Парадокс добродетели: почему людям присущи подлинная доброта и немыслимая жестокость
В конце XIX века в традиционной инуитской общине на северо‐западном побережье Гренландии жила вдова по имени Куллабак. У нее был сын‐холостяк, рослый детина с заносчивыми манерами и неприятным чувством юмора. Он любил разыгрывать над людьми злые шутки: например, приглашал соседей помочь ему по хозяйству, а потом забрасывал их тухлыми яйцами. Наверное, довольно неприятно перемазаться в вонючей жиже, когда у тебя всего одна смена одежды, стирка занимает целый день, а живешь ты в крошечном помещении вместе с другими людьми.
Хуже того, ему нравилось уязвлять гордость других мужчин. По инуитским традициям муж может законно поделиться своей женой с другим мужчиной. И шутник этим пользовался. Он приглашал женщину к себе, ссылаясь на разрешение ее мужа. Она, ничего не подозревая, соглашалась. Позже обман раскрывался, и муж был в ярости.
Обидчик с высоты своего роста только посмеивался, но Куллабак сгорала от стыда. Чувствуя себя обязанной вступиться за честь семьи, она сделала из тюленьей кожи удавку и ночью, когда сын спал, задушила его. Она предпочла решить проблему своими силами.
Думаете, Куллабак осудили или наказали за предумышленное убийство? Вовсе нет. Ее жуткий поступок вызвал у всех только уважение. Она снова вышла замуж и прожила долгую жизнь, пользуясь всеобщим признанием: «невозможно было представить себе ни один праздник без ее низкого зычного голоса».
Многие люди западной культуры осудили бы Куллабак за то, что она поставила моральные принципы выше жизни собственного сына. Но сколько бы мы ни спорили о моральных дилеммах, одно мы знаем точно: каждый человек, от охотника‐собирателя до папы Римского, живет, опираясь на нравственные ориентиры.
Жизнь, выходящая за узкие рамки личных интересов, отличает нас от животных и с биологической точки зрения представляет собой загадку. Почему мы настолько неэгоистичны? Почему мы так охотно осуждаем поведение других людей? Традиционно существование моральных принципов было принято связывать исключительно с религией. Но сегодня нам нужно эволюционное объяснение. Как мы уже видели, начало его поискам положил еще Дарвин. И вот наконец, по прошествии полутора столетий, породивших множество новых идей, мы, кажется, достигли некоторого согласия по вопросу о том, как и почему возникла мораль.
Психология морали, по общему мнению, включает два компонента. С одной стороны, человек, говоря словами психолога Джонатана Хайдта, обладает сильной склонностью к «разумному эгоизму». Наши подсознательные реакции обычно направлены на достижение личной выгоды. И это логично, ведь эгоистичное поведение приводит к эволюционному успеху.
С другой стороны, мы обладаем исключительно сильным групповым сознанием. Нам важны такие понятия, как лояльность, правосудие, справедливость и героизм. Иногда мы даже испытываем то, что социолог Эмиль Дюркгейм назвал «коллективным бурлением» — священный коллективный трепет, заставляющий нас на время забыть о своей индивидуальности и почувствовать себя частью огромного целого. Мы любим все делать сообща и в целом по поведению больше похожи на пчел, чем на шимпанзе, в основе своей крайне эгоистичных. Как писал Хайдт, «человек на 90% шимпанзе и на 10% пчела». Этот коллективистский аспект человеческой морали обычно приносит выгоду всей группе.
Коллективизм человека представляет собой эволюционный парадокс. Ведь естественный отбор должен поддерживать только строго эгоистичные с генетической точки зрения виды поведения. Поэтому эволюцию эмоций, которые приносят выгоду всей группе в ущерб сиюминутных интересов отдельных индивидов, трудно чем‐то объяснить. На этот счет существует две основных гипотезы.
Согласно первой гипотезе, коллективистские аспекты морали эволюционировали потому, что были полезны для всей группы. Коллективная нравственность способствовала успеху в межгрупповых столкновениях. Этой точки зрения придерживаются многие ученые, в том числе Чарльз Дарвин, Джонатан Хайдт, Кристофер Бём, Сэмюел Боулс и приматолог Франс де Вааль. Коллективная мораль спасала жизнь тем, кто не мог сам добывать себе пропитание, как считает специалист по психологии развития Майкл Томаселло. Она способствовала развитию культуры, по мнению эволюционного психолога Джозефа Хенриха. Возможно также, что коллективная мораль появилась потому, что она способствовала всем видам кооперации независимо от контекста, как предполагают философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Слоан Уилсон.
Но групповая выгода — не единственная причина, по которой могла возникнуть нравственность. Ведь нравственное поведение, способствующее благосостоянию всей группы, необязательно должно ущемлять личные интересы индивида: оно вполне может служить и эгоистичным целям тоже. У этой гипотезы есть несколько версий. Согласно умеренной версии, которой придерживается, например, философ Николя Бомар, нравственные поступки, направленные на групповую выгоду, позволяют участникам формировать полезные для них альянсы. Более мрачная версия предполагает, что мораль служит исключительно для самозащиты. Мы уже говорили о том, что смертная казнь, по‐видимому, возникла вместе с появлением языка в среднем плейстоцене.
С изобретением казней любой человек, посмевший выступить против господствующей идеологии, оказывался в смертельной опасности. Восприимчивость к социальному неодобрению стала важна как никогда раньше. Людям приходилось подчиняться моральным нормам, просто чтобы выжить. Групповая выгода при этом была всего лишь случайным следствием такого поведения.
Согласно идее, которую Кристофер Бём развивает в своей книге 2012 года «Происхождение морали», в основе эволюции нравственности лежала та же сила, которая привела к самоодомашниванию человека: страх агрессии со стороны мужчин. Эта гипотеза объясняет, почему моральные правила, призванные защищать благосостояние всей группы, достигли у человека такого беспрецедентного развития.
Библейская притча о добром самаритянине рассказывает о человеке, протянувшем руку помощи незнакомому иноверцу. Эта история иллюстрирует положительный аспект нравственности — альтруизм. Теоретики эволюции от Чарльза Дарвина до наших дней традиционно рассматривали именно этот аспект, считая мораль исключительно проявлением альтруизма и справедливости. Однако нравственность — это не только добрые поступки, но еще и приспособленчество и жестокость.
Нравственность зачастую подразумевает необходимость ограничивать себя. В каждом конкретном обществе человек считается «хорошим» только тогда, когда он воздерживается от поступков, которые моральный кодекс его общества расценивает как «дурные», — таких как, например, самоубийство, мастурбация или сжигание национального флага.
То, как поступок оценивается обществом, всегда зависит от обстоятельств. Куллабак убила своего сына, но в глазах инуитов ее поступок был хорошим, потому что сын был плохим. На оценку поступка обществом также влияет представление о «своих» и «чужих». Роберт Грейвс в своей автобиографии вспоминает школьные годы: «У нас не считалось зазорным хитрить, врать или вводить в заблуждение, когда это касалось учителей, но если кто‐то поступал так со школьным товарищем, это считалось безнравственным». То же самое происходило и в концентрационных лагерях Второй мировой войны. Воровство у других заключенных считалось «воровством», а воровство у тюремных охранников — «приобретением».
Убийство в этом отношении ничем не отличается от хитрости, вранья или воровства: любой подобный поступок считается добродетельным, если направлен на «чужих». Примеры этого известны в самых разных сообществах по всему миру. Антрополог Морис Дэви так писал об австралийских аборигенах в 1929 году:
У австралийцев есть два набора моральных норм, один для товарищей по группе или друзей, а другой для чужаков или врагов. «Мужчин одного племени всегда связывает сильное чувство братства, поэтому... в случае опасности человек всегда может рассчитывать на помощь любого члена своего племени«, но между врагами здесь царит непримиримая ненависть, и для борьбы с ними оправданы любые средства. Среди коренного населения Торресова пролива «считалось почетным убить чужеземца как в честном бою, так и обманом, и принесенные домой черепа убитых жителей других островов встречались почестями и славой».
