Культурные коды экономики: как ценности влияют на конкуренцию, демократию и ВВП

Александр Аузан — доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ. Этот цикл колонок основан на его долгих размышлениях, исследованиях, анализе и преподавательской работе, результатом которых также стала книга «Социокультурная экономика: как культура влияет на экономику, а экономика — на культуру» (написана совместно с Еленой Никишиной).

Лекцию «Зачем экономике культура» и полный курс лекций «Культурные коды экономики: почему страны живут по-разному»  можно послушать на сайте Arzamas или в мобильном приложении Радио Arzamas. 

В 2011 году мои коллеги из Института национальных проектов и из санкт-петербургского Центра независимых социологических исследований одновременно в США, Германии и России провели исследование, которое касалось работы наших соотечественников в инновационном секторе. Один из их респондентов, американский менеджер, тогда сказал: «Хотите получить одну хорошую вещь — закажите русским. Хотите получить десять — заказывайте кому угодно, но только не русским».

Почему наша страна — та, которая сейчас называется Российская Федерация, а раньше называлась Советский Союз, — за весь ХХ век сумела сделать водородную бомбу, спутник, космический корабль, гидротурбину, атомный реактор и не сумела сделать конкурентоспособный автомобиль, телевизор, холодильник и персональный компьютер? Ответ, пожалуй, в том, что это воздействие сферы, которая традиционно считается далекой от экономики, — культуры.

От ресурсов к ценностям

Экономика — это про редкие ресурсы. По-человечески говоря, когда вы понимаете, что у вас не хватает средств для достижения цели, вы начинаете заниматься экономикой. Сначала под ресурсами понимали природные богатства и наличие человеческого потенциала, который, обучая, можно превратить в капитал. Потом выяснилось, что страны, очень богатые ресурсами, могут развиваться хуже, чем страны, которые такими ресурсами не обладают. Это так называемое ресурсное проклятие, когда все силы направлены не на инновационные отрасли экономики, а на захват источников ренты и их охрану. Чтобы объяснить, как на экономические процессы влияют социальные, политические и правовые, экономика обратилась к изучению институтов, правил. Теперь же приходится делать следующий шаг, потому что кроме ресурсов и институтов есть еще культура.

На деньги как всеобщий эквивалент можно купить все что угодно — и потому любого количества денег недостаточно

Экономисты под культурой понимают ценности и поведенческие установки, которые разделяет большое количество людей и которые медленно меняются во времени. Два признака того, что мы имеем дело с культурой: это не про отдельного человека, а про большое количество людей, и это тектонические, длинные процессы, которые по щелчку пальцев не поменяешь и в трехмесячных образовательных курсах не изучишь.

Мне кажется, что есть некоторые законы взаимодействия культуры и экономики, которые мы начинаем понимать. В этих колонках я называю их «культурный код». Три культурных кода, о которых я буду рассказывать: как культура влияет на экономическую успешность наций, как культура влияет на конкурентную специализацию наций (почему чем-то они занимаются успешно, а другое у них не получается) и как культура влияет на преобразования, когда нужно изменить страну, притом меняя еще и культуру.  

Но вернемся к большой науке. Присутствие в институтах какого-то культурного элемента было понятно давно, но им мало интересовались. Дело в том, что экономистов очень сильно интересует экономический рост. Если мы не можем показать связку того или иного фактора с экономическим ростом, то вроде бы это уже не так и важно. Рост вообще-то явление довольно новое: до XVIII века его не существовало. В прежние века экономика сжималась, если была война или эпидемия, и разжималась, если людей становилось больше. Понятие роста возникло в XVIII веке при Адаме Смите, когда появилась экономика как наука о богатстве и о том, как его увеличить. В начале XXI века, когда темпы экономического роста замедлились, экономисты стали говорить о том, что, может быть, он исчезает как явление, но пока остается самым важным для наших поисков и размышлений. 

