Документы варварства: почему отрицание темных страниц истории мешает строить будущее
Несправедливый порядок и культура отмены
Этот порядок — если можно так называть откровенное и неприкрытое утверждение несправедливости посредством технологического превосходства — сопровождало создание историографии, носящей совершенно сакральный характер, которая была призвана не только подпитывать гордость европейцев, но и легитимизировать их господство.
Эта сакральная историография пережила деколонизацию. Всех детей моего поколения учили, что Христофор Колумб был «великим человеком» и «открыл Америку». Пятисотлетие 1492 года отмечалось как годовщина счастливого события, которое стало символом величия человечества — наиболее заметного в европейцах — и открыло благословенную эру глобализации. Я помню, однако (мне было четырнадцать), что в этом веселье слышались фальшивые нотки. Некоторые — кто именно, я тогда не мог сказать — ставили празднование под вопрос. Но до меня донеслось лишь едва слышное эхо этих возражений. Все заглушал гром фанфар.
Сегодня такой праздник был бы невозможен. История европейской цивилизации перестала быть чем-то святым. Начиная с шестидесятых годов XX века усилия нескольких поколений историков и активистов заставили ее сойти с пьедестала. Она обрела человечность. Но, став человечной, она стала сложной. Как теперь трактовать прошлое? Что делать с памятью о «великих людях»? Как следует поступить с шедеврами, которые они нам оставили? А с дисциплинами, которые так или иначе обслуживали империализм? Одним словом, что делать с европейской (и, следовательно, западной) культурой-наследием?
Вполне естественно, что современная молодежь, будь то представители некогда порабощенных слоев населения или нет, возмущена тем, как полиция безнаказанно оскорбляет, третирует, а порой и убивает их цветных сограждан. Они чувствуют себя униженными и оскорбленными высокомерием, с которым правые и крайне правые то и дело радуются «благам колонизации». И наконец, они постоянно сталкиваются с тем, что устройство мира все еще во многом отражает расистские и колониальные установки. Тем временем значительная часть «прогрессивной» элиты усугубляет ситуацию своим самолюбованием, с чистой совестью продолжая твердить, что западная культура дала миру демократию, философию и науку. А Европейский союз, претендующий на роль оплота гуманности «в мире чудовищ», проводит политику, из-за которой у его границ гибнут тысячи мигрантов. Неудивительно, что этим молодым людям иногда хочется «стереть все» и покончить с западной культурой-наследием.
Но у истоков культуры отмены, на мой взгляд, стоит не только реакция на сегодняшние несчастья и несправедливость. Это движение берет свое начало в глубине веков. В истории, как и в человеческой жизни, ничто из происходящего не исчезает бесследно. Невообразимые бедствия, что несла Европа другим землям в ходе мировых завоеваний, и насилие, которому она из века в век подвергала собственное население, особенно женщин и представителей меньшинств, — это травмы, сказывающиеся на сегодняшних поколениях, тем более что об этих бедствиях и этом насилии обычно умалчивают. Психологи хорошо знают, что у пациентов, ставших жертвами политического насилия или пыток, есть «лишь один запрос: “Я хочу все забыть”». Думаю, за призывами «отменить» все, что в западной культуре-наследии может «шокировать» (оскорбить), скрывается похожий запрос. А тот факт, что на него отвечают сарказмом, недоверием или отрицанием совершенных преступлений, только усугубляет эту застарелую травму.
Кроме того, мы часто говорим о материальных потерях и человеческих жертвах колониализма, но намного реже обсуждаем его нематериальный аспект. Сделавшись хозяйкой мира, Европа стала причиной безвозвратной гибели сотен культур и языков покоренных народов. Если когда-либо и существовала цивилизация, которая массово практиковала культуру отмены, то это была европейская цивилизация. И я убежден, что невероятная поддержка культуры отмены отчасти объясняется именно этим. Прошлое культур, уничтоженных Западом, пришло требовать возмездия. Возможно, то, что называют коллективным бессознательным, — это не что иное, как прошлое, о котором мы не помним и не хотим помнить, однако оно существует и оказывает большое влияние на нас.
Вести диалог?
Культуре отмены, несомненно, присущи порывистость, нетерпимость, а порой и агрессия. С ее адептами не всегда легко вести диалог. Причины такой атмосферы в рядах этого движения просты. Во-первых, возраст активистов. Каждый, кто был молод, помнит свойственные этому периоду жизни политический радикализм и требование моральной чистоты. Во-вторых, отчаяние, вызванное зрелищем мира, где, несмотря на некоторый прогресс, все еще царит расовая и патриархальная несправедливость, становясь (как кажется) день ото дня все более безнаказанной, а каждая победа неожиданна и достается дорогой ценой.
