«Он тратил деньги адресно и правильно»: как Эрмитаж восстанавливает коллекцию Щукина

— Эрмитаж заявляет, что его выставка отличается от московской и парижской не только тем, что будет наиболее полной, но и тем, что музей представит коллекцию Щукина такой, какой ее видели современники. Почему для музея так важно воспроизвести развеску и атмосферу щукинского особняка?

— Это важно для всех, кто интересуется современным искусством, русским искусством. Важно увидеть это своими глазами. Эмоциональность, которую несла в себе коллекция Щукина, фотографии передать не в состоянии. Возможность повторить щукинскую развеску есть исключительно в Эрмитаже — и мы это сделаем.

— Почему именно в Эрмитаже?

— Здесь много картин, которые в принципе не могут покидать стены музея. Большие полотна Матисса, так сказать «хронические больные», которые не могут путешествовать; картины Ван Гога, написанные в такой технике, что вообще непонятно, как они до сих пор сохранились. Очень много созданных в экспериментальной технике картин Гогена — они тоже находятся в довольно печальном состоянии, мы их никуда послать не можем — только принять у себя. Хотя есть вещи, с которыми московский Пушкинский музей не может расстаться по аналогичным причинам. Правда, их совсем немного, и мы их заменим тональными репродукциями. Но это радикально не повлияет на облик нашей реконструкции.

— О Щукине говорят, что он действовал по наитию. Что в его коллекции дань моде, а что — предвидение? 

 — Щукин следовал моде. Он с этого начинал, приобретая художников, которые были у всех на устах, были прославлены, которых все покупали. Причем поначалу его коллекция была не столько французской, сколько северо-европейской, отсюда картины Таулова, Либермана. Поначалу это был среднестатистический, очень средний уровень с авторами, вроде Пюви де Шаванна, которые в колоде новейшего французского искусства были напрочь отыгранными картами. Когда Матисс приехал в Москву и увидел у Щукина на стене картину малоизвестного художника Лобра (во Франции его никто не знал), он удивился и даже спросил, как эта вещь, явно не достойная такого замечательного окружения, здесь оказалась. На что Щукин спокойно ответил, что собрание — эволюция его взглядов коллекционера и он ни от чего не отказывается. Это позиция. Ведь легче было бы от этих вещей избавиться — они чего-то стоили, и коллекционер даже не потерял бы в деньгах.

Щукинская коллекция — счастливое, а может, и несчастное, это как посмотреть, стечение обстоятельств. Он дошел в своей деятельности до предела, полностью заполнив дом. Если бы он развивался в таком темпе еще год-другой, площади бы уже не хватило, пришлось бы что-то с этим делать — но история не дала такой возможности. Эту эволюцию коллекционера и можно будет проследить на стенах Эрмитажа.

— Есть ли сегодня в мире крупные собрания, сформированные «по наитию»? Или в наши дни такое в принципе невозможно?

Как историк, я могу довольно уверенно сказать: то, что сейчас на слуху, в цене, в топе, то, что сейчас раскручивается, через четыре-пять десятилетий уйдет в песок — и следа не останется.

— Умные люди только так и коллекционируют. Об этом не любят говорить, потому что это неприятная тема для тех, кто профессионально занимается рынком современного искусства. Как историк, я могу довольно уверенно сказать: то, что сейчас на слуху, в цене, в топе, то, что сейчас раскручивается, через четыре-пять десятилетий уйдет в песок — и следа не останется. Для рынка современного искусства, который накачан деньгами, это острый нож. Вот был такой художник Йозеф Бойс, который чрезвычайно славился в Германии и во всем мире, одна из мегапопулярных фигур середины ХХ века. Что сейчас осталось от этой славы? Есть музей Бойса, но это все сейчас выглядит ветхим. Это искусство, которое теперь не вызывает эмоций у зрителя — независимо от того, к какому поколению тот принадлежит. 

— Можно ли сегодня оценить, каковы были траты Щукина на искусство и как эти траты были сопоставимы с его доходами? Дега, например, как пишут современники, уже тогда был недешев. 

— Дешев или недешев, это смотря для кого и с чем сравнивать. Возьмем художника Фламенга. Его цикл, посвященный Наполеону, висит в Эрмитаже, эти картины стоили по 100 000 франков. Это большая сумма. Самая дорогая картина в собрании Щукина — Дега, стоила 35 000 франков. Где сейчас Фламенг и где Дега? Что касается того, сколько Щукин тратил на искусство относительно дохода, то я не очень хорошо представляю, сколько он зарабатывал. Могу только сказать, что люди его круга на балерин, на экстравагантные постройки или, как, например, Рябушинский, на издательские затеи спускали несравнимо большие деньги. Щукин тратил адресно и очень правильно.

— Выставки этого лета в Москве и Санкт-Петербурге («Брат Иван. Коллекции Михаила и Ивана Морозовых», «Рождение современного искусства: выбор Сергея Щукина») будут финальным аккордом проекта, посвященного коллекциям Щукина и Морозова, который длился 10 лет. Как фигуру Щукина видят и оценивают во Франции? Ведь он был крупнейшим заказчиком многих художников. Оценка его личности изменилась после выставки в парижском фонде Louis Vuitton?

— Щукин «сделал» двух художников — Матисса и Пикассо. Они бы без него, наверное, не пропали — выжили бы и карьеру сделали. Но без средств и заказов Щукина это была бы другая история. При этом до нашей выставки фигура Щукина во Франции никак не оценивалась. Все было предано забвению — то, что у нас писали, исключительно у нас и читали. Хорошо, что нашлись люди, которые рискнули и сделали такую выставку. Сделали с размахом, дорого и роскошно, и это оправдалось — и с финансовой точки зрения тоже.

 — Трудно переоценить тот факт, что коллекции современного искусства, в частности собрание Сергея Щукина, остались в России и в СССР и были все это время доступны публике, а не оказались в запасниках. Что главное дали эти коллекции «закрытой» российской культуре ХХ века?

— Не такая уж она была закрытая. Совсем закрытой страной СССР был сравнительно недолго — во время войны и послевоенного десятилетия. А в 1930-е годы страна в культурном плане была во многом открыта миру и много чего в мир несла. В Москве существовал Музей нового западного искусства, равного которому тогда еще не было ни в одной стране. На основе идей, почерпнутых в этом музее, Альфред Барр, американский искусствовед, и строил свой музей в Нью-Йорке — Музей современного искусства, MoMA. 

Идея объединить всю новейшую живопись в одном центре тогда была прогрессивной и хорошо работала. И это, конечно, была великолепная школа. Другое дело, что и до революции все обстояло так же: весь русский футуризм и беспредметное искусство «растут» из коллекции Щукина. Коллекция Морозова ведь была совершенно закрытой, про нее знали, но там мало кто бывал, неизвестно даже точное расположение вещей в морозовском доме (сам Иван Морозов в интервью после отъезда из России утверждал, что каждую неделю пускал в свой дом публику. — Forbes Life). 

А ведь если посмотреть на серовский портрет Ивана Морозова, то перед нами рубаха-парень, душа-человек, но дом его был абсолютно закрытым. Сергей Иванович Щукин, наоборот, с виду был такой «человек в футляре» и вещь в себе, но его дом был открыт для всех — и библиотека была открыта, туда приходили студенты и занимались. Правда, до тех пор, пока не стали красть репродукции из книг. Удивительный дом, настоящая московская достопримечательность. Потом это собрание долго продолжало работать: вещи не теряли актуальности, и туда приходили разные поколения художников. 

— В эпоху Щукина вокруг его коллекции было много страстей. Рассказывают, что Репин, войдя в особняк и увидев Матисса, выбежал вон, пообещав никогда не возвращаться. Профессора училища живописи, ваяния и зодчества утверждали, что из дома Щукина распространяется зараза. Критики бурно ликовали, когда Щукин поначалу отказался забирать панно Матисса. Где сегодня в искусстве такой градус кипения?

— Я задавал себе этот вопрос, когда писал каталог выставки. И дал себе ответ: нигде. Этот эмоциональный барьер сегодня разрушен. Я не вижу, чем сейчас можно шокировать. Натюрморты из человеческих органов из анатомички — уже было. Скульптуры из экскрементов и разрезанный пополам теленок в формальдегиде — тоже видели. Жизнь и человеческий гений, конечно, развиваются, и в этой области, может быть, найдется автор, который пробьет дно. Ключевое здесь то, что теперь это движение идет не вверх, а вниз.