Отказаться от исследования экономического роста трудно, в частности, по причинам культурного характера. Как сформулировал первый институциональный экономист Торстейн Веблен в своей блестящей книге 1898 года «Теория праздного класса», мы живем в денежной культуре. Отец и открыватель капитализма Карл Маркс сказал, что деньгам свойственно противоречие между качественной безграничностью и количественной ограниченностью. На деньги как всеобщий эквивалент можно купить все что угодно — и потому любого количества денег недостаточно.

Если в основе ценностей лежат деньги, то возникают поведенческие установки, от которых очень трудно отойти, — как на макроуровне (та самая идея экономического роста), так и на микроуровне. Некоторые из этих установок как раз описал Веблен. Покупка недвижимости, ношение драгоценностей, устраивание пиров — все это демонстративное потребление должно свидетельствовать о платежеспособности человека, то есть о его включенности в денежную культуру.

Экономический рост остается основной экономической идеей, хотя мы понимаем все ее недостатки и осознаем важность устойчивого развития (которое предполагает, что у роста существуют пределы). Но за последние несколько десятилетий наука пришла к тому, что надо говорить еще и о культуре — о ее значении и ее воздействии на институты и экономический рост. 

Как связаны экономический рост и институты

Гипотез может быть две: либо сначала экономический рост, который потом закрепляется институтами и становится устойчивым, либо сначала институты, которые дают экономический рост и делают его устойчивым. 

Первую гипотезу выдвинул Сеймур Липсет как гипотезу модернизации еще в 50-е годы ХХ века. Идея Липсета была проста, понятна и казалась истиной. Сначала любой ценой экономический рост. Потом результаты экономического роста надо более или менее равномерно распределить и поднять образование населения. В итоге образуется средний класс, который предъявляет спрос на демократию, и все — институты начинают закреплять экономический рост. Однако в реальности средний класс не всегда предъявляет спрос на демократию. В Веймарской республике в Германии был средний класс, но он предъявил спрос на нечто другое, проголосовав за нацистскую партию. 

Можно спрогнозировать, что в России при здешних ценностях и поведенческих установках спрос на конкуренцию и право будет низким, а защита интеллектуальной собственности будет проблемой

Другая последовательность тоже оказалась неочевидной. Казалось бы, люди ведь захотят экономического роста, они захотят жить лучше, больше получать, иметь большие возможности, и демократия как определенная форма политических институтов, которой соответствует определенная форма экономических институтов, должна вести к экономическому росту. Но — опять не так. 

Возьмем для примера совсем недавние события в Египте. До 2011 года там было авторитарное управление, маршал во главе страны, «Братья-мусульмане» (организация признана террористической, ее деятельность на территории Российской Федерации запрещена) в тюрьме, и при этом достаточно процветающая экономика с сильной туристической индустрией. Потом революция, распад экономики. Пройдя через нее, к чему пришел Египет? Да к тому же, от чего ушел: маршал во главе страны, «Братья-мусульмане» в тюрьме, режим авторитарный, а не демократический, но при этом экономика сильно пострадала. Оказывается, при демократизации экономика может идти вниз, а не вверх.

Количественные исследования показали, что обе последовательности не подтверждаются. Зато было замечено наличие третьего, неизвестного, невыявленного фактора. И вот этим фактором очень многие как на Западе (Дуглас Норт, Роберт Уоллис, Барри Вайнгаст), так и у нас (Евгений Ясин, Виктор Полтерович) стали считать культуру. Теперь она должна быть включена в расчеты и исследования, стать частью экономических формул.

Не доносчик, а сознательный гражданин

1994 год, футбольный турнир Shell Caribbean Cup. В последнем матче Барбадосу, чтобы занять первое место, нужно обыграть Гренаду с разницей минимум в два мяча. Правила турнира (это важно, потому что это и есть сформулированный институт!) вроде бы очень разумные. Первое: в случае ничьей в основное время назначается дополнительное. Второе: игра в дополнительное время идет до первого забитого мяча. Третье: мяч, забитый в дополнительное время, засчитывается за два. Вроде бы нормально — можно играть. Барбадос вел со счетом 2:0, однако на 83-й минуте, то есть за семь минут до конца матча, Гренада отыграла один мяч — 2:1. А дальше происходит странное: Барбадос забивает мяч в свои ворота — автогол. Потому что это легче, чем забить мяч в ворота противника, и дает шанс на дополнительное время, когда «стоимость» гола будет выше. Гренада же, чтобы не дать Барбадосу выйти на дополнительное время, пытается защищать ворота противника и бить по своим воротам. Вся игра переворачивается. 

