«Другая жизнь» Джоди Чапмен: роман о памяти и шансе начать все с начала
В первый раз ничего не вышло.
Утром, в канун Рождества, мой младший брат выбросился из окна своей манхэттенской квартиры. Пролетев семь этажей, он упал прямо в контейнер, засыпанный четырехфутовым слоем снега. Этот самый сугроб его и спас, изрядно смягчив падение. Метель не прекращалась всю ночь, и к утру снег, не успев заледенеть, был еще мягким. По той же самой причине брата нашли только три часа спустя, когда уборщица вошла в пустую квартиру и обнаружила, что окно распахнуто настежь. Семь этажей, четыре фута снега, три часа неподвижности и неба перед глазами. Не самая выигрышная комбинация, как ни крути.
Мне позвонили ближе к вечеру, незадолго до того, как в Лондоне начинается час пик. День прошел за бесконечными совещаниями в душных переговорных, напрочь лишенных окон. Надежды успеть на поезд раньше восьми у меня не осталось, и я уже представлял, какой скандал ожидает меня дома. Но тут в стеклянную перегородку постучали, и Джеки поманила меня к себе. «Ник, беда», — сказала она, когда я высунулся в коридор, и протянула мне телефон. Я схватил его, не обратив внимания на дверь, со всего размаха ударившую меня по плечу.
Когда я двенадцать часов спустя вошел к брату в палату и увидел его, окруженного мониторами, перед глазами тут же возникла картина из детства: вот мы с ним, совсем еще мальчишки, играем в доктора и больного — наматываем на запястья красные шерстяные нитки, которые стащили из маминой сумочки со швейными принадлежностями, и прикрепляем их к картонным коробкам. Мы старательно воспроизводим больничные звуки: протяжный, низкий писк приборов, неутешительные прогнозы врача, рыдания жены больного. И вот, спустя почти тридцать лет, мы вновь затеяли эту игру. Только на этот раз приборы пищат взаправду и никто не плачет.
— Ну и видок у тебя, — сказал он. Я кивнул.
— А Тилли где?
Сэл отвернулся к окну.
— Мы расстались.
Мне сказали, что он раздробил себе всю нижнюю часть позвоночника. И теперь парализован от пояса до самых кончиков пальцев. Выжил чудом. Ходить уже никогда не сможет. Доктор произносил эти слова бойко, будто вызубренный перед походом в магазин список продуктов.
Но каждое из них пулей вонзалось мне в сердце.
Когда Сэла наконец выписали, я перевез его домой, на Манхэттен, и обустроил ему в гостиной новую спальню. Отсюда открывался лучший вид во всей квартире — не на кирпичные стены и не на убогие окошки в чужую жизнь. Мне вспомнилось, как он любил подолгу смотреть на небо, когда мы были маленькими. Как мы проводили летние деньки на полях за домом, лежа в высокой траве и наблюдая за самолетами, как порой, сидя в машине, наблюдаешь за каплями дождя на оконном стекле, делая ставки, какая из них стечет вниз первой.
Выяснилось, что если слегка развернуть новую кровать, то в окно, между высотками, Сэлу будет виден кусочек неба. Я так и сделал.
Я пропустил обратный рейс и пробыл в Нью-йорке почти четыре месяца. Иногда мы с Сэлом смотрели телевизор, иногда — играли в карты, а порой просто сидели и молчали, будто ожидая чего-то. Я никуда не выходил из квартиры, пока не придет уборщица и не подменит меня. Первые дни я подумывал отказаться от ее услуг, но Глория быстро стала моим спасательным кругом, шансом глотнуть свежего воздуха и увидеть хоть что-то кроме стремительного увядания моего брата.
Я приноровился просчитывать все заранее. Приучил себя плотно закрывать все окна в доме, а если уж открыл одно, всегда стоять рядом. Риски пожара от этого возрастали, но все равно они были существенно ниже, чем вероятность рецидива. Я выбросил бритву и, впервые почти за десять лет, отрастил бороду. А еще избавился от ремней, надежно спрятал ножи, приучил себя терпеть головные боли. Полагаться на волю случая в моем положении не приходилось.
