«Мы планируем жизнь по минутам, а в Средневековье даже не было часов»: Евгений Водолазкин о времени, вечности и новом романе

Мария Лащева Автор

В издательстве «Редакция Елены Шубиной» (АСТ)» вышел новый роман Евгения Водолазкина «Оправдание Острова». Водолазкин — филолог и медиевист — снова, как и в первом романе «Лавр», обратился к теме Средневековья. В интервью Forbes Life он рассказал, как в персонажах романа воплотился целый человеческий род, чем народ без истории похож на человека без памяти и почему в летописях писали: «В этом году ничего не произошло»

Обладатель многочисленных книжных премий и лауреат большинства литературных конкурсов, Евгений Водолазкин написал роман, в котором определяющей становится его форма. Написанная по строгим канонам средневекового летописного стиля, хроника таинственного Острова перемежается с воспоминаниями семейной пары, которая мистическим образом живет на земле вот уже три с половиной века. Перед читателем проносятся столетия, в смертельной схватке сходятся добро и зло, коварство и преданность, ненависть и любовь. А нестареющие Порфирий и Ксения — двое праведников на грешной земле — задумчиво наблюдают за тем, как меняются времена, а люди все так же упорствуют в своих заблуждениях.

— Как и с чего начался роман «Оправдание Острова»?

— Иногда я чувствую тоску по определенному стилю. А стиль влечет за собой и все остальное: стиль — это идеология, стиль — это образ мыслей. И мне показалось, что я давно не имел дела с Древней Русью. Со времен «Лавра» я думал, что уже не буду обращаться к этому периоду, но почувствовал, знаете, некое притяжение.

Когда я работал над «Лавром», то использовал стиль жития — это особый стиль, со своими довольно четкими правилами, а в «Оправдании Острова» я решил обратиться к стилю исторического повествования Средневековья. Он мне достаточно хорошо знаком, потому что древнерусским повествованием я занимаюсь последние лет 35.

Я решил отказаться от древнерусской лексики, которую использовал в «Лавре». Я не хотел, чтобы это были такие близнецы-братья: каждый роман должен быть новый, во всех смыслах — с иголочки. Здесь я решил работать с лексикой и интонацией — у средневековых текстов совершенно особая мелодика. Кроме того, летописный стиль предполагает, что в тексте объясняются подробно разные детали. Тогда люди были, видимо, более основательными, они считали нужным объяснить то, что современному читателю очевидно. Например, летописец говорит, что герой отправился поесть, потому что был голоден. С точки зрения современной литературы, указание на голод — это акцент, то, что хотят подчеркнуть. Для средневекового автора это обычное развернутое описание — без всяких акцентов.

Летописный стиль в «Оправдании Острова» распространяется не только на средневековую часть, но и на современную (повествование доходит до наших дней). И вот это столкновение современных событий и средневекового повествовательного стиля должно было высечь искру, дать «дополнительное освещение» всему роману и его героям. В искусстве ведь разделение на форму и содержание весьма условно. В каком-то смысле форма в искусстве — это и есть его содержание. Форма в моем романе намекает на то содержание, которое из нынешней истории уже ушло.

Современная история по сути своей — это не одна общая история. Если в Средневековье был универсальный взгляд на события — что в Византии или на Руси, что в Риме или на юге Германии, — то сейчас все иначе. Сейчас что ни история — то особый взгляд, который радикально отличается от истории соседей, как будто это происходило на двух разных планетах. Сейчас нет одного исторического потока, который был в христианском мире Средневековья. Исторический поток сейчас разделился на множество небольших рек, которые текут параллельно и часто не пересекаются. Это особенно очевидно сейчас, когда каждое из государств бывшего СССР имеет свою историю, да такую, что создается впечатление, что от Адама они так и существовали обособленно, никак не переплетаясь с общей историей. И я хотел напомнить о том, что был другой взгляд на историю, более емкий, более обобщенный. Понимаете, тогда это был взгляд сверху, а сейчас — взгляд сбоку.

— Но ведь летописец — это просто человек, на которого тоже влияет политическая, социальная составляющая его окружения. Откуда он брал этот «взгляд сверху»?

