В последнее время обозначилось явное сгущение событий, так или иначе связанных с научной деятельностью.
Сначала академическое сообщество потряс проект, прояснивший смысловые, организационные и финансовые контуры того, что еще только намечалось в идеологии и законодательно-административном обеспечении так называемой реформы науки. Минобрнауки и Федеральное агентство научных организаций (ФАНО) выставили на обсуждение три документа: «О программе фундаментальных научных исследований…», «План структуризации научных организаций» и «Об утверждении методических рекомендаций по распределению субсидий».
Эти интересные материалы настолько возбудили общественность, что спровоцировали экстренный созыв Конференции научных работников — постоянно действующего общественного объединения, возникшего еще на начальном этапе реформы РАН. О настроении собрания говорил транспарант на столе президиума: «Россия без науки — это труба!»
Примерно тогда Минюст принял скандальное решение внести поддерживающий науку фонд Дмитрия Зимина «Династия» в реестр «иностранных агентов». Оскорбленный меценат объявил о прекращении деятельности фонда (пока вопрос остается открытым — слишком очевидна абсурдность претензий и неправомочность решений).
Затем был назначен митинг в поддержку «Династии», однако Зимин попросил не увязывать мероприятие с судьбой фонда, и собрание переориентировалось на поддержку науки в целом, на осуждение фронтального наступления власти на академические структуры, традиции и свободы.
Все вместе это обозначило общую тенденцию, а также выявило остроту реакции на нее со стороны научного сообщества и сочувствующих. Даже чисто политтехнологически крайне неудачной выглядит синхронизация наступления на академические институты со знаковой атакой на независимый фонд. Если, конечно, это не скоординированный сигнал.
Интенция очевидна: ликвидировать остатки независимости науки как социального института, подчинив жизнь сообщества сугубо административному и внешнему по отношению к науке управлению.
Если возможности новых нормативных актов будут реализованы хотя бы отчасти, российская наука понесет фатальные потери на уровне ведущих ученых, подразделений, институтов и даже целых исследовательских направлений, которые в силу их специфики вообще не могут оцениваться по предлагаемым формализованным критериям. Если добавить сюда системное ограничение негосударственной поддержки науки, картина становится и вовсе угрожающей.
В самом научном сообществе крайне мало энтузиастов, считающих, что намеченные изменения действительно ориентированы на повышение эффективности исследований (хотя есть и те, кто надеется, что новая модель позволит им оторвать куски за счет умения вписываться в формализованные схемы перераспределения денег). Слишком много претензий к проекту уже на концептуальным уровне.
Столь глубокие и интенсивные реорганизации при сомнительном эффекте на выходе всегда резко дестабилизируют ситуацию, что надолго, а иногда и необратимо дезорганизует работу. Исследования требуют предельной интеллектуальной концентрации, здесь же гарантированы великие потрясения, но никак не великая наука
Идеи перехода от традиционной системы институтов к объединенным исследовательским «центрам», возникшие якобы в русле движения от отраслевой модели организации знания к междисциплинарной, тоже выглядят откровением неофитов. Такой тренд есть, но в нормальной жизни он ограничен, ничего резко не отменяет и реализуется эволюционной самоорганизацией сообщества, но никак не его революционной ломкой по проекту администраторов, очарованных собственной дальнозоркостью и решительностью. Подобные ситуации возникают всегда, когда люди с идеями плохо знают матчасть.
Жесткая формализация оценки результативности исследований (на уровне количественно исчисляемых показателей и формул) убивает, а точнее добивает само понятие научной репутации, до сих пор куда лучше определявшей, кто чего стоит. В результате таких нововведений естественная утечка мозгов превращается в их искусственное выдавливание (что не так давно было показано, в частности, на примере Австралии, за шесть лет чуть не угробившей собственную науку подобным слиянием администрирования с наукометрией). У нас же до сих пор уповают на индексы и прочую статистику, прямое использование которой в продвинутых странах запрещено, иногда законодательно. Этот запрет касается многих научных направлений и гуманитарного знания в целом, у нас же стандарты естественных и точных наук распространяются в гуманитаристику вовсе без какой-либо адаптации.