Я забрал у Сэла мобильник — теперь он лежал либо на полке в комнате, либо на кухне. Он просил его редко, но я все равно следил за тем, чтобы телефон не разряжался — на случай, если он вдруг передумает.
По меньшей мере раз в день трубка разрывалась от звонков Тилли. Сэла они, казалось, нисколько не интересовали, и через несколько недель, когда мобильник в очередной раз зазвонил, я и вовсе отключил звук. На экране появилась ее фотография — кокетливо оголенное плечо, драматичный взгляд несчастной инженю — зная Тилли, нетрудно было догадаться, что она сама выбирала этот снимок. Я смотрел на нее и кипел от ненависти, борясь с желанием разбить экран вдребезги. Но терпеливо дождался, пока вызов завершится.
Однажды вечером, под конец особенно напряженного дня, за который мы с братом не перекинулись ни единым словом, я схватил с кухонного стола вибрирующую трубку, отошел подальше от двери в гостиную и нажал «ответить».
— Чего тебе?
— Mon amour. Сальваторе, милый мой, бедняжечка! — Ее голос с заметным акцентом как острый нож вспорол тишину, которой вот уже месяц полнилась квартира.
— Это его брат.
— А... — Она замялась на мгновение. — А Сальваторе рядом?
— Он не хочет с тобой разговаривать, Матильда, — ответил я. Она терпеть не могла свое имя, и я прекрасно знал об этом.
— Передай ему, что я очень скучаю.
Мне безумно захотелось выкинуть мобильник в окно, чтобы голос Тилли потонул в снегу.
— Еще что-нибудь?
— Передай, что... что я не могу без него... — Ее четки звонко стукнули о динамик, и мне живо представилось, как она, прижав телефон к плечу, поправляет волосы, глядя в зеркало. — И что я порвала с Четом, потому что никого не смогу полюбить так же сильно, как моего Сальваторе. Обязательно передай, ладно, котик?
— Матильда?
— А?
— Не звони сюда больше, пожалуйста, — сказал я и со всей силы швырнул трубку об пол, тихо выругавшись. А после застыл, ожидая оклика. Но его так и не последовало.
С приходом тепла и сам город, казалось, смягчился и оттаял. На деревьях вдоль асфальтовых авеню набухли почки, а прохожие сбросили наконец пальто и дутые куртки. По ту сторону окна все с облегчением встречали весну. А по эту мы с Глорией продолжали свое неусыпное бдение.
В начале апреля в нашем с братом общении наметился сдвиг. Произошло это по моей вине, точнее, из-за моей нелепой тяги к единению.
В букинистическом отделе книжного на углу 12-й улицы и Бродвея я наткнулся на небольшой сборник стихов Лонгфелло. Домой я бежал со всех ног — мне не терпелось поделиться с Сэлом своей находкой.
— Вот это помнишь? — спросил я, передав ему книгу и ткнув пальцем в заглавие одного из стихов в самом верху страницы. «Детский час». — Помнишь, как папа его чуть ли не в лицах разыгрывал? Нас потом еще долго бессонница мучила!
Сэл взглянул на заглавие и ничего не ответил.
— Ну? Что скажешь? — Казалось, мой восторг был единственным лучиком света в комнате.
— На что тебе сдались эти бесконечные воспоминания?
На ужин я приготовил тосты с фасолью. За зиму я поднаторел в кулинарии, решив посвятить время вынужденного заточения поварским экспериментам, а заодно хоть как-то разнообразить череду мрачных дней. Так, я освоил довольно хитрый рецепт рататуя (по очевидным причинам я готовил его из овощной нарезки, купленной в магазине) и научился делать суфле как заправский кондитер. Но в тот вечер я, взяв пример с брата, решил особо не заморачиваться. Выразить свой гнев словами я не мог и потому показал его делом, с громким стуком опустив поднос с тостами на надкроватный столик.
Сэл поднял на меня изумленный взгляд, и я вдруг стал сам себе бесконечно противен.
Однажды ночью я проснулся от его плача и, пошатываясь со сна, поспешил в гостиную. Сэл, приподнявшись на локтях, смотрел на свои безжизненные ноги и рыдал как младенец. Когда я обнял его, кожа у него была холодная и влажная, а футболка — насквозь мокрая.
— Я так больше не могу, — задыхаясь от рыданий и всхлипывая, словно маленький мальчик, сказал он. — Не могу больше смотреть на нее. Стоит мне только зажмуриться — и она тотчас же тут, перед глазами! И всегда молчит, а мне бы так хотелось, чтобы она заговорила! Чтобы я снова услышал ее голос! Где она?
Я знал: он спрашивает вовсе не о Тилли. — Без понятия, Сэл.
— Мы с ней еще увидимся?
Я пожал плечами:
— Может быть. А может, и нет. Не знаю.
Сэл всегда отличался пытливостью. Когда мы еще были подростками, тетя Стелла устроила нас к себе в офис на подработку. Работала она в страховой компании, где нам первым делом велели заносить данные о новых клиентах в электронную базу.
Стажировать нас поручили женщине по имени Мэнди с заунывным, как погребальная песнь, голосом. У нее была густая копна волос, явно переживших химическую завивку, а еще она носила круглые, как бутылочные крышки, очки. Всякий раз, когда она готовила кофе, наливая воду из кулера, висевшего на стене, осадок вспенивался и поднимался на поверхность. Получив такое вот угощение в свой первый рабочий день, Сэл сделал вид, будто его вот-вот стошнит.
— Лучше убрать эту гадость, — скривившись, сказал он.
— Да нет, мне и так нравится, — ответила Мэнди, причмокнув губами. — Похоже на капучино!
Пока мы вбивали информацию в базу, Мэнди сидела рядом и давала нам указания, шумно потягивая кофе. Не старше сорока, нам она тогда казалась настоящей старухой. На этой должности она проработала уже не одно десятилетие и явно была очень ею довольна. Ее хомячьи щечки подрагивали от восторга — так сильно ее радовала мелочная власть над нами, которой ее наделили.
— Вписываете имя, выбираете из выпадающего списка звание или титул, нажимаете на кнопку «далее». Потом вбиваете адрес, добавляете индекс в одноименное поле, ставите галочку в маленьком квадратике и опять жмете «далее». После этого...
— Но для чего? — поинтересовался Сэл.
— Как для чего?
— Для чего этот самый квадратик, в котором надо поставить галочку?
Мэнди нахмурилась. Вид у нее сделался крайне сосредоточенный — как у человека, который мучительно обдумывает ответ.
— Так положено.
— Нажатие включает какую-то опцию? — уточнил Сэл, нетерпеливо постукивая пальцами по столу. — Или как? Что дает этот квадратик? И галочка? Точнее, зачем ее ставить? И что будет, если этого не сделать?
Мэнди беспокойно заерзала в кресле — ей явно не нравилось, что разговор принял такой неожиданный оборот. — Это не важно. Просто так надо. В этом квадратике всегда ставят галочку.
Сэл старательно избегал моего взгляда. Шумно, разочарованно выдохнув, он вновь развернулся к монитору.
— Ладно, проехали. Но как по мне, нам бы неплохо знать, что тут к чему и зачем.
После той стажировки Сэл ни разу не работал в офисе. Но поток «зачем» да «почему» так и не иссяк.
— Расскажи мне о ней, — попросил он теперь, смяв в руке край одеяла. — Я уже начинаю забывать подробности, и это невыносимо. Расскажи все, что помнишь.
Я слегка отстранился.
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь.
— Правды. Я хочу правды. Пожалуйста.
Я сглотнул ком, подступивший к горлу.
— Помнится, не так давно я заводил разговор о папе...
— О нем я говорить не хочу. Да и ты не горишь желанием. Почему о самом главном ты всегда молчишь?
Я посмотрел в окно, на улицу, по которой плясал желтый свет фар. В полумраке мерцали неоновые вывески. По ту сторону плотно закрытых окон жизнь продолжалась.
Сэл потер глаза костяшками пальцев.
— Мне нужно с ней увидеться. Нет больше сил ждать. — Он кивнул на свои ноги, укутанные одеялом: — Погляди на меня, ну что мне еще остается?
— Ты же знаешь, она очень тебя любила, — сказал я, помолчав. Я сидел на краю кровати и смотрел на ночной город, освещенный тысячей лампочек. — Ты ни в чем не виноват. В жизни всякое бывает.
Сэл посмотрел на меня как на полного идиота.
— Неужели спустя столько лет ты так ничего и не понял? — спросил он. — Это я во всем виноват. Я один.
Если бы я только знал, что это наш последний разговор, непременно обнял бы Сэла, прижал к себе эти изуродованные ноги и ранимое сердце. Непременно убедил бы его, что еще не все потеряно, наплел бы всякой чуши и обязательно повесил бы замки на все до единого шкафчики в доме.
Но вышло иначе.
Я уснул, свернувшись калачиком у него в ногах, а утром, когда в назначенный час, как обычно, пришла Глория, принял душ и решил пройти несколько кварталов до кондитерской на Спринг-стрит и купить любимые пирожные Сэла. Перед выходом я прошел через гостиную — брат крепко спал, утреннее солнце золотило его светлые волосы.
На нью-йоркских улочках зной уже набирал силу.
Я перешел на другую сторону дороги, в тенек, и поравнялся с двумя девушками лет девятнадцати, одетыми в летние платья. Одна из них смеялась над шуткой спутницы, и я невольно обернулся им вслед, подумав о том, что в жизни горе всегда идет рука об руку с красотой, и тут уже ничего не поделаешь.
На обратном пути у меня зазвонил телефон. Это было где-то в девятом часу.
Выяснилось, что ко мне подъехал курьер, вот только наотрез отказался подниматься на седьмой этаж за подписью получателя. Глория, зная, что он привез мне важные документы с работы, быстро проверила окна и спустилась вниз, чтобы забрать их. По ее словам, она отсутствовала минут шесть, не больше.
За это время мой младший брат скатился с кровати, протащил свое изувеченное тело по ковровому покрытию пола на тесную кухоньку, открыл шкафчик под раковиной, взял бутылку с остатками жгучего моющего средства, открутил крышку и выпил все до капли.
Я часто вспоминаю тот роковой день. Свой дурацкий восторг от сборника стихов и общих воспоминаний, лицо брата, когда я раздраженно поставил перед ним поднос, и то, что последним, чем я попотчевал его в этой жизни, были тосты с фасолью, черт бы их побрал.
Знаю, многие любят Нью-йорк.
Он живет в каждом из нас, в рождественских фильмах, увиденных в детстве, в строках Боба Дилана и других ныне покойных битников, в Сэле, который приехал в этот город отдохнуть и остался навсегда, и во всех тех, кто поговаривает о возвращении. Даже те, кто никогда здесь не бывал, говорят о Нью-Йорке так, будто знают его как свои пять пальцев. Признаться, и я мечтал, что однажды сюда приеду, что мы тут же отправимся гулять у ратуши и будем держаться на улице за руки, что я полюблю это место, ведь его так любила она. В моих мечтах о Нью-Йорке она всегда была рядом, а я чувствовал себя победителем.
Вот только приехать сюда мне пришлось ради спасения брата, а уехать — с его телом в гробу. Я не оправдал возложенных на меня надежд, а город обманул мои.
Знаю, многие любят Нью-Йорк. А я его ненавижу.