«Мешок с шариками»: как еврейские дети жили в оккупированной Франции в 1941 году

— Угомонитесь, пожалуйста! 

Это мама кричит через перегородку. Как обычно, она  заходит к нам перед сном проверить, почищены ли зубы,  уши и ногти. Слегка поправляет подушки, подтыкает одеяла, целует нас и выходит из комнаты. И, как обычно, не  успевает за ней закрыться дверь, как моя подушка летит в темноте прямиком в Мориса, который ругается последними словами. 

Мы часто дерёмся, особенно по вечерам, когда сильно не пошумишь. Начинаю чаще всего я. 

Напряжённо ловлю каждый звук. Справа зашуршали простыни — значит, Морис встал с кровати, я узнаю  этот протяжный скрип пружины. Сейчас набросится. Мои тоненькие мышцы напряжены, я задыхаюсь от страха и  радостного предвкушения, готовясь к яростной схватке… В комнате вспыхивает свет. Ослеплённый, Морис бросается в кровать, а я пытаюсь  изо всех сил сделать вид, что крепко сплю. 

Это папа. 

Бессмысленно притворяться, нам никогда не удаётся  его провести. 

— Продолжение истории, — говорит он. 

Восторг! Ничего лучше и вообразить себе нельзя. Эти папины рассказы остаются для меня одним из лучших воспоминаний о детстве, как бы рано оно для меня ни кончилось. Иногда по вечерам он входил, усаживался  на кровать ко мне или к Морису и принимался рассказывать истории о дедушке. 

Все дети любят слушать истории, но для меня они имели особенное значение. Главным героем в них был мой дед, его дагерротип в овальной рамке висел в салоне парикмахерской. От времени бумага выцвела, и его  суровое усатое лицо стало блёкло-розовым, будто детская пелёнка. Под ладно сидящей одеждой угадывалась мощная мускулатура, ещё более заметная из-за неестественной позы, на которой, должно быть, настоял фотограф. Дед опирался на спинку стула, казавшуюся до смешного  хлипкой, готовой в любую минуту рассыпаться в прах под рукой колосса. 

Папины рассказы слились в моей памяти в одно бесконечное приключение, эпизоды которого следовали один  за другим, как части складного стола, на фоне занесённых  снегом просторов и улиц, петляющих в городах с золочёными куполами. 

У деда было двенадцать сыновей, он был зажиточным  и щедрым человеком, которого знал и уважал весь Елизаветград, большое поселение к югу от Одессы, в российской части Бессарабии. Он жил счастливо и мирно правил своим многочисленным семейством до того дня, пока не начались погромы. 

Всё свое детство я слушал на ночь истории о погромах.  Я видел как наяву приклады ружей, которыми колотят  в двери и выбивают стекла, бегущих в страхе крестьян, языки пламени на бревенчатых стенах изб, яростные удары сабель, пар, валящий от мчащихся лошадей, блики на шпорах и над всем этим действом, в клубах дыма, — гигантскую фигуру моего предка Якова Жоффо. 

Мой дед был не из тех, кто бездействует, когда его друзей убивают. 

По вечерам он снимал свой цветастый халат, спускался в погреб и в тусклом свете лампы одевался, как простой мужик. Поплевав на ладони, он сначала проводил ими по выложенной камнем стене, а потом по лицу. И так, измазавшись грязью и копотью, дед шёл к казармам и притонам, где бывали солдаты. Он поджидал в темноте группу в три-четыре человека, разбивал им головы о стены, неспешно и без гнева, с чистой совестью праведника, и возвращался домой довольный, напевая еврейский  мотив. 

Затем погромы участились; дед понял, что его карательные экспедиции не дают результата, и с сожалением  отказался от них. Он созвал всех своих и объявил, что, как  ни печально, ему не под силу в одиночку прикончить три батальона, которые царь отправляет в их края. 

Это значило, что нужно спасаться, и без промедления. Далее следовал красочный рассказ о том, как семейство деда шло через всю Европу по дорогам Румынии, Венгрии, Германии, где ненастные ночи сменялись кутежами, а смех соседствовал с горем и смертью. 

В этот вечер мы слушали, как и всегда, зачарованно раскрыв рты. То обстоятельство, что Морису было уже  двенадцать, ничего не меняло. На обоях плясали тени от лампы, и руки папы двигались где-то под потолком. Перед моим взором проплывали лица беглецов, перепуганных женщин и дрожащих  детей с затуманенными от страха глазами. Они покидали  мрачные, залитые дождями города с причудливыми зданиями, пробирались страшными извилистыми тропами, шли по замерзшим степям, а затем, в один прекрасный  день, достигали последнего рубежа. Тучи рассеивались, и весь табор оказывался в прелестной равнине, где мягко светило солнце, пели птицы, росли деревья, колосились поля и виднелась деревенька с колокольней. У дверей белёных домиков с черепичными крышами мирно сидели благостные старушки с шиньонами. 

На самом высоком здании было написано: «Свобода —  Равенство — Братство». И тогда скитальцы, шедшие пешком, бросали наземь свои котомки, а те, кто был в повозках, — натягивали вожжи. В их глазах больше не было  страха, ведь они понимали, что наконец пришли. Они были во Франции. 

Я всегда считал, что в любви французов к своей стране  нет ничего особенного, настолько она естественна и понятна. Но я точно знаю, что никто не любил Францию больше, чем папа, родившийся за восемь тысяч километров отсюда. 

Подобно детям школьных учителей в то время, когда  светское образование во Франции впервые стало обязательным и доступным для всех, мне приходилось слушать бесконечные наставления, где папа вперемешку толковал  о нравственности, гражданском самосознании и любви к родине. 

Он никогда не мог пройти мимо мэрии XIX округа без  того, чтобы не сжать слегка мою руку и, указывая подбородком на буквы на фронтоне, спросить: 

— Знаешь, что значат эти слова? 

Я рано научился читать, и в пять лет я уже мог прочесть эти три слова.

— Да, Жозеф, именно так. И покуда эти слова остаются там, нас в этой стране никто не тронет. 

И так действительно было — до какого-то момента.  Однажды во время ужина, когда немцы уже заняли Францию, мама спросила: 

— Ты не думаешь, что теперь, когда они тут, у нас  будут проблемы? 

Мы были наслышаны о том, какие порядки Гитлер завёл в Германии, Австрии, Чехословакии и Польше, где расовая политика быстро набирала обороты. Мама была  русской и сама когда-то осталась на свободе лишь благодаря поддельным документам. Пройдя через такое, она не  могла разделять прекраснодушного оптимизма папы. Я мыл, а Морис вытирал тарелки. Альбер и Анри прибирались в салоне, через перегородку мы слышали, как  они смеются. 

Эффектным движением руки, словно актёр из труппы «Комеди-Франсез», папа дал понять, что бояться нечего. — Здесь, во Франции, такого не случится. Никогда. Но с некоторых пор всё труднее было верить в это. Первые сомнения возникли, когда ввели удостоверения  личности, а особенно сильным ударом стало жёлтое объявление, приклеенное к нашей витрине какими-то типами в тренчах. Я запомнил того, что был повыше, с усами и беретом на голове. Не говоря ни слова, они наклеили  объявление и тут же смылись, словно преступники. 

— Спокойной ночи, дети. 

Дверь закрылась, в комнате стало темно. Нам тепло в наших постелях, голоса глухо доносятся до нас, а потом стихают. Это самая обычная ночь, ночь 1941 года.