Однако в обществе более популярны объяснения всей этой ломки, вообще никак не связанные с интересами познания.
Самое простое — меркантильный интерес в самом широком смысле этого слова.
Экономика страны «ложится», перспективы плохие, деньги кончаются, власть входит в режим жесткой экономии на всем. В этом плане реорганизация науки сродни повышению пенсионного возраста, однако при этом реформа не просто экономит на пассиве, но и убивает актив — производительную составляющую. Это как в автомобильной гонке экономить на бензине.
С этим связана «бесполезность» науки как в символическом, так и в практическом плане. Институциональная среда, ориентированная на перераспределение сырьевой ренты, всегда враждебна собственному производству и всему, что модернизирует технологии. Наука не нужна экономике, «генетически» отторгающей инновации. Но наука становится не нужна и для престижа государства, для поддержания его идеологии, как это было в советский период. Престиж в мире перестает что-либо значить, если страна готова жертвовать обычной репутацией. Когда же дефицит открытий покрывается обилием сакральных откровений, наука теряет значение и для престижа власти внутри страны.
Сюда же примыкает интерес административный и статусный.
Политический произвол продолжается в произволе управленческом, более того, он создает себе институциональное обеспечение в виде новых аппаратных структур. Управлять наукой извне не только доходно, но и престижно, это занятие повышает самооценку людей, к науке как таковой малопригодных или вовсе не причастных. Такие реорганизации могут создавать у реформаторов ощущение собственного величия и поистине исторической миссии. Тем более опасны такие аберрации, если система позволяет игнорировать любую, сколь угодно компетентную, авторитетную и при этом совершенно погромную критику.
Но наиболее популярны обобщения, связанные с идеей подавления науки как источника свободомыслия, места концентрации независимого и критического сознания, опасного рацио и рефлексии. В таких мыслях много правдоподобного: власть политически не может не воспринимать науку как системную фронду, которую приходится содержать «на свои же деньги» (а именно так воспринимается начальством федеральный бюджет). Хронический испуг власти иногда делает такую подозрительность почти маниакальной.
Cамое опасное начинается, когда власть перестает заботиться о своей репутации в истории, хотя бы и в обозримом времени.
Постепенно нагнетается противоречие между желанием обеспечить себе достойное место в «учебнике истории» и насущной потребностью удержать власть здесь и сейчас любой ценой. Тем более все заходит в тупик, когда начальство прочит себе роль выдающегося реформатора отечественной науки, а не ее могильщика, понатворившего чудес по незнанию, скупости, недержанию административных амбиций и из обычной политической ревности.
В предложенных проектах есть противоречия: в одних говорится о единой программе исследований, в других — о разных программах. По закону такую программу должна готовить и вносить академия, а вовсе не ведомства, изначально покушавшиеся лишь на управление собственностью — без вмешательства в собственно исследовательский процесс. В поручении президента и вовсе речь шла о «коррективах», а не о новой программе. Этот тот самый случай, когда инициатива обязана быть наказуема: чиновник имеет право делать только то, что ему предписано законом (в отличие от граждан, которым разрешено все, что законом не запрещено). И наконец, сам характер взаимоотношений администрации и науки: обещанный принцип «двух ключей» реализуется своеобразно — ключ работает только один, к тому же откровенно разводной.
Все это не снимает ответственности с академии, буксовавшей с самореформированием, и с научного сообщества, протестная самоорганизация которого часто похожа не на борьбу за результат, а на обеспечение морального алиби: «Мы выступали». Есть явные противоречия между позицией и компромиссом, когда сначала удается о чем-то договариваться, а потом договоренности односторонне дезавуируются, причем даже не формально, а просто явочным порядком. Но как бы там ни было, эта школа не проходит даром: функциональное недовольство все более перерастает уже в собственно политические претензии.