— Средневековый мир был совершенно иначе устроен. В его центре был Бог. Горизонтальные связи были менее важны, чем связи вертикальные. Допустим, в «Повести временных лет» — первой русской летописи — описывается нашествие русских язычников на Константинополь. Источник этих сведений — византийская Хроника Георгия Амартола, она была переведена в XI веке на церковно-славянский язык. И вот в «Повести временных лет» русский летописец включает византийскую хронику в свое изложение. А там описываются всякие чудовищные вещи, например, как русские прибивали тамошним вельможам шапки к головам. И вот тут, казалось бы, самое время подправить хронику в пользу своего народа, но летописец переписывает византийский источник без единой существенной поправки. И это объясняется тем, что описывается противостояние христиан-греков и русских язычников. Для летописца общехристианская солидарность была важнее, чем национальная. Тем более что тогда и нации в нынешнем понимании не было: это были разрозненные племена — славянские, финно-угорские, объединившиеся потом на пространстве, которое мы называем Древней Русью. И вот в этой ситуации единый взгляд позволял применять не критерии политической целесообразности, а совершенно другую меру — меру добра и зла. В этом огромная разница между историей современной и средневековой.

Я не призываю переходить на средневековый стиль фиксации событий — там была масса своих проблем, но внести этический акцент, который был явно ощутим в истории русского и западного Средневековья, это понимание истории как борьбы добра со злом — его сейчас очень не хватает.

— При этом добро и зло в высшем, божественном понимании, а не человеческом, сиюминутном?

— Совершенно верно. Это иной взгляд, иная плоскость видения. Эти два подхода — современный и средневековый — так же трудно сравнивать, как горячее с зеленым.

— В романе возвышенный язык, которым пишется хроника Острова, периодически сменяется живым современным языком.

— У меня два речевых потока — это хроника, написанная в средневековом стиле, и второй — это современные записки весьма странных персонажей. Я позволил себе каприз — героев, которым по 347 лет. Моя героиня, шутя, говорит, что первые лет 150 она стеснялась своего возраста, а потом перестала. Но на самом деле идея очень серьезная. Эта пара, которую я очень люблю, воплощает в себе непреходящие ценности. Народы очень меняются в ходе своего развития. Это происходит с невероятной скоростью, даже трудно поверить, что такое возможно. Но наряду с переменными в этом процессе есть и постоянные, константные величины — это идея нравственности, идея любви к ближнему. Эти понятия и должна олицетворять эта трогательная пара.

— В этих двух людях вы запечатлели несколько поколений людей?

Парфений и Ксения развиваются вместе со временем, вместе с тем, у них есть и память о том, что было. Эта пара, как и народ в целом, состоит из двух значимых стихий: первое — это стихия нового, того, что приходит, второе — стихия прежнего. Культура, цивилизация, быт — на всех уровнях существует взаимодействие старого и нового. Это идея рода, который аккумулирует в себе старое и принимает при этом новое. Моих героев я сделал тем общим, что скрепляет род. В романе род у меня — не смена поколений, а одни люди, которые живут долго. В них я пытался выпукло показать некоторый континуум, преемственность в рамках одной группы людей.

— В романе «Авиатор» вы уже описывали человека, который живет в том времени, для которого не предназначен по естественно-научным причинам.

— У меня романы часто продолжают один другой. Здесь разница принципиальная вот в чем: герой «Авиатора» Платонов — человек с потерянным временем. У него дыра в несколько десятилетий: он потерял это время в буквальном смысле, пока находился в жидком азоте. И он из-за этого не может войти в современность, в 1999 год, пытается восполнить пропущенное время сам и просит близких людей помочь, рассказать ему, что он пропустил, — и ничего у них все равно не получается, потому что время невосполнимо.

В Средневековье очень внимательно относились к непрерывности времени. Даже в романе «Авиатор» воплотилось это средневековое понимание — время должно быть непрерывно. И обратите внимание, что в русских летописях делали для сохранения непрерывности: даже годы, в которые не было каких-то особенных событий, отмечали, пусть даже одной строчкой: «В такой-то год ничего не произошло».

