Кирилл Серебренников — Forbes: «Нас упрекали, что мы продаем на Запад нашу чернуху»

9 сентября в прокат выходит новый фильм Кирилла Серебренникова «Петровы в гриппе» — экранизация нашумевшего романа Алексея Сальникова 2016 года. Впервые фильм показали летом в Каннах, на очереди фестивали в Сан-Себастьяне (пройдет в Испании с 17 по 25 сентября) и Лондоне (6-17 октября) — везде «Петровы» были отобраны в конкурсную программу. В Европе фильм выйдет в прокат более чем в 20 странах. 

— «Петровы в гриппе» у вас получились мрачнее, чем оригинал. У книги, кажется, более легкая интонация. Или я ошибаюсь?

— А я уверен, что у меня получилась комедия. У нас, видимо, просто разное чувство юмора. Я снимал комедию, и я уверен: в этом кино есть много смешного. По поводу интонации, книжка — это текст Сальникова, а фильм — это мое ощущение от этого текста, и у него может быть другая интонация. А у спектакля в «Гоголь-центре» — вообще третья (режиссер постановки — Антон Федоров. — Forbes Life). И прекрасен этот текст именно тем, что он богат на возможности. 

— Вы обсуждали с Сальниковым сценарий и вообще фильм в процессе его создания? 

— Нет, он идеальный автор, сказал: «Я написал книгу, а дальше это ваша работа. Делайте в общем-то, что хотите». Но кино он видел, был очень доволен. 

— Вы читаете рецензии на ваши фильмы? 

— Нет. 

— Про «Петровых» говорят, что у вас получилась беспросветная российская хтонь. Но когда вы снимали, у вас не было такого ощущения от этой истории? 

— Наоборот. И, к счастью, таких реакций меньшинство. Это, знаете, удивительное восприятие, я с этим не первый раз сталкиваюсь. Когда мы еще давно снимали фильм «Юрьев день» — там действие происходит в маленьком городке, — мы приехали на место и увидели беспросветное убожество: разруха, бездорожье, уныние. Я говорю: «Ребята, мы не можем это снимать. Это просто не художественно. Давайте все подкрасим, поменяем, придумаем заново». И в итоге в кадре там практически все было художественно облагорожено и благоустроено. 

Я им кричал: «Ребята, вы просто туда ц, посмотрите, как там все «по-другому»

А когда фильм вышел, нас упрекали, что мы показываем самые черные стороны русской жизни, продаем на Запад нашу чернуху, что в реальности все у нас не так, все по-другому. А я им кричал: «Ребята, вы просто туда съездите, посмотрите, как там все «по-другому», и потом поговорим».  

В «Петровых» тоже все придуманное, сочиненное. Есть паблик «Кибераутизм» с фотографиями из разных городов России — это такая метафизическая ипостась русской жизни. Это ужасно интересно, потому что это говорит о каком-то ином измерении того, где и как мы живем. Мне кажется, кино и искусство в принципе этим должно заниматься. 

— Чем именно? 

— Вот этой параллельной реальностью. Действие книги происходит в Екатеринбурге, но в фильме настоящего Екатеринбурга нет, даже название города нигде не произносится, и снимали мы почти все в Москве.  

— Я выросла в Екатеринбурге 1990-х, и мне было очень интересно посмотреть, как вы покажете троллейбус, в котором я каждый день ездила. 

— И как, выглядел он как-то по-другому? 

— Абсолютно по-другому. Мне казалось, что это скорее какое-то российское зазеркалье, все как в кривом зеркале. 

— Именно зазеркалье, параллельная реальность, гриппозная. Кто-то рассказывает о глянцевой реальности, о напомаженном фасаде, а мы — об этом «зазеркалье». Почему нет? Это тоже интересно. 

— Вы как-то сказали, что артисты и вообще театр должны быть проводниками интонации своего времени. Какая интонация у нашего времени? 

— На самом деле я говорил не об интонации вообще, а о другом. Каждое поколение художников приходит с каким-то своим тоном, со своим звуком. Шестидесятники, условно, поколение «Современника», принесли этот пресловутый «шептальный реализм», который был антитезой пафосному, бравурному, торжественному звучанию сталинских глашатаев. Со сцены тогда все говорили красивыми голосами, и это все склеивалось с официальной идеологией и государственным пафосом. Когда пришла оттепель и вместе с ней новое поколение художников, они, наоборот, заговорили той речью, которую слышали на кухнях. И зрители, которые приходили смотреть на их работы, моментально узнавали себя в этой тихой речи. Это был не какой-то официозный язык, это были обычные человеческие разговоры. 

Все разваливается, потому что люди чувствуют фальшь официозных лингвистических конструкций

Сейчас мы тоже ищем новый язык — эту неказистую уличную речь, которая потеряла форму привычного литературного языка. Так и написана проза Сальникова. Это язык, состоящий из труднопереводимых лингвистических конструкций. Поэтому, когда опытные специалисты переводили титры для Канн, они не знали, какие слова найти, — потому что это речь, но как будто без речи. Это невербальная передача информации и смыслов. Сейчас в кино и в театре есть ощущение потери речи. Возможно, это и есть тон современного, актуального искусства.  

— Почему, вы думаете, именно сейчас с речью происходят такие трансформации — что она теряется, переходит во что-то невербальное? 

— Я вижу это так: все разваливается, потому что люди чувствуют фальшь официозных лингвистических конструкций, которые они слышат или читают из подцензурных источников, и хотят найти что-то совершенно иное. 

Я работаю с прекрасными молодыми артистами, очень их люблю и рад вслушиваться в это поколение. Я вижу, что они занимаются примерно тем же, чем занимались обэриуты в 1930-х годах — создают новые слова из старых. Они их ломают, коверкают, как дети, и рождают новые странные слова. Потому что не доверяют существующей речи. Как все эти мемы — «вы продоете рыбов?», «кросивое». 

Не те падежи, не те слова, не те лингвистические структуры — это все реакция на официальный язык, проявление недоверия к нему. Из-за недоверия возникает желание деконструировать язык, довести его до практически исчезновения, чтобы потом возникла какая-то новая речь. Поэтому, я думаю, сейчас время деконструкции языка и молчания. 

— Вы думаете, это желание деконструкции только языка?  

— Ну, мы же с вами говорим именно о языке. Другое дело, что язык — это очень важная история для искусства. Но что-то парадоксальное и странное сейчас есть не только в языке, но и в визуальной части искусства — она тоже выявляет в реальности какие-то абсурдистские аномальные явления. 

— Давайте вернемся к «Петровым» — получается, это русская история, рассказанная на странном русском языке. Но ее показали в Каннах и купили для проката в Европе. Поймут ли там фильм? Как вообще объяснить иностранцу, кто такая Снегурочка? 

— Никак. И никто не поймет. Я не знаю, почему этот фильм в Канны взяли. Возможно, им просто понравилось кино. Как факт искусства. Мне ужасно лестно это вам говорить, но там [в Каннах] меня спрашивали о таких вещах, о которых здесь никогда не спрашивают: «А как вы это сняли? Как у вас получилась эта сцена? Как вы смогли снять эти 18 минут одним кадром?» Грубо говоря, их зацепила форма фильма. Нам дали приз «за виртуозность» (оператор «Петровых в гриппе» Владислав Опельянц получил Vulcain Prize — приз Высшей технической комиссии. — Forbes Life). Это очень приятно. А так, конечно, они ничего не понимают про Снегурочку, не знают про «зайчиков» и «снежинок» на детсадовских елках. 

— Это профессионалы. А фильм куплен для проката в 20 с лишним странах. Как вы думаете, там обычный зритель что-то поймет? 

—  Я не знаю. Им виднее. Приятно, что фильм нравится. 

— В фильм изначально вкладывались иностранные студии (французские Logical Pictures и Charades, швейцарская Bord Cadre), верно?

— Да, потому что предыдущий фильм «Лето» очень хорошо прошел в разных странах в прокате. И это для меня тоже приятное открытие, потому что, когда мы делали «Лето», я был уверен, что никому в Европе не нужен русский рокер из 80-х. Почему они будут про него кино смотреть? А они там что-то свое находят и смотрят. Я не знаю что. У меня нет ответа. Я не понимаю, как это устроено. Я снимаю так, как я чувствую, по-русски. У меня нет задачи попасть на западный фестиваль. Знаете, очень часто упрекают режиссёров, которых берут на фестивали, что они снимают так, чтобы их брали на фестивали. Рассуждать так могут только люди, которые ничего не понимают в том, как все устроено. 

Как хорошо, что меня не обвинят в том, что мы получили приз из-за политической конъюнктуры

Меня, если честно, отпустило, когда я узнал, что мы не получили в Каннах главный приз, который нам прочили. Я подумал: «Как хорошо, что меня не обвинят в том, что мы получили приз из-за политической конъюнктуры». 

— Пандемия, изоляция, переход в онлайн — вы уже как-то осмыслили происходящее в мире? Эти изменения повлияли на вас?

— Конечно. С одной стороны, это принесло некие проблемы. Мы сокращаем присутствие в физическом мире, в офлайне. С другой — мы научились работать онлайн, во всяком случае, в каких-то сферах, особенно в управлении бизнесом, коммуникации, частично в образовании. Выяснилось, что дистанционное обучение не так уж и плохо. И более того, оно иногда требует большей ответственности, потому что ты оказываешься, во-первых, глаза в глаза с педагогом, во-вторых, это требует от тебя персональных усилий. Здесь нет облака всеобщей безответственности, нет коллективного присутствия — ты наедине с собой и с тем, что тебе надо. Мне кажется, это приведет к формированию новых интеллектуальных сословий. 

— Кто составит основу этих сословий?  

— Те, у кого есть способность очень быстро адаптироваться, умение перестроить сознание достаточно быстро. Потому что все происходящее — это серьезное упражнение для нас всех. 

— Вы умеете быстро перестраиваться? 

— Я стараюсь. Не знаю, получается ли у меня, но я понимаю, что по-другому сейчас невозможно. Человеческая жизнь тоже увеличивается из-за новых технологий в сфере здоровья: мы, наверное, будем жить дольше, чем наши предки. Если всю такую длинную жизнь заниматься одной работой, она может надоесть. Тогда ты должен переучиться на что-то иное. Получить новую профессию. 

— Вам нравится такая насыщенность, такой быстрый ритм жизни? 

— Да, мне нравится. Но вообще, что значит «нравится»? Я в нем живу, это реальность. 

— Можно предаваться ностальгии? 

— Нет, я не про это. 

— «Лучшее, конечно, впереди»?

—  Да. Мне не нравится ностальгировать и ужасно интересно все, что будет завтра. Никогда не забуду рассказы про почти 90-летнюю Лилю Брик, которая со сломанной ногой карабкалась на какой-то там этаж, чтобы посмотреть новую коллекцию Пьера Кардена, потому что она хотела, ей было интересно, любопытно. И у меня всегда были такие учителя — люди, которые до глубокой старости успевают прочитать все, что им нужно прочитать, посмотреть все фильмы, взять с собой как можно больше. Бери от жизни все — прекрасный лозунг, я считаю. По максимуму вычерпывай каждый момент. 

— Давайте тогда про будущее. Вы планируете еще что-то ставить в «Гоголь-центре»? (в сентябре в театре выходит спектакль Серебренникова «Декамерон», созданный в сотрудничестве с Deutsches Theater Berlin. В Берлине показы прошли в 2019-м, московскую премьеру пришлось перенести из-за пандемии. — Forbes Life).

— Нет. Сейчас у меня наконец-то есть возможность поснимать кино. 

— Мы знаем, что у вас сейчас начинаются съемки нового фильма, расскажете? 

— Слушайте, у меня один фильм запускается, второй запускается, но пока про это рано говорить. Потом, когда что-то получится, мы расскажем. Я вообще сторонник того, чтобы не рассказывать заранее все свои планы. 

— А в театре что-то ставите? 

— Оперы. Сейчас начинается работа над оперой «Нос» в Баварской опере. Туда пришли Серж Дорни и Владимир Юровский, и это первый спектакль нового художественного руководства. Русская авангардная опера: Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Николай Васильевич Гоголь, — искренне приятно удивлен тем, что они выбрали «Нос» в качестве первой премьеры. Это о них хорошо говорит. 

Потом будет «Вольный стрелок» в Амстердаме, затем  «Лоэнгрин» в Париже. А потом у меня «КомишеОпер»: мы делали в Цюрихе Così fan tutte («Так поступают все») Моцарта, и этот спектакль переезжает в Берлин. Они его купили и попросили меня сделать всю трилогию Моцарта — «Так поступают все», «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро». 

— Как вы будете их ставить? 

— Я научился делать оперы по Zoom. Сейчас вот вышла «Парсифаль» в Венской опере. Я по 14 часов сидел у компьютера.  

— А все остальные на сцене? 

— Да, в масках. У меня были персональные Zoom-репетиции с каждым певцом. В опере это возможно, потому что есть партитура, и ты можешь расписать каждый жест, привязав его к ноте. В драме это невозможно. 

— Для вас работа именно над операми — это вынужденная мера, потому что вы не можете сейчас онлайн заниматься драматическим театром или вы просто хотите заниматься оперой? 

— Нет, я люблю оперу, мне очень нравится музыкальный театр. Это во многом похоже на кино. Я делаю эти спектакли с удовольствием, это такое счастье — быть внутри партитуры, внутри музыки, разбираться в ней, создавать красоту.

— У вас есть в планах свой новый театр? 

— Может быть, все, что сейчас происходит, — и есть мой новый театр.