Институты — сильная штука: они могут поменять культурный смысл такой игры, как футбол. Это не люди сошли с ума, это институты показали свою действенность.

Теперь противоположный пример. Впервые этот эксперимент ученые Ян Магнус, Виктор Полтерович, Алексей Савватеев и Дмитрий Данилов провели одновременно в России, Израиле, Нидерландах и США. Участникам рассказали историю: «Студенты писали контрольную. Студент А списал у студента В с его согласия. Студент С рассказал об этом преподавателю». А затем спросили, как они относятся к действиям всех трех участников.

Все осудили списавшего, но в разной степени: американцы сильно, россияне не очень. Все осудили доносчика, и тоже в разной степени: американцы слегка, потому что он же хотел соблюдения правила, а наши чрезвычайно сильно, потому что русская культура отторгает донос. Раскол произошел по поводу того человека, который дал списать. Потому что россияне и израильтяне полагают, что он хороший человек, который помог своему. Голландцы в этом не уверены. Американцы точно против, потому что он нарушил правила. 

Это пример воздействия культуры на институты, которые возникают не на пустом месте — они прорастают через наши ценности и поведенческие установки. В зависимости от того, как мы относимся к произошедшему, мы производим институты будущего. Например, можно спрогнозировать, что в России при здешних ценностях и поведенческих установках спрос на конкуренцию и право будет низким, а защита интеллектуальной собственности будет проблемой.

Институты и культура

Нью-Йорк — место пребывания международных организаций, и в бытность Майкла Блумберга мэром дипломаты пользовались иммунитетом от дорожных штрафов. Им приходили штрафные квитанции, но они не платили. И выяснилось, что есть прямая корреляция: чем выше уровень коррупции в стране, тем чаще дипломаты из этой страны нарушают правила и не платят штрафы. Но когда иммунитет был отменен, за несколько лет ситуация исправилась — сила закона заставила людей, которые привыкли к коррупционным практикам в своих странах, изменить поведение. 

Есть и другие примеры. Исследование Альберто Алесины и Николы Фукс-Шюндельна «Good bye Lenin (or not?)» показывает, что в Германии за десятилетия совместного существования ценности Запада и Востока сблизились, но не стерлись. Экономисты подсчитали, что для того, чтобы немцы пришли к единой системе ценностей при единой системе институтов, понадобится примерно 40 лет — те самые 40 лет, о которых мы знаем из Библии, потому что ровно столько пророк Моисей водил свой народ по пустыне, чтобы народ забыл о пребывании в рабстве. То есть институты исправляют культуру, но трудно и долго.

Если бы уровень «унаследованного» доверия был таким же, как в Швеции, в Великобритании ВВП мог бы быть выше на 8,7%, в России — на 64%

А что культура? А культура иногда взрывает и переворачивает институты. В 1993 году Нобелевскую премию по экономике получил историк Роберт Фогель. Он проанализировал экономические основания того конфликта, который привел к Гражданской войне в США в середине XIX века. И доказал, что плантационное рабство отнюдь не было неэффективной системой — напротив, оно было эффективнее, чем та система сельского хозяйства, которая действовала на свободном Севере. И социальное положение эксплуатируемых, как ни странно, лучше было на Юге, а не на Севере. Поэтому отмена рабства в США произошла не по экономическим причинам, а по каким-то другим.

По каким? Фогель назвал это «переворотом вкусов и предпочтений». В 1840-е годы американцы на Севере относились к рабству как к неприятной необходимости — этакий протекторат над недостаточно образованными и развитыми людьми, который постепенно должен их привести в другое состояние. Но потом их взгляды поменяли аболиционисты и соответствующая литература — особенно книга Гариетт Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Недаром президент Авраам Линкольн сказал ей при встрече: «Так это вы та маленькая женщина, из-за которой началась эта большая война». 