Если византийская история основана на смене царствований, то русская история основана на следовании друг за другом лет, и эту последовательность нельзя ни в коем случае нарушать. Поэтому в византийской истории упоминаются даже те императоры, которые правили 1-2 дня, а в русской истории не пропускают даже те годы, в которые ничего не происходило.

— Средневековый мир представляется современному человеку чуждым, нелогичным, жестоким, но в ваших книгах он другой — понятный и справедливый.

— Средневековый мир не такой страшный, каким его принято изображать. Это традиция Нового времени — описывать Средневековье в черных красках. Это обычное явление, оно существует на всех уровнях — на человеческом, историческом, и для предшественника обычно используют самые мрачные краски. Так думают те, кто хочет подчеркнуть свои прогрессивность и красоту. На самом деле это не так. Несмотря на то что каждая следующая эпоха порицает предыдущую, чтобы «подняться» на дешевом контрасте, на самом деле удельный уровень добра и зла, за некоторыми исключениями, существует в одинаковых пропорциях в любую историческую эпоху, просто они выражаются разными силами. Например, в извечном противостоянии народа и власти положительное начало попеременно воплощают две эти силы. Иногда народ пытается образумить власть, а иногда власть пытается образумить народ: коллективное заблуждение народа — нередкая в истории вещь.

— Что труднее всего понять современному человеку в мире средневековом?

— Во-первых, сейчас трудно себе представить, чтобы в центре мира стоял Бог. А во-вторых, в Средневековье существовало особое восприятие времени. Взгляд средневекового человека был устремлен в небеса и предполагал, что время переходит в вечность. Сейчас вечностного ощущения нет, поэтому ко времени у нас относятся гораздо более внимательно, мы считаем и планируем наше время до минуты. А в Средневековье, по крайней мере раннем, даже не было часов.

— Это вечностное ощущение связано с верой в вечную жизнь?

— Это прямая связь, потому что вечностное измерение существует только для того, кто верит, что он будет жить вечно. И что время, простите за тавтологию, оно временно. Когда-то не было времени, и впоследствии его опять не будет. Собственно, на этом строилось мировоззрение средневекового человека. И смерть он рассматривал как рождение для вечности.

Все персонажи «Оправдания Острова» осознают огромную роль, которую играет фиксация истории. Все понимают, как важно вести хронику мира и сохранять ее для потомков. Но почему — это не объясняется. Если все умрут, зачем так точно знать прошлое?

Это важно, ведь по большому счету у нас кроме истории нет ничего. История — память человечества. Когда люди лишаются памяти, они лишаются опыта. А именно опыт формирует человека. Представьте себе того, кто потерял память: бывают такие трагические случаи, когда после травмы у человека отшибает память. И главная беда в том, что человек не имеет никакого багажа больше. А опыт — это когда ты 10 раз набил шишку на одном и том же месте, но в 11-й раз понимаешь, что здесь надо наклонять голову. А вот у человека, который потерял память, этого больше нет, и он будет ударяться головой об одну и ту же балку столько раз, сколько пройдет мимо нее. Так и с народом. Потому что история — память народа. Летопись, как сказала одна моя студентка, — это дневник народа. Мне это кажется очень хорошим определением.

— Любопытен спор средневекового Парфения и современного Филиппа о том, насколько наивными были представления людей 300 лет назад.

— Это спор о том, знает ли сейчас человек больше, чем знал в Средневековье. Ну да, в каком-то смысле знает больше. Но он знает подробности, изучает детали и частности и в то же время не знает основных вещей. Наука не знает, как был создан мир и для чего и как этот мир уйдет. Начало и конец — эти две ключевые точки ему не известны. Все остальное — уже детали. И современный человек Филипп, чувствуя переизбыток своей просвещенности, посмеивается над Парфением, который представляет средневековое сознание: «Ответьте мне, в ваше время называли комету драконом?» «Да, — говорит Парфений, — а сегодня дракона называют кометой». Это, собственно, только вопрос наименования. Если всерьез говорить, то и Библия не противоречит современному знанию. Библия — это не естественно-научный справочник, ее язык полон метафор. Есть знания, которые трудно сформулировать, которые очень глубоки, глубже наших сегодняшних представлений о мире. Есть геометрия Евклида, а есть геометрия Лобачевского. И то, что прямые могут пересекