«Кризис маскулинности», «низложение мужественности», «новый мужчина» — подобными возгласами не первый сезон полнится мировая пресса, подбрасывая в топку локомотива моды еще больше наличности. Он мчится на полном ходу и, похоже, не собирается останавливаться. Однако у моды не только слишком большая скорость (и она все увеличивается), но и слишком короткая память, чтобы помнить, что происходило буквально вчера, не говоря уже о событиях 200-летней давности. Меж тем все эти стенания о почившей мужественности звучали в истории не раз.
Принято считать, что классический мужской костюм, каким мы его знаем сегодня, сформировался в результате «великого мужского отказа». Арбитр стиля и первый денди Бо Браммел в начале XIX века отринул украшательство и пышность одежд своих предшественников и ввел в моду отлично скроенный, но довольно аскетичный по цвету и деталям костюм. Это событие во многом обозначило рамки, в которых развивался мужской облик на протяжении двух столетий. Но он не всегда оставался в этих рамках. Мужчины норовили улизнуть из них при первой же возможности. Одна из них представилась в ревущие 1920-е, когда прожигатели жизни (и состояний) всячески стремились компенсировать лишения Первой мировой войны. Тогда же в моде начали происходить изменения, казавшиеся современникам событий шокирующими. Переломным моментом, эффект которого был сравним с освобождением женщин из тисков корсета, стал отказ мужчин от жестких воротничков. Сама идея мягкого воротничка в начале 1920-х годов многим казалась пугающей и вызвала серьезные опасения насчет окончательного разрушения мужского облика. А уж представить, что мужчина однажды расстегнет воротник (глубина женского декольте при этом никого не волновала), было немыслимо. И все же эта революция свершилась. Мир не рухнул.
Мягкими стали не только воротнички, но и ткани. В запоминающемся эпизоде романа «Великий Гэтсби» (1925 год) заглавный герой разбрасывал перед своей возлюбленной сорочки: она была заворожена таким разнообразием оттенков и столь изысканными материалами. Впервые за долгое время в мужской гардероб вернулся шелк. В яркости и экстравагантности домашней одежды мужчины соперничали с женщинами. «Для халатов и другой одежды для дома нет тканей для мужчин, поскольку их придумывают для женщин. Избранные производители рубашек — настоящие художники — по этой причине используют те рисунки, что могут подойти мужчинам», — констатировал французский журнал Monsieur в 1924 году.
«Нет ничего, в сущности, странного в мальчишках, которые демонстрируют явный восхищенный интерес к вопросу, что с чем носить. Их второе хобби — девушки»
Возможно, процесс либерализации мужского облика продолжался бы и дальше, но Великая депрессия и мрачные социально-политические тенденции в Европе 1930-х сделали свое дело: мужская мода стала более суровой и еще на три десятилетия вернулась в классические рамки. Канон мужественности в любых тоталитарных обществах одинаков и однозначен. Любопытно, что в 1950-х годах в моде проявилось противоборство «спортиков и ботаников» (jocks & nerds), оказавшихся архетипичными и с некоторыми изменениями доживших до наших дней. В это время был популярен комикс про Чарльза Атласа, в котором, как сказали бы сегодня, токсичный булли-качок задирал субтильного паренька. Но тот начал заниматься спортом по системе Атласа и в итоге дал грубияну отпор, предполагавший только одно — удар в челюсть.
Как только ведущие страны вернулись к экономическому росту, а за ним последовали экономические и политические свободы, новое поколение снова захотело изменений. Появление The Beatles вызвало общественную дискуссию о приемлемой для мужчин длине волос, а в 1962–1965 годах улица Карнаби-стрит в центре Лондона наполнилась эксцентрично одетыми молодыми людьми — модами, что заставило газету The Times в 1964 году озвучить вопрос, который был у всех на устах: «Это мальчик или девочка?». В этот период произошло одно важное изменение: начался бум мужских модных магазинов, и впервые общество допустило, что интересоваться модой могут не только женщины. «Нет ничего, в сущности, странного в мальчишках, которые демонстрируют явный восхищенный интерес к вопросу, что с чем носить. Их второе хобби — девушки», — пытался успокоить своих читателей The Sunday Times Magazine (1964 год). Резонно, ведь традиционно всех волнует, не кто что надевает, а кто с кем спит. А вот с этим, как и с гендерной определенностью, была полная неразбериха.
В этот период возникает более явное влияние гей-сообщества на моду, хотя число гомосексуалов среди последователей нового стиля явно не превышало обычной статистики. Однако Карнаби-стрит находилась по соседству с традиционным местом встречи геев на Маршалл-стрит. Стоящий на их границе популярный магазин His Clothes, по ироничному замечанию одного французского гида, стоило переименовать в Her Clothes, «поскольку рубашки в нем были розовыми, а продавцы просто вожделели, чтобы вы их примерили». Даже в таком оплоте консерватизма и традиции, как Сэвил-роу, появилась своя белая ворона — эксцентричный и очень талантливый портной Томми Наттер, стоявший в авангарде «Павлиньей революции». В ее результате мужчины переоделись в костюмы из ярких «женских» тканей с полупрозрачными блузками вместо рубашек и стали носить обувь на платформах и каблуках. Отдельные смельчаки, вроде Дэвида Боуи и Мика Джаггера, шили платья у дизайнера Майкла Фиша (Mr. Fish) и пользовались макияжем. Андрогинность новых рок-звезд одновременно притягивала и пугала. Даже фотограф и светский хроникер Сесил Битон, который и сам заказывал костюмы на Сэвил-роу из обивочных тканей, был фраппирован гендерной амбивалентностью Мика Джаггера: «Рот слишком большой. Он красив и уродлив, он женственный и мужественный — редкий феномен. Он сексуальный, однако практически бесполый». Движение хиппи в конце 1960-х и начале 1970-х и вовсе сняло гендерный вопрос с повестки. В его лозунге Make love, not war отразился не только протест против войны во Вьетнаме, но и отрицание конвенциональной мужественности, которая по-прежнему ассоциировалась с насилием и брутальностью.
Но что интересно: унисекс-революция позволила женщинам позаимствовать многое из мужского гардероба и отвергнуть привычные каноны красоты — по крайней мере у них появился выбор, и, однажды отвоевав эту свободу, они никогда ею не поступились. Мужчины же, сломав несколько каблуков, вскоре снова вернулись к великому отказу и привычному стандарту маскулинности. После славного тридцатилетия экономического бума в конце 1970-х в США пришли рекордная рецессия, безработица и высокий уровень преступности, а затем началась эпоха СПИДа.
В 1990-е годы, когда мировой порядок стремительно менялся, среди нового поколения снова случился бум унисекса, куда менее революционный. Мужчины уже не надевали откровенно женственные наряды, но в моде стало чаще мелькать обнаженное мужское тело. Иногда с иронией, как у Moschino или Jean-Paul Gaultier, иногда с явным сексуальным посылом, как у Gianni Versace, Gucci или Calvin Klein, иногда даже с интеллектуальным прищуром, как у Giorgio Armani. Но во всех случаях это был хоть и более ухоженный, но все тот же архетипичный спортик, чья мужественность и власть (даже в раздетом виде) не ставились под сомнение.
И вот сейчас мы снова диагностируем проблемы маскулинности, в анамнезе которых заметны все прошлые рецидивы. Очередная волна моды связана с активностью нового поколения, которому уже не нужно доказывать, что интерес цисгендерных гетеросексуальных мужчин (по крайней мере городских жителей развитых стран) к моде совершенно нормален. До пандемии темп роста рынка мужской одежды, по данным Euromonitor, опережал рост женского и разница в их объемах уменьшалась.
Однозначный гендер — это и всегда связанная с ним ответственность, в то время как состояние неопределенности — это вечное невинное детство
Этот момент совпал со значительными изменениями в мировой социально-политической повестке, и мода, традиционно чувствительная ко всему новому, охотно откликалась на подъем движений #MeToo, «зеленых», LGBTQ+, BLM... Но идейность в моде обычно заканчивается там, где начинается bottom line отчета о прибыли, а весь ее активизм сводится к надписи We all should be feminists на майке Dior за $800. И все же широкая медийная экспозиция новой повестки создает ощущение столь драматического неравенства и страданий, что тут кто угодно ощутил бы фрустрацию и отчаяние. Что уж говорить про сверхэмоциональное поколение Z, убежденное, что подобные испытания еще не выпадали на долю человечества. Новая мода, как это неоднократно бывало, выражает протест и декларирует свободу, прибегая не просто к переодеванию. В современной гендерной флюидности проявляется желание оттянуть, насколько это возможно, момент определения.
Однозначный гендер — это и всегда связанная с ним ответственность, в то время как состояние неопределенности — это вечное невинное детство.
Поэтому когда Prada выводит на подиум мужчин в микрошортах, Jacquemus — в коротких топах, а Fendi показывает пиджак, который заканчивается под грудью, обнажая живот, мы видим уже не спортика, а победившего его ботаника, навечно застрявшего в пубертате. В отличие от 1950-х он не отправил обидчика в нокдаун, а победил благодаря демонстрации своей незащищенности и уязвимости. «Уже само наличие одежды, как правило, ассоциируется с властью, а нагота — с ее отсутствием», — пишет исследователь моды Валери Стил в книге «Фетиш. Мода, секс и власть», и новая мода — декларативный отказ мужчин от этой власти. Подобную мысль высказывает и журналист Филипп Пурнашеми в подкасте Style Zeitgeist: «Прада» всегда была про власть. Я не нахожу ничего придающего силу (empowering) мужчинам, одетым подобным образом».
Хотя некоторые критики называют новую моду секс-позитивной, в большинстве случаев ее образы настолько инфантильны, что слово «секс» в их отношении может возникать только в контексте уголовного права. Даже Алессандро Микеле, чьи коллекции для Gucci стали хрестоматийным примером гендерной амбивалентности в моде, говоря о сексе в подкасте The Sex Ed, имеет в виду нечто совершенно невинное: «Все зависит от того, что вы думаете о сексе <...> можно испытывать оргазм напротив красивой картины. <...> Я надеюсь, люди наконец поймут, что сексуальность повсюду».
Конечно, если судить по картинке Gucci (а она сегодня повсюду), можно решить, что сведущие в моде мужчины только и делают, что носят шифон, гипюр и повязывают на голову платки («когда я пытаюсь одеть парня, как бабушку, это выглядит сексуально»). Однако от картинки в Instagram до улицы мода проходит через несколько фильтров. Если в шоу-бизнесе и fashion-сообществе все средства хороши, лишь бы тебя заметили, то байеры магазинов склонны закупать куда более безопасные модели, особенно на таких ортодоксальных рынках, как российский. А уж от мужского платья на показе до витрины в массовом сегменте fast-fashion дойдет разве что сборка на рукаве сорочки. Если зайти на сайт американского GQ, где, по идее, должно быть представлено все самое передовое, то вы обнаружите там все те же «20 фланелевых рубашек сезона».
Мода — самая скучающая индустрия, ей все время нужны новые раздражители, особенно сейчас, когда 15 минут славы превратились в 15 секунд в сторис Instagram и TikTok
Зазор между декларативностью и реальностью в моде хорошо демонстрирует пример французского дизайнера Людовика де Сан-Сернена, чью марку рупор молодежной коммерческой моды, сайт Highsnobiety, назвал «самым сексуальным мужским брендом в мире». По словам дизайнера, его марка с самого начала была «очень нишевой и очень gay», но его кроп-топы в стразах, шифоновые блузки и платья с вырезами на (мужской, разумеется) груди снискали куда более широкое медийное внимание, чем то, что могли обеспечить лишь представители меньшинства. При этом на сайте самой марки можно заказать платья в стразах по цене haute couture и купить всего несколько готовых моделей женской и мужской пляжной одежды и мужские обтягивающие джинсы с корсетной шнуровкой на ширинке — худшее, что можно представить, если вам нужен быстрый секс. А в продаже на Farfetch лишь одна майка с надписью Don’t ruin my fantasy, но ни одного мужского платья, которые так часто мелькали в модных съемках.
С платьями же произошло то, что обычно и происходит в моде. На последнем Met Gala были замечены всего несколько мужчин в платьях, но, кажется, на них никто не обратил внимания. Мода — самая скучающая индустрия, ей все время нужны новые раздражители, особенно сейчас, когда 15 минут славы превратились в 15 секунд в сторис Instagram и TikTok. А это означает, что завтра ей надоест «новый мужчина» и она снова захочет «старого».