Александр Аузан — Forbes: «Люди не так умны и не так честны, как нам бы хотелось»

Александр Аузан — доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Осенью 2021 года на сайте Forbes в рамках совместного проекта с изданием Arzamas вышла серия его колонок «Культурные коды экономики».

— В 2020 году журнал Nature объявил, что планирует ввести должность редактора по экономике, объясняя это тем, что «экономисты и ученые-естественники сближаются» и «больше экономистов, чем когда-либо, преодолевают дисциплинарные барьеры». В качестве примера такого сближения приводилась статья 2011 года, в которой для исследования рисков и уязвимостей глобальной финансовой системы использовались методы моделирования инфекционных заболеваний. Но разве экономика не была всегда на стыке дисциплин?

— Все так. Неслучайно метод, лежащий в основе исследования экономистов Янна Алгана и Пьера Каю, которые в 2010 году смогли выделить воздействие культуры на внутренний валовой продукт, называется эпидемиологическим. Они сопоставляли ценности и поведенческие установки людей из разных волн миграции в США, а сами эти волны похожи на то, как распространяется эпидемия.

Аналогий можно привести много. Биолог Александр Марков делал у нас на факультете несколько докладов, рассказывал об эволюционных процессах и сам удивлялся, насколько биологическая и экономическая терминологии аналогичны.

— Поговорим о том, без чего не может быть науки, — об образовании. Еще недавно и тем и другим на уровне государственного управления занималось одно министерство. В 2018 году оно разделилось на Министерство науки и высшего образования и Министерство просвещения. С институциональной точки зрения у этого есть какой-то эффект или это чисто техническое решение?

— На мой взгляд, это политическое решение, потому что два министерских кресла больше, чем одно. Я не вижу каких-то серьезных оснований для разделения Минобрнауки и Министерства просвещения. У нас большая доля выпускников школ поступает в вузы, это, по существу, одна система. Кстати, из-за этого в свое время изменилась школа, потому что, когда в университеты поступал только, условно, 1% выпускников, она готовила людей к жизни. А теперь готовит к поступлению в вуз. 

— В целом образование довольно формализованная сфера. Как она себя чувствует в обществе, где доверие к институтам чрезвычайно низко, зато силен запрос на неформальные отношения?

Давайте учтем, что в русском языке слово «институт» одновременно обозначает организацию и правило (по-английски institute и institution). 

Образование — это, конечно, определенный набор правил, которые, как и любые другие правила, люди стараются обойти. Получить диплом, не учась, исправить плохую оценку. Здесь проявляется низкий спрос на институты. Я считаю чрезвычайно важным международное исследование об отношении к списыванию (Ян Магнус, Виктор Полтерович, Алексей Савватеев, Дмитрий Данилов, «Отношение к списыванию: межстрановой анализ», The Journal of Economic Education, 2002. — Forbes Life), оно упоминается в самой первой колонке из серии «Культурные коды экономики». В российском образовании положительное отношение к ситуации, когда один студент дает другому списать, — это серьезная проблема, потому что в этом случае мы не можем рассчитывать, что у нас будут высококонкурентная экономика, независимый и справедливый суд, защищенная интеллектуальная собственность, которая необходима для креативной экономики, и так далее.

Но кроме всего прочего, образование еще и организация. Колоссальная, очень сложная, бюрократизированная и, на мой взгляд, малоэффективная. Конечно, легко мне говорить об этом, работая в Московском университете. МГУ обладает автономией в гораздо большей степени, чем другие вузы. На основной территории образования все жестко. Лет десять назад я одному из юристов правительства указал, что, готовя поправки в Закон об образовании, они забыли об автономии университетов. А он не без доли юмора ответил: «Автономия университетов такой же пережиток Средневековья, как право первой ночи». В известном смысле да, это средневековое право. Но, думаю, мы очень многое сумели сохранить и сделать благодаря тому, что эта автономия все-таки еще жива. 

— В начале сентября стало известно, что в топ-5 российских университетов по цитируемости (по данным международного рейтинга Times Higher Education) не вошли ни МГУ, ни МФТИ, ни МИФИ, зато вошли не самые топовые вузы вроде Донского государственного технического университета. Причем последний в общем международном рейтинге вузов THE обогнал по цитируемости Гейдельбергский университет, Лондонскую школу экономики и политических наук и Кембридж. Как это стало возможным, в общем, понятно — многочисленные публикации в так называемых хищнических журналах (публикующих статьи за плату). Как ориентироваться на этом ландшафте, если механизмы оценки качества оказываются сломаны?

— Люди не так умны и не так честны, как нам бы хотелось, это факт. Но мне кажется, эти вузы работали на показатель, который не они придумали. Им назначали такой KPI — вот они его и выполняли.

— А какими должны быть KPI?

— Измерение качества образования — фантастически сложная задача с точки зрения экономической теории. Образование — это не исследуемое благо, когда откусил один огурец и понял, вкусный ли весь килограмм. Это не опытное благо, качество которого проявляется в процессе использования. Это доверительное благо: мы никогда не можем быть уверены, что своими достижениями человек обязан именно образованию. Может быть, он сам талантливый, может быть, у него друзья влиятельные, может быть, помогает статусная «корочка». 

Поэтому измеряют не само образование, а что-то другое. Например, квалификацию преподавателя. В том числе через количество публикаций. Но если изо всех сил внедрять этот показатель, вуз превратится в группу ученых, пишущих статьи, — и еще где-то в коридоре будут бродить несколько студентов. Измерять качество образования по оценкам учащихся тоже нельзя, потому что в этом случае преподаватель как бы ставит оценки сам себе. Либо нужно непрерывно проводить независимые экзамены, внешний аудит.

Соросовские гранты (гранты для преподавателей, выдаваемые фондом «Открытое общество» Джорджа Сороса; в настоящее время фонд признан в России нежелательной организацией. — Forbes Life) распределялись так: лучших выпускников вузов спрашивали, кто их школьные учителя. И когда ниточки от множества опрошенных сходились к одному учителю, он получал грант.

Просвещение необходимо, чтобы страна менялась через трансформацию, а не через революцию

В 1990-е годы мы пошли по пути наименьшего сопротивления, попробовав представить образование как обычный рынок услуг. Но это рынок с олигополией, потому что есть элитные школы и элитные университеты, у которых иные права, чем у обычных школ и университетов. С монопсонией, потому что покупатель очень часто один — государство. С колоссальной асимметрией информации, потому что ни учащиеся, ни их родители не понимают, что там в учебном плане зашито и чему реально будут учить. Из теории известно, что рынки с олигополией, монопсонией и асимметрией информации если и устанавливают экономическое равновесие, то плохое. Его мы в итоге и получили — плохие вузы отчитываются хорошими показателями.

— Как можно эту ситуацию изменить?

— На мой взгляд, надо начинать с краеугольного камня: если образование и услуга, то не такая, как, скажем, стрижка, а инвестиционная. Это инвестиция в человеческий капитал, отдача от которой начинается не ранее, чем через пять лет.

Можно посмотреть на выпускников, сделавших успешные карьеры, — кто их учителя. Пусть эти учителя и решают, что есть качественное образование. Правда, это ущемляет молодых преподавателей, потому что их яблоня еще не выросла и плодов не принесла. Идеальных решений тут нет.

Мы на факультете сейчас пробуем сделать оценку 360°, то есть получить оценку преподавателя и от студента, и от выпускника, и от работодателя, и т. д. Предположим, каждый десятый преподаватель окажется в топе. Этим людям мы скажем: вы хорошо работаете не потому, что вам платят или вас контролируют, а потому, что вы плохо работать не умеете, поэтому вы и будете решать, как следует организовать образовательный процесс. По сути, это так называемая тенура, по-английски tenure, бессрочный контракт с университетом для избранных профессоров.

— Если говорить об институтах в образовании, то пример неформального — просветительская деятельность всевозможных низовых организаций и сообществ ученых. В июне вступил в силу Закон о просветительской деятельности (поправки к Закону об образовании). О чем свидетельствует внимание государства к этой сфере?

— Может быть, немного неожиданную интерпретацию дам. Самая сложная, на мой взгляд, проблема институционального развития — это так называемый эффект колеи, path dependence problem. Он возникает из-за резонанса формальных и неформальных институтов. Вы видите, что законы нехороши, начинаете их менять и обнаруживаете, что сделать это мешает культура. 

В целом культура принимает инновации, за исключением того, что имеет так называемый инвазивный эффект. «Телемедицина — хорошо, но робот пусть не лезет внутрь моего организма»

Приведу такой пример: при первом применении принципа всеобщего равного и тайного избирательного права во Франции выбирали президента, а в итоге выбрали императора — Луи-Наполеона Бонапарта, который в результате переворота стал Наполеоном III. 

Просвещение необходимо, чтобы страна менялась через трансформацию, а не через революцию. Но резонанс проявляется в том, что вам из официальных учреждений начинают грозить пальцем: «Не трогай скрепы, отойди». Этот резонанс неудачных законов и инерции все время заталкивает нас в колею и тормозит развитие всей страны. 

— Но, возможно, культура может измениться под влиянием новых технологий? Скажем, цифровизация колоссальное влияние оказывает на то, как мы живем, выстраиваем отношения, принимаем решения.

— Она уже меняется. Изменения пока противоречивые. Скажем, память у новых поколений почти полностью ушла во внешний агрегат, в голове держится мало. Зато появилась способность делать несколько дел одновременно, и если научиться делать их одинаково хорошо, эти поколения будут конкурентоспособнее, чем предыдущие. 

Цифра сильно меняет этот мир, создает в нем новые институты, в том числе и неформальные. Но что-то меняется, а что-то нет. Мы с Российской венчурной компанией и Институтом национальных проектов три-четыре года назад начали замерять, что меняется в отношении людей к технологиям. Выяснилось, что в целом культура их принимает за одним исключением — того, что имеет так называемый инвазивный эффект. «Дрон пусть летает, а искусственное мясо не хочу. Телемедицина — хорошо, но робот пусть не лезет внутрь моего организма». Это имеет отношение и к сегодняшней ситуации с вакцинацией от коронавируса. Что станет с этими барьерами, пока непонятно: может быть, технологии будут их аккуратно обтекать, а может, и преодолеют.

— Хочу напоследок вернуться к теме образования. Мы видим подъем больших цифровых экосистем, и образование уже потихоньку попадает в их орбиту. Может ли оно переместиться туда полностью?

— Образовательные платформы, количество которых резко выросло во время пандемии, оказались очень серьезными конкурентами университетов. Поэтому умные университеты пытаются входить с такими платформами в симбиозы. Экономическую схему таких симбиозов еще надо искать, но в целом цифровые экосистемы будут расти.

Причина проста: на шеринговых платформах уровень доверия принципиально выше, чем вне их. А значит, там будет больше транзакций, они будут более разнообразными. Платформы будут расширяться, образовывать все новые и новые приложения. Но нужно создавать институты саморегулирования экосистем, как это сейчас пытается сделать «Яндекс». Потому что хочется, чтобы эти экосистемы были не только мощными, но и, я бы сказал, человеколюбивыми.