Третий и, на мой взгляд, самый важный фактор агрессивности этого движения — отказ ему в праве высказываться. Западная культура была — а зачастую и до сих пор остается — объектом культа среди господствующих классов. Она священна и потому неприкосновенна. Однако ее сакральный статус никоим образом не означает, что господствующие слои населения состоят с ней в настоящих, экзистенциальных — одним словом, живых — отношениях. Сидя в своем готическом кабинете среди гримуаров, старый Фауст рассуждает:
«Что дал тебе отец в наследное владенье,
приобрети, чтоб им владеть вполне».
Сакрализация исключает такую апроприацию, которая одна может вернуть к жизни то, чего больше нет. Напротив, сакрализация мумифицирует прошлое. Или еще интереснее — придумывает его. Превращает в артефакт, в объект поклонения. Прошлое становится фетишем, и искусный чревовещатель может заставить его произносить все что угодно. Как правило, его изречения принимают форму нескончаемых утешительных любезностей в адрес «нас» и не менее стойких клише насчет «других» (будь то восток, Африка, Азия, ислам или что-то еще). В действительности же господствующие классы и обслуживающая их интеллигенция в основном крайне невежественны. Вот почему их приводят в такой ужас малейшие попытки поставить под сомнение западную культуру: они не знают, как на них реагировать. Отсюда стена, с которой сталкивается молодежь, отсюда новые вспышки агрессии и новые перегибы. Как всегда, одна крайность порождает другую.
За этой агрессией я вижу желание вести публичное обсуждение западной культуры. И нам следует набраться мужества, чтобы начать это обсуждение.
Прежде чем перейти к дискуссии, я считаю необходимым вкратце рассказать о себе. Ведь я выступаю на этих страницах отнюдь не с нейтральной позиции. Более того, мои характеристики вполне позволяют меня дисквалифицировать. Я белый, я мужчина, я вырос среди представителей среднего класса. С самого раннего возраста я был до такой степени очарован историей и вообще европейской культурой, что даже научился читать самостоятельно — так мне хотелось прочесть книги, красочно описывающие историю Франции. За годы обучения я ни разу не слышал о темной стороне европейской культуры. Я видел, как Людовик Святой вершит суд под дубом, и не видел, как он сжигает на Гревской площади целые возы талмудических рукописей. Я любил Версаль и понятия не имел о Черном кодексе. Я ничего не знал об истории женщин. Как добропорядочный наследник, я считал мир, где живу, в основе своей справедливым, несмотря на его очевидные недостатки, которые в ближайшее время будут исправлены.
Но, как ни странно, эта любовь к европейской культуре всегда шла рука об руку с неким моральным запросом — я хотел, чтобы «великие люди» были «хорошими», как я говорил в детстве. Поэтому я регулярно, даже когда уже подрос, задавал взрослым вопросы типа: «А Хрущев был хорошим?» или «Тебе нравится Хрущев?» Взрослые смеялись.
Таким образом, в моем сознании присутствовало некое несоответствие между восторженным погружением в европейскую культуру и жаждой справедливости, которая никогда меня не покидала и которая помогла мне понять одну из предпосылок культуры отмены: культура-наследие не нейтральна в смысле морали. Причин тому две: ни условия ее возникновения, ни способ ее распространения не были морально нейтральными.
Поэтому каждый, кто ищет свободы, должен в какой-то момент предстать перед ней, как Эдип перед Сфинксом. Подобно Сфинксу, она загадочна, увлекательна — и опасна. Восприятие культуры как мифического чудовища — не самый очевидный подход. Это связано с тем, что для большинства наших современников культура обладает самоценностью. Она считается полезной сама по себе. Например, мы так же часто слышим идею о том, что распространенность чтения есть признак здоровья общества. Государственные учреждения (мэрии, региональные организации и проч.) регулярно проводят профилактические кампании по популяризации чтения. И мы с удовольствием отмечаем, что люди читают (то есть продолжают читать, несмотря ни на что). Человек, имеющий репутацию активного читателя, считается умником.
Меня всегда поражала эта манера возводить культуру и чтение в абсолют. Как будто простое знание фактов — это признак интеллекта. Однако, подобно кардиналу у Гюго, который говорил на шестидесяти языках, но «в голове у него были только слова и ни одной мысли», можно быть человеком «весьма ученым и очень глупым». Одно дело — знать. Понимать — совсем другое. Можно знать все обо всем и при этом ничего ни в чем не понимать.
Точно так же никому, похоже, не приходит в голову, что важно не столько читать, сколько читать хорошие книги и уметь читать хорошо. Акт чтения как таковой не ценнее, чем акт приема пищи. Было бы нелепо радоваться, видя, что люди едят. Нужно, чтобы они ели хорошую пищу — и знали, как ее есть.
Сама по себе культура нейтральна, как и любое наследие или другой набор объектов. Важно то, что мы с ней делаем.