На мой взгляд, аналогичное произошло в нашей российской истории, в нашей литературоцентричной культуре с отменой крепостного права. Пушкин — наше все, но анекдоты и карикатуры не про Рыбака и Рыбку, не про Золотого Петушка, а про Муму и Герасима. Прочитав эту книгу, образованное общество Российской империи было шокировано: и Герасима жалко, и собачку жалко, и вообще удивительная гадость — это крепостное право. И крепостное право пало. 

Итак, культура может подвергаться массированному воздействию институтов, но может вызывать и масштабные институциональные изменения. Причем за гораздо меньшее время.

Как измерить культуру

Если культура оказывает влияние на экономику, то как это влияние измерить? Самый простой метод — конечно, корреляции, когда мы видим, что те или иные ценности и поведенческие установки движутся вместе, тесно связаны с теми или иными экономическими показателями. Но корреляции бывают ложные: может быть, это действует неизвестный, неисследованный фактор. Регрессионные методы позволяют посмотреть взнос каждого фактора в экономическое изменение. Но они не объясняют, где причина, а где следствие — ценности поменялись потому, что произошел экономический рост, или экономический рост произошел из-за того, что изменились ценности. 

Чтобы решить эту проблему, используется метод инструментальных переменных: то есть ищутся характеристики, коррелированные с показателем культуры, но не с экономическим ростом. Так, исследуя воздействие культуры на экономику, можно рассматривать не то, как люди отвечают на вопрос о своих ценностях и поведенческих установках (ведь причинно-следственная связь здесь может быть и обратной), а факторы в макрокультуре, которые на эти ценности и установки воздействуют. Например, количественные исследования доказали, что обязательность употребления личного местоимения во фразах в том или ином языке связана с  уровнем признания прав человека, индивидуализма и так далее. Использование этой инструментальной переменной в анализе вместо показателей индивидуализма  позволяет убедиться, что речь идет о влиянии культуры на экономику, а не экономики на культуру.

Наконец, последнее, мне кажется, блистательное изобретение — эпидемиологический метод. Соединенные Штаты Америки — чрезвычайно интересная страна для исследователей, огромная лаборатория. Туда все время прибывают новые и новые люди из разных стран. Институциональная среда при этом одинакова для всех. Поэтому мы можем сопоставить ценности и поведенческие установки в странах, откуда приезжают иммигранты, и их изменение после включения людей в американскую институциональную систему.

Именно таким путем было совершено очень важное открытие, которое показало, как сильно культура может воздействовать на экономику. Я имею в виду работу Янна Алгана и Пьера Каю, выделивших чистое воздействие культуры на валовый внутренний продукт на душу населения — главный показатель производительности страны. Используя (в качестве источника данных использовались различные глобальные исследования — World Values Survey, General Social Survey и другие) данные об уровне «унаследованного» доверия  американцев, принадлежащих к разным волнам иммиграции, они выяснили, что именно этот показатель в значительной мере объясняет экономическую отсталость развивающихся стран и различия между развитыми странами в XX веке. И подсчитали, каким был бы уровень ВВП в 2000–2003 годах в разных странах, если бы уровень «унаследованного» доверия в них был таким же, как в Швеции: в Великобритании ВВП мог бы быть выше на 8,7%, в Германии — на 10,9%, во Франции — на 13,2%, в Италии — на 18,5%, в Чехии — на 25%, в Мексике — на 61%, в России — на 64%. 

Культура имеет значение, но культура — это не диагноз и не приговор. Человеку свойственно искать простые и универсальные законы — если не «экономика определяет все», то «культура определяет все». Но жизнь не так сложна, как кажется — она гораздо сложнее. Простые формулы не описывают мир. Но, включая в наши формулы разные факторы, мы будем понимать его и более продуктивно.

Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора