«Пока еще очень многим страшно»: Дмитрий Глуховский — о сериале «Топи», архаичной власти и протестном движении
28 января в онлайн-кинотеатре «Кинопоиск HD» вышла мистическая утопия Дмитрия Глуховского «Топи», снятая режиссером Владимиром Мирзоевым. По сценарию пятеро молодых людей отправляются в монастырь недалеко от Соловков, и каждый из них бежит и от объективных проблем в Москве, и от собственных внутренних конфликтов. Инициировал поездку создатель мессенджера, который работает как детектор-лжи, очень напоминающий Павла Дурова. С самого начала зрителю становится понятно, что ничем хорошим их путешествие не закончится, а еще — что этот сериал гораздо больше, чем развлекательный мистический триллер. О том, что на самом деле хотел сказать автор, почему сценарий лежал «на полке» 10 лет и какое отношение эта история имеет к оппозиционным протестам в России, мы спросили у Дмитрия Глуховского.
— В тизере сериала на «Кинопоиске» вы сказали, что его никогда бы не показали на ТВ. Почему?
— Начнем с героев. Главный герой создает мессенджер с функцией детектора лжи, от которого Федеральная служба безопасности требует предоставить тайный доступ к пользовательским перепискам.
— Герой, который очень напоминает Павла Дурова.
— Ну, это собирательный «Павел Дуров». Это теперь образ Дурова перекочевал в массовую культуру, а я с ним познакомился еще до того, как у него отобрали «ВКонтакте» и он стал Нео из «Матрицы».
Тем более это у нас один Павел Дуров, а, например, в Белоруссии таких героев много. Там есть парень по имени Игорь Лосик, который до недавнего времени голодал (автор оппозиционного телеграм-канала «Беларусь головного мозга», объявивший голодовку в знак протеста против обвинений в организации и подготовке действий, грубо нарушающих общественный порядок. — Forbes Life). То есть людей, которые создают технологии, способные пошатнуть или расшатать режим, достаточно много и, разумеется, государству очень нужно запустить свои волосатые руки в эту тему. Так что образ первого героя — собирательный и узнаваемый. Но и достаточно противоречивый.
Второй герой — это журналист, который работает в каком-то кремлевском сливном бачке, такой «фабрике троллей», где они должны отрабатывать все новостные поводы с исключительно лояльной для Кремля оценкой. При этом он как выпускник журфака МГУ лелеет мечту однажды все-таки вернуться к тому, ради чего шел в профессию, то есть служить обществу, а не государству. И найти какой-то компромисс между необходимостью кормить себя и совестью. И это тоже сложная тема для телевидения.
Еще у нас есть героиня — девушка из некой мусульманской кавказской республики, которой родители сначала дали подышать воздухом свободы и отправили учиться в Москву, а потом решили выдать ее замуж за местного силовика на «Кайенне». Выяснилось, что ее свобода была очень призрачной и иллюзорной, что ей пора возвращаться в свою республику и никакие возражения не принимаются. Тоже, я думаю, для телевизора тема опасная.
И наконец, девушка из очень консервативной православной семьи, которая находится под пятой своего отца-тирана и пытается освободиться — жить как другие современные люди.
И, как вы понимаете, такой набор «актуалочки» на наш телевизор сегодня прорваться не может. Весь телевизионный нарратив в России не столько описывает реальность, сколько предписывает реальности, какой ей следует быть. А поскольку конструкция эта все более хрупкая, то и запретных тем все больше. Поэтому все эти годы, пока платформ не было, нас с режиссером разные каналы отфутболивали.
То, что меня тревожит, — это возврат к архаике, к патриархальному строю, причем как в мусульманской культуре в России, так и в православной
— Так у этого проекта богатая история?
— Идея пришла мне в голову почти 10 лет назад, в преддверие Болотной. Я помню, что в Новый год с 2011-го на 2012-й я не спускался к гостям, потому что в срочном порядке дописывал финал первого варианта сценария и думал, что все вот-вот пойдет к съемкам, потому что там были уже какие-то продюсеры, готовые сериал запускать. Но они рассчитывали сначала на спонсорские деньги, потом — на государственные. В итоге спонсор почитал — и отказался. «Фонд кино» почитал и тоже отказался.
В итоге в прошлом году мы наконец нашли продюсеров, которые поверили в эту историю, решили рискнуть — и у нас все сложилось с «Яндексом» и «Кинопоиском».
— А насколько вам пришлось актуализировать сценарий, написанный 10 лет назад? Не только история про создателя мессенджера выглядит очень злободневной, но и героини, которые не хотят жить в патриархальном обществе.
— Историю с мессенджером я немного актуализировал. Остальные темы какими были, такими и остались. Все женские истории были придуманы и написаны уже тогда. И мне лично повестка нового феминизма, которая тогда не была такой популярной, уже казалась интересной. И, возможно, в то время эта сюжетная линия так бы не «зашла», потому что все-таки 10 лет назад девушкам все еще нравилось, что с них снимают ответственность. А мужчинам казалось классным брать на себя эту ответственность. Но все это означало отведение женщинам какой-то второй роли. И конфликт, как мне кажется, уже тогда вырисовывался.
То, что меня тревожит, — это возврат к архаике, к патриархальному строю, причем как в мусульманской культуре в России, так и в православной. Архаика всегда означает поражение женщин в правах. Поэтому мои героини борются за свободу от общественного давления и в том числе борются с самими собой — от стереотипа, что без замужества они не могут быть счастливы, что без так называемой «женской самореализации», семейной, они не могут считать себя реализованными просто как люди.
Алло, мы уже проехали царя, мы его свергли, мы его расстреляли, мы про него забыли
Журналист — это тоже образ, который сегодня становится только актуальнее. Все началось в тот момент, когда развернулась история с превращением средств массовой информации в орудие пропаганды, когда у нас отняли возможность честного информирования в интересах общества. И для меня как журналиста это очень понятный конфликт, я изнутри его чувствую. С одной стороны, надо кормить себя и семью. А с другой стороны, ты делаешь что-то достаточно бессовестное, потому что врешь людям в интересах тех, кто тебе платит. В интересах власти. Нужно иметь определенную храбрость и отвагу, чтобы бросать власти вызов. И если ты будешь проявлять принципиальность, тебя могут наказать. Но ты же в журналистику шел не за этим. Шел ты не просто деньги зарабатывать, потому что есть гораздо более хлебные специальности. Но потом, как говорит наш герой, журналист Максим Кольцов, «говно на лопату налипает», не успеешь оглянуться — и ты уже не тот, каким ты был раньше».
— Получается, что за 10 лет все базовые проблемы, которые ставит ваш сценарий, не просто не решились, а усугубились. Как-то грустно, нет?
— Невесело, да, но удивительного тут ничего нет. Связано это с взаимоотношениями между властью и обществом. Сейчас конкретная причина заключается в том, что люди, находящиеся во власти, заинтересованы в том, чтобы ситуацию цементировать. Они боятся общественных перемен, грядущих тектонических сдвигов, о которых свидетельствует пока что только легкое дрожание земли под ногами и звон посуды в буфете. И вот власть закатывает разъезжающиеся тектонические платформы асфальтом, покрывает этой своей нарядной плиткой. Но никакой плитки не хватит, чтобы залатать разлом континентов. В обществе снизу идут слишком мощные процессы, связанные с тем, что новое поколение от государства не зависит и зависеть не желает. Оно рассчитывает на себя. Оно культурно синхронизировано с глобальным миром. Я бы даже сказал, что зумеры в больших городах даже работают сильно на опережение в плане общественной повестки. В России пока, например, какая-нибудь трансгендерная проблематика не может быть актуальной, потому что мы еще не решили до конца вопрос с крепостным правом. Давайте разберемся с крепостным правом, потом с правами женщин, а потом уже — с трансгендерами.
Но люди, которые занимаются в нашей стране политическим управлением, активно этому противодействуют — от страха. Знаете, как если в ведро воды при нулевой температуре бросить кусок льда? Начинается процесс кристаллизации, и все ведро замерзает. Так вот они вбрасывают в эту воду общественных настроений лед: каких-то казаков, православие, Петра и Февронью, политический лояльный ислам, духовные скрепы, Великую Отечественную войну в фанерном исполнении. И все это оказываются достаточно искусственным конструктом, слепленным циниками в администрации президента или работающих на АП экспертных институтах, где тоже, разумеется, ни единого способного к вере человека, ни одного романтика.
Алло, мы уже проехали царя, мы его свергли, мы его расстреляли, мы про него забыли. Родилось пять поколений без него. И три без церкви. И то, что заявленные в сериале проблемы не решены, а только усугубляются — это следствие сознательной политики в отношении общества со стороны власти. Это не мы застряли, а они. Если вы посмотрите YouTube, а за последнюю неделю последнее расследование Навального посмотрели 100 млн раз, вы знаете, что содержимое телевизора не отражает чаяния народа вообще. Не говоря о ситуации в стране.
Соотношение лайков и дизлайков к видео Навального про путинский «дворец» является реальным соцопросом, сколько людей «за» и сколько — «против». Вы сразу поймете, сколько человек, посмотревших сюжет про Путинский дворец, испытали приступ жгучей ненависти к власти и ощущение несправедливости. Это и есть показатель реальных общественных настроений. Дальше вопрос, конечно, пассивности людей. И готовности выходить за свое мнение. Пока еще очень многим страшно.
Учитывая профайл тех людей, которыми сейчас укомплектована политическая элита, я думаю, что такой диалог с обществом всегда будет проходить с позиции силы
— Вы сказали, что первый драфт сценария писали в момент митингов на Болотной. Сейчас сериал выходит в разгар новых митингов, впервые столь масштабных с того времени. Совпадение?
— Я и тогда писал и потом переписывал, исходя из ощущения накапливающейся и какой-то уже совсем очевидной духоты. Это ощущение как перед июльской грозой, когда уже нечем дышать, настолько тяжелый воздух. И это чувство подгоняло меня к тому, чтобы поскорее написать сценарий и снять сериал. И я так или иначе во всех своих работах, будучи журналистом по образованию, по увлечению и по страсти, привязан к общественно-политическим проблемам. Для меня это очень важно — метафорически разговаривать на темы, важные для отечества.
— Как вы ощущаете разницу между «тогда» и «сейчас»?
— На нас, во-первых, играет время. Потому что Владимир Владимирович стал еще на 10 лет старше.
— И мы тоже.
— Хотя, глядя на Байдена, мы понимаем, что он может еще 10 лет отсиживаться в бункере и сохранять себя в хорошей физической форме. Это с одной стороны. С другой стороны, тогда, конечно, было ощущение, что перемен можно достичь просто мирным протестом. Что прислушаются, что пойдут навстречу, что необязательно какие-то революции должны в России происходить. Что власть просто поймет намек со стороны населения. Мы надеялись, что они люди рационально мыслящие. И почему бы им не начать с обществом какой-то диалог? Но мы видим, что это диалог примерно такой же, как у следователя с человеком, которого обвинили в том, что он враг народа. И учитывая профайл тех людей, которыми сейчас укомплектована политическая элита, я думаю, что такой диалог с обществом всегда будет проходить с позиции силы. Им нельзя идти на компромиссы ни по каким вопросам, в их картине мира пойти навстречу — значит проявить слабость.
После отравления Навального с каждым месяцем что-то темное сжималось внутри, а когда люди вышли, посветлело в груди, отпустило. На невербальном уровне так это ощущалось. То есть хочется надеяться на лучшее, но опыт, конечно, доказывает, что в 2012-м это привело только к постепенному выходу пара через свисток и дальше люди ходить перестали. А тем, кто продолжил упрямствовать, еще и палкой по голове настучали. На всякий случай, чтобы окончательно закрыть вопрос.
- Писатель Дмитрий Глуховский: «А не отказаться ли нам от централизации?»
- «70% аудитории до этого 5 лет не читали»: генеральный директор Storytel Борис Макаренков — о литературных итогах года
- Предчувствие гражданской войны: «Метро-2035» как модель российского общества
— Возвращаясь к вашему герою Максиму, продажному журналисту. Ведь, на самом деле, многие публичные люди боятся, что, если они будут открыто выражать свою позицию, последуют определенные санкции. Например, актеров не будут брать на какие-то роли, режиссеру не дадут театр и так далее. При этом, например, вы — человек, который все эти годы последовательно, прямо и жестко выражает свое мнение, оставаясь одним из самых высокооплачиваемых писателей. У вас выходят книги многомиллионными тиражами, сериалы, фильмы, которые становятся суперпопулярными. Было ли такое, что в какой-то момент карьеры ваша открытая политическая позиция вам мешала?
— Скажем так, у меня часто бывают случаи, когда я задаю себе вопрос, стоит ли сейчас это говорить? Стоит сейчас это писать? Мои родители спрашивают: зачем ты это говоришь, зачем ты это делаешь, что ты этим добьешься? Ничего же ты не добьешься, только прилетит.
Я стараюсь как можно меньше зависеть от государства и как можно меньше на него оглядываться. Так что государственного финансирования меня не лишить. Что касается арестов или вообще отравлений, как происходило, например, с Петром Павленским (художник, известный своими акциями политической направленности, неоднократно был арестован, эмигрировал во Францию. — Forbes Life) или Петей Верзиловым (художник-акционист, издатель онлайн-СМИ «Медиазона», в сентябре 2018 года был госпитализирован с тяжелым отравлением. — Forbes Life), с Кириллом Серебренниковым (режиссер, выступает с критикой российской власти, провел полтора года под домашним арестом. — Forbes Life) — ну, видимо, литература не считалась раньше достаточно опасным медиумом, а за одни только критические высказывания в прессе вообще не карали. Но теперь, после 23 января, это все уже начало меняться.
Но, скорее всего, это останется вопросом самоцензуры в большей степени, чем вопросом цензуры. До сих пор все эти 10 лет можно было, на самом деле, говорить все, что думаешь, но люди предпочитали превентивно затыкаться. А в ситуации с Навальным ты начинаешь себя за страх особенно корить, потому что этот человек повел себя по канонам героики, по канонам XX века, где за идею, за свою правду люди могли жизнью пожертвовать. Его чуть не убили, он еле выкарабкался, мог зажить спокойно — но взял и полез обратно в пасть к дракону. И я после этого побоюсь какой-то пост в фейсбуке написать? Как-то уже неловко бояться, когда люди такой личный пример подают.
— При этом в интернете бродит список возможных привлеенных по делу о нарушении санитарных правил и гигиенических нормативов на митинге, где есть и ваше имя — рядом с актрисами Сашей Бортич и Варей Шмыковой, а еще рядом с другими оппозиционерами. Что вы по этому поводу думаете и что планируете делать? Были ли уже какие-то действия со стороны властей?
— Пока не было, но будут, наверное. Список отличный, быть в нем для меня почетно: люди с совестью и без страха, самые яркие представители независимого театра, политического арта, кино. Делать с этим не буду ничего. Что тут можно сделать? Понятно же, что ни к санитарным нормам, ни к правосудию это все никакого отношения не имеет и иметь не будет. Это попытка остановить политизацию богемы и интеллигенции, отбить у них желание публично поддерживать инициативы Навального и критиковать Путина. Это политическая борьба. Так к этому и нужно относиться.
Если что-то и будет меняться — только в сторону усугубления контроля, уменьшения свободы, еще большей духоты
— Еще одна актуальная тема — молодежь и ее политическая позиция. Вы кумир этой самой молодежи еще со времен выхода первой книги «Метро», и в каком-то смысле многие из них росли вместе с вами и вашей литературой. Как вы объясняете то, что сейчас происходит в подростковой среде?
— Просто у нас власть старичья, которые не хотят дать времени идти вперед. Которые со всех сил пытаются руками остановить стрелки курантов. Они хотят, чтобы все застыло в том времени, когда они были сами молоды. И все очевиднее становится этот разрыв. То есть вся эта фальшивая пионерия, весь этот фальшивый комсомол, вся эта риторика холодной войны никакого отношения к реальности уже не имеют. Игнорирование глобальной культурной, политической и общественной повестки. Полное непонимание того, что интересно молодым людям. Но самое главное — это отсутствие вообще каких-либо возможностей личного развития, кроме взятия бутафорских рейхстагов. И самое главное – это абсолютное самодовольство Путина и его окружения, их удовлетворенность текущим положением вещей. Они не хотят ничего менять, потому что поменять для них — значит потерять то, что у них есть. Но у людей ничего нет. Вся вот эта молодежь — она, во-первых, живет, как и мы все, с ощущением сгущающейся духоты. С другой стороны, они видят, что сейчас у них ничего нет, им двигаться некуда. А если что-то и будет меняться — только в сторону усугубления контроля, уменьшения свободы, еще большей духоты.
И как ты ни пытайся в них взрастить и воспитать антиамериканизм, объяснить все происками Запада, это вообще значения не имеет. Имеет значение только то, что они видят, что не имеют возможности нормально жить. Любой молодой человек хочет сломать систему, понимаете? Потому что не видит для себя в ней места, потому что считает, что она устроена несправедливо, даже когда она устроена более-менее по уму. Ему не терпится заняться свое место в мире, а все нормальные места уже заняты какими-то пожилыми людьми, которые мнят себя дворянами, — у нас же сложилась кастовая система, где богатые люди передают привилегии своим детям. И молодые люди видят, что все блага и все права есть только у тех, кто встроен в систему, кто скреплен круговой порукой, а остальные люди, простые люди ничем не защищены. Как с таким можно в принципе мириться?
Кроме того, мы видим абсолютный культурный рассинхрон. Есть TikTok, есть YouTube, есть Поперечный и есть Дудь (Данила Поперечный — видеоблогер и стендап-комик, больше 3 млн подписчиков на YouTube, Юрий Дудь — журналист, 8.7 млн подписчиков на YouTube. — Forbes Life), а есть гипножаба Дмитрий Киселев (телеведущий, поддерживающий официальную позицию власти. — Forbes Life), который уже давно сам с собой разговаривает, и бедняга Соловьев (Владимир Соловьев, журналист, активно критикующий оппозицию. — Forbes Life) со своим синдромом Туретта (заболевание нервной системы, выражающиеся в двигательных и звуковых тиках, в том числе в непроизвольном произнесении ругательств. — Forbes Life). У них вообще нет точек соприкосновения с реальностью, только потоки какой-то запредельной ненависти, полное отсутствие самоиронии.
— При этом в сериале вы показываете эту невероятную хтонь русской провинции, эти беспросветные топи. И вот я смотрю на них и думаю: ну хорошо, у нас в центре Москвы есть какой-то мир, где есть TikTok и YouTube, а есть эти топи на километры, тысячи километров Руси. Как эта вот топь с нашей новой светлой жизнью, которую мы пытаемся построить, мэтчится?
— Я хотел бы уточнить, что «Топи» — это не то, как я, горожанин, представляю себе «замкадье». Наоборот, этот образ достаточно личный. Потому что я, хотя вроде такой горожанин и космополит, практически все детство провел в крошечном городе в Костромской области. В деревенском доме, куда мама меня отправляла к бабушке и дедушке на все каникулы. Для меня мир русской провинции — что-то родное, моя питательная среда, эмоционально богатая. Люди, которые меня окружали в те годы, давно умерли, но продолжают мне иногда сниться. Так что для меня это во многом часть моего воображения, что-то бессознательное. И в нашем кино топи — это не шарж на русскую деревню, не то, как городской чувак приехал в глубинку один раз и сказал: «Как вы здесь живете? Дикие аборигены». Эти образы выписаны с любовью, а часть из них вообще срисована с моих родных.
Мир, в котором московская богема живет, — мифические, но тем не менее существующие Патрики — это, конечно, теплица в теплице в теплице
Настоящая провинция — она другая. Разумеется, она живет гораздо беднее, чем Москва. Но культурно она сегодня синхронизирована с центром гораздо в большей степени, чем раньше. Да и вообще, масса деятелей YouTube и TikTok — вовсе не москвичи. И стэндаперы, и музыканты, и журналисты. Мы смотрим сегодня контент, который в очень большой степени производится регионами, так же, как смотрим западное и азиатское. Интернет открыл нам портал в другое измерение, мы все подключились к «широкополоске» и на ней сидим. Но в регионах просто мало денег, и в городских бюджетах, и в карманах, городская среда разваливается и ветшает, и они просто выживают, как могут. За исключением, может быть, каких-то промышленных центров типа Екатеринбурга или дотационного Петербурга.
Да и Москва — это история тепличная и полуискусственная. А тот мир, в котором московская богема живет, — мифические, но тем не менее существующие Патрики — это, конечно, теплица в теплице в теплице. То, что происходит за «трешкой», не соответствует тому, что происходит за МКАД. И то, что происходит за МКАД, не соответствует тому, что происходит где-нибудь в Екатеринбурге, в районе «Уралмаша». Но при этом все мы чувствуем и мыслим довольно похоже, потому что мы потребляем один и тот же контент.
К тому же больше нет вертикального распределения информации, и больше невозможно все подвергнуть цензуре. Информация не спускается больше исключительно из Останкино по трубам на головы населения. И в этой ситуации точка зрения государства — это просто одна из точек зрения. Эта информационная среда создает абсолютно новый сеттинг и воспитывает нового человека. И государство здесь становится только одним из игроков, который к тому же отрицает существование морали, правды и истины, возможность добра и зла. Ему становится все сложнее опираться на информацию и особенно на дезинформацию, именно поэтому ему сейчас приходится опираться на ментовские дубинки.
— А почему именно на новое поколение это не действует?
— Потому что мое поколение — это поколение циников, но зумеры — совсем не циники. Наоборот.
— Идейные инфантилы, я бы так их назвала.
— Идейные инфантилы, да. Так мы, циники, можем их называть. Но ведь можно их назвать и романтиками.
— Последний вопрос. «Топи» — это внутренние топи или это социальный конструкт?
— «Топи» — это энциклопедия русской жизни.
— Что вы имеете в виду?
— Увидите.