Людям, участвовавшим в геноциде во время Второй мировой войны или в массовых убийствах в Камбодже и Руанде, не повезло оказаться в обществах, где моральные нормы были доведены до крайности. Но большинство из этих людей не были ни чудовищными садистами, ни идеологическими фанатиками. Это были ничем не примечательные обыватели, они любили своих близких и соотечественников и жили в соответствии с общепринятыми моральными правилами своей страны и своего времени. Когда антрополог Александер Хинтон исследовал геноцид 1975–1979 годов в Камбодже, он встретил человека по имени Лор, который признался, что убил множество мужчин, женщин и детей. «Я представлял Лора каким‐то чудовищем, источающим зло... Я увидел перед собой небогатого, немолодого крестьянина, который приветствовал меня широкой улыбкой; у него были мягкие манеры, типичные для жителей Камбоджи». Зло чаще всего обыденно. По словам антропологов Алана Фиска и Тейджа Рая: «Причиняя кому‐то боль или совершая убийство, люди, как правило, делают это потому, что чувствуют... что это насилие морально оправданно или даже необходимо». Фиск и Рай проанализировали все типы насилия, какие только можно себе представить: геноцид, охоту на ведьм, линчевание, групповые изнасилования, изнасилования в военное время, убийства в военное время, убийства в мирное время, месть, дедовщину и самоубийства.
Вывод, к которому они пришли, однозначен: большая часть насильственных преступлений оправдывалась моральными принципами. Поэтому определение морали, которое я буду использовать в этой книге, не ограничивается альтруизмом и кооперацией. Я определяю моральное поведение как поведение, в основе которого лежит представление о добре и зле.
Давайте подробно рассмотрим гипотезу о том, что нравственные чувства, играющие такую важную роль в нашей жизни, сформировались в ответ на появление смертной казни. Для этого я постараюсь ответить на три вопроса об эволюции морального поведения человека.
Первый вопрос — это проблема доброго самаритянина. Почему люди так добры друг к другу по сравнению с другими млекопитающими? Мы уже разобрались, почему мы обладаем низкой реактивной агрессией по сравнению с нашими предками. Однако снижение уровня агрессии не объясняет, почему мы так любим помогать другим.
Второй вопрос касается того, как мы принимаем моральные решения. Руководствуясь эмоциями, мы определяем, что, по нашему мнению, правильно, а что нет. Каким образом отбор мог привести к тому, что эмоции стали для нас нравственным ориентиром?
И наконец, третий вопрос касается того, почему мы так любим вмешиваться в чужие дела. Почему в процессе нашей эволюции мы начали следить не только за своим собственным поведением, но и за поведением окружающих?
Ответы на все эти три вопроса часто формулируют в рамках концепции групповой выгоды. Однако наши сегодняшние знания о смертной казни и о ее роли в устранении нарушителей общественных норм заставляют взглянуть на эти вопросы по‐новому.
Проблема доброго самаритянина касается альтруизма, кооперации и справедливости — тех видов поведения, которые в совокупности называют «просоциальными». Согласно классической теории поведения животных, эмоции, вызывающие просоциальное поведение, сформировались потому, что они помогали животным распространять свои гены. Происходить это может двумя способами: мы помогаем либо своим генетическим родственникам, частично несущим те же гены, что и мы, либо партнерам, которые потом, как мы надеемся, помогут нам. Эти две дополняющие друг друга стратегии называются, соответственно, родственным отбором и мутуализмом, и они очень удобно объясняют большинство случаев просоциального поведения человека. Многие животные, например павианы, волки и бутылконосые дельфины, дружелюбны к своим родственникам и практикуют взаимовыгодную кооперацию со знакомыми, но не родственными животными. Для людей тоже свойственны и родственный отбор, и мутуализм.
Однако у человека есть еще одно дополнительное свойство: мы часто бываем добры к людям, от которых не ожидаем ничего взамен. Наши моральные установки (такие как «нельзя красть» или «нельзя врать») распространяются не только на друзей и родственников. В теории они применимы ко всем, с кем мы взаимодействуем, — даже к незнакомому нам владельцу набитого деньгами кошелька, который мы нашли на улице. Именно универсальность этих норм и делает их такими необъяснимыми. Когда наша доброта направлена на незнакомцев и продиктована совестью, классическая биологическая теория не в силах объяснить причины такой просоциальности.
Чем крупнее масштаб самопожертвования, тем сложнее его объяснить. Моральные принципы могут заставить человека убить собственного ребенка, как это сделала Куллабак. Они могут заставить человека отдать свою жизнь за других, как это сделал в 1912 году «очень доблестный» капитан «Титус» Отс, который вышел из палатки в полярную метель и так и не вернулся. Считается, что своей смертью он надеялся спасти оставшихся трех участников экспедиции Роберта Фолкона Скотта к Южному полюсу, потому что у группы заканчивались припасы.
Возможно, вы сейчас думаете, что секрет такого поведения — в человеческом интеллекте. Ведь теоретически нравственность может быть просто набором общественно полезных правил, передающимся из поколения в поколение. В пользу такой трактовки говорит то, как мы воспитываем детей: важную часть развития любого ребенка составляет формирование ценностей. Так, поступок Куллабак был приемлемым для Гренландии, но привел бы в ужас любого жителя Нью‐йорка. Капитан Отс, в свою очередь, был воспитан в концепции, что высшая добродетель — это честь. Согласно этой идее, нравственность — результат культурно‐идеологического просвещения. Франс де Вааль называл это «теорией лакировки морали». Эта теория подразумевает, что человеческая мораль — не более чем искусственно созданный свод правил, надстройка над древним, унаследованным от животных и лишенным морали поведением, нечто вроде красивого лакового покрытия на деревянной шкатулке.
У «теории лакировки», однако, мало шансов на успех, потому что в основе морального поведения лежат (по крайней мере, отчасти) морально окрашенные эмоции, возникшие в процессе эволюции. Дети, которых никто никогда не воспитывал, имеют просоциальные наклонности, которые нельзя объяснить ни родственным отбором, ни мутуализмом. Специалист по возрастной психологии Феликс Уорнекен показал, что уже в возрасте 18 месяцев дети охотно помогают незнакомым взрослым, если их об этом попросить. Например, малыш может поднять упавший предмет или придержать дверь взрослому, убирающему игрушки. Что особенно важно, эксперименты показывают, что такое поведение нельзя объяснить ни простым желанием пообщаться, ни скукой, ни страхом перед взрослыми. Дети действительно любят помогать, даже в ущерб себе. Они делятся едой с экспериментатором, если у того пустая тарелка, и отдают свои игрушки товарищам.
И дело не только в просоциальности. Детям не нужно специально объяснять разницу между добром и злом. Психологи исследовали моральные установки малышей с помощью кукольного театра представлений. Восьмимесячным малышам показывали спектакль, в котором антисоциальная кукла обижала других, после чего ее наказывала «хорошая» кукла. Удивительно, но дети охотнее смотрели на хорошую куклу. Еще не научившись ходить и говорить, мы уже запрограммированы определять, когда кто‐то нарушает правила — то есть ведет себя антисоциально и, соответственно, считается «плохим».
Конечно, воспитание тоже вносит свой вклад. Но оно может работать в обе стороны, поощряя как просоциальное, так и антисоциальное поведение. Нам часто кажется, что верующие должны быть особенно просоциальны, но на самом деле религиозность далеко не всегда коррелирует с нравственностью и добротой. Исследование, в котором анализировали склонность делиться с другими у 1170 детей из семи стран на четырех континентах, показало, что дети, выросшие в более религиозных семьях, реже проявляют альтруизм, чем дети из неверующих семей. Этот эффект необязательно связан конкретно с религией. Психолог Пол Блум показал, что на хорошее и плохое поведение влияет множество социальных факторов, связанных в числе прочего с самоопределением и принадлежностью к группе.
Общество влияет на то, как и о ком мы заботимся, но сама склонность заботиться о других возникла в ходе эволюции. И в этом споре природа зачастую побеждает воспитание. Врожденные эмоции, такие как жалость при виде чужого страдания, порождают нравственные чувства, которые иногда оказываются настолько сильными, что дети верят им больше, чем указаниям авторитетных взрослых — родителей или учителей. Уже в возрасте трех лет дети могут отказаться выполнять поручение, если считают его вредным для других.
На первый взгляд кажется, что взрослые должны быть более рациональными и меньше полагаться на чувства и интуицию, чем маленькие дети, — ведь взрослые способны сознательно размышлять о нравственных проблемах. Безусловно, взрослые лучше умеют объяснять свои поступки, произнося фразы вроде «я считаю, что нужно так поступить, потому что...». Однако, сталкиваясь с моральным выбором, мы, как правило, сначала делаем, а только потом думаем. Как показал Джонатан Хайдт, моральные суждения обычно представляют собой «апостериорный процесс, в ходе которого мы пытаемся найти обоснование нашей первичной интуитивной реакции«. Хайдт сравнивает этот процесс с действиями пресссекретаря какой‐нибудь секретной службы, который «постоянно придумывает как можно более убедительные оправдания тем мерам, истинные причины и цели которых остаются неизвестными». Таким образом, наши биологические эмоции оказывают важнейшее воздействие на наш моральный выбор.