Культура-наследие и варварство
Насколько мне известно, Вальтер Беньямин одним из первых предъявил культуре-наследию хоть какие-то обвинения. В тезисах «О понятии истории», написанных им в Париже в начале 1940 года, за несколько месяцев до самоубийства, он сравнивает становление истории с длинным «триумфальным шествием», где «все господствующие сегодня — наследники всех, кто когда-либо победил». И даже больше. «Любой победивший до сего дня — среди марширующих в триумфальном шествии, в котором господствующие сегодня попирают лежащих сегодня на земле».
Эта зловещая процессия привиделась Беньямину за несколько недель до того, как немцы вступили в Париж и прошли парадом по Елисейским Полям, и центральное место в ней занимала культура. Она — трофей победителя:
«Согласно давнему и ненарушаемому обычаю, добычу тоже несут в триумфальном шествии. Добычу именуют культурными ценностями. Исторический материалист (то есть историк в терминологии Беньямина) неизбежно относится к ним как сторонний наблюдатель. Потому что все доступные его взору культурные ценности неизменно оказываются такого происхождения, о котором он не может думать без содрогания. Это наследие обязано своим существованием не только усилиям великих гениев, создававших его, но и подневольному труду их безымянных современников. Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства. И подобно тому, как культурные ценности не свободны от варварства, не свободен от него и процесс традиции, благодаря которому они переходили из рук в руки. Потому исторический материалист по мере возможности отстраняется от нее. Он считает своей задачей чесать историю против шерсти».
Таким образом, все великие произведения культуры своим происхождением связаны с варварством. Нет Вергилия без варварства Римской империи, нет Микеланджело без варварства папства, нет Расина без варварства абсолютной монархии. Даже отстраняясь от «победителей», «великие гении» остаются неразрывно связанными с несправедливостью мира, в котором они живут. Маркс, помимо всего прочего, прискорбным образом жил на деньги, которые ему присылал Энгельс, а тот получал средства от отцовской фабрики в Манчестере. Кроме того, Маркс использовал неоплачиваемый домашний труд своей супруги, Женни, что и позволило ему полностью посвятить себя работе. Бодлер, героически боровшийся за освобождение поэзии, заявлял в «Моем обнаженном сердце», что женщина «естественна, то есть отвратительна», и мечтательно восклицал: «Хорошенькое дельце — устроить заговор для истребления еврейского народа!» А вот Элизабет Барретт Браунинг — свободная духом женщина, сбежавшая с молодым возлюбленным, поэтом Робертом Браунингом. Она никогда больше не видела своего отца. Поселившись с Робертом во Флоренции, Элизабет поддерживала борьбу итальянцев за свободу и написала «Аврору Ли» — одно из классических произведений феминистской литературы. Но откуда поступали деньги, благодаря которым она смогла позволить себе независимость? С невольничьих плантаций.
Что ответить на этот текст Беньямина?
При ближайшем рассмотрении окажется, что культурные ценности не единственное свидетельство варварской сущности того или иного общества. Материальные блага повседневной жизни нередко имеют такое же происхождение. Фрукты и овощи, которые продаются по дешевке в супермаркетах, часто бывают собраны, например, в Испании или Италии работниками, чье положение сильно напоминает рабство. Человек небогатый сегодня не может одеться иначе, чем в одежду, произведенную на азиатских фабриках, где условия труда зачастую бесчеловечны. Кобальт, который содержится в батареях наших смартфонов и других портативных электронных устройств, скорее всего, был добыт детьми в токсичных шахтах Конго. И именно детский труд до сих пор обеспечивает шоколадную промышленность какао. Если бы мы решили пользоваться только теми благами — культурными и не только, — которые производятся, так сказать, посредством «непорочного зачатия» (в моральном плане), наша жизнь стала бы крайне ограниченной. Не только из-за того, что проверку пройдут лишь очень немногие товары, но и из-за количества времени, которое придется потратить, выясняя, в каких условиях произведен каждый из них.
Более того, тезис Беньямина применим к культурным ценностям со всего мира, а не только к тем, которые произведены в Европе. Египетские пирамиды, гордость африканского антиколониализма, с его точки зрения могут считаться таким же «документом варварства», как Парфенон или Нотр-Дам. То же самое относится к Тадж-Махалу и храмам ацтеков, а заодно к эпосу о Гильгамеше, ведической поэзии, конфуцианской литературе и т. д.
В тезисах «О понятии истории» не сказано, какие выводы сделал Беньямин из своих наблюдений. Если культурные ценности — это документы варварства, то что с ними делать? Следует ли их отменить? Мне не верится, что Беньямин, посвятивший жизнь их изучению, сделал бы такой выбор. Даже в этом тексте он не отрицает их величия и красоты. Независимо от своего варварского происхождения, они обязаны своим существованием прежде всего тому, что он называет «усилиями великих гениев», создававших их. Просто теперь он смотрит на них как сторонний наблюдатель. Что он имеет в виду?
Отношение стороннего наблюдателя противопоставлено отношению, которое можно назвать жреческим и которое рассматривает культурные ценности как некие святыни.
Именно это жреческое отношение и представляет сегодня проблему.