmodern, хотя и сильно оторвавшийся от основных сил и движущийся своей дорогой, более формалистской и часто выхолощенной. Отсюда необычные эффекты, когда экстравагантные действия в политике вполне в духе околохудожественного акционизма или концептуализма, на грани общегосударственного хэппенинга, вдруг ложатся на душу массе, но вызывают отторжение у эстетически требовательной и рефлексивной части общества.
Эти эффекты в политике похожи на то, что происходит в практиках и структурах повседневности, например в городской среде или в одежде. Постмодерн отличается от постмодернизма, как классические, постепенно и естественно вытирающиеся джинсы от штанов заранее «вареных», искусственно линялых, украшенных изящными прорехами с гламурной бахромой. То же в архитектуре: есть постсовременный культ «исторически сложившегося», а есть кудрявый и капризный постмодернизм, пытающийся эту сложность и противоречивость имитировать — проектировать спонтанное.
Постмодернистская политика точно так же пытается симулировать якобы неподконтрольное и самостоятельное – выборы, общественное мнение, массовые движения, коллективные инициативы и прочие «неорганизованные импульсы». В итоге и здесь мы получаем не исторически сложившееся, а навязанный проект, макет в натуре – картонную политику, аналогичную «бумажной архитектуре».
Здесь важно помнить, что постсовременный культ спонтанной («второй») архитектуры возник именно на пике и излете модерна, вплотную подошедшего к реализации идеала тотального проекта. Вековая мечта о среде, запроектированной и правильно организованной «от и до» — в обществе и в городе — обернулась тоталитаризмом политическим и градостроительным. Точно так же культ естественной, «исторически сложившейся» потрепанности штанов породила усталость от большого стиля. У нас – начинавшегося с правильных брюк с отглаженными стрелками и манжетами, а дальше продолжавшегося через мраморные чернильницы, ЗиМы, высотки и подземные дворцы метро в тотальную идеологию ВДНХ, дисциплину и иерархию Партии и глобальный порядок соцлагеря, всего прогрессивного человечества. На Западе – как реакция на экспансию проекта, вытеснение спонтанной среды, массовую стандартизацию и пр. Но природа переоценки ценностей одна.
В нынешней повальной моде на искусственно «вареное» в штанах и политике видно, как постмодерн, заряженный усталостью от всего слишком правильного и вечно нового, вырождается в постмодернизм, откровенно, «без обмана» имитирующий красивую потрепанность. Постмодернизм в политике срывается именно в эту декоративно-прикладную имитацию естественного, отчего начинает воротить не меньше, чем от аккуратно помятой голубизны с надрывами и стразами на нижней половине каждого второго члена общества. Гибридная война наемных повстанцев и партизанщины от генштаба оказывается лишь продолжением гибридной политики, но уже не мирными средствами — имитацией спонтанного подъема масс в рамках тщательно срежиссированной акции, вежливого хамства в камуфляже без опознавательных знаков и документов.
Главная же беда в том, что этот постмодернизм используется в реализации сугубо модернистских тотальных, если не тоталитарных, мегапроектов и при этом рушит те конструкции глобального модерна, которые еще как-то держат этот миропорядок. Чудовищный сросток политического постмодернизма с неизжитым модерном порождает проблемы, которые без демонтажа этой конструкции вообще не решаются.
Складывается крайне конфликтная ситуация. Человечество, утомленное кудрявостью постмодернизма не меньше, чем до этого навязчивым порядком модерна, уже интуитивно ищет выход из постмодерна — как из системы практик, так и из очередной «интеллигентской религии», явно задержавшейся на этом свете. Мы же на ходу осваиваем экстремальный постмодернизм, замешивая его на неизжитом и недопереваренном модерне, по-прежнему мечтающем навязать жизни сугубо субъективный, но при этом неизменно правильный план. Такие опыты добром не кончаются по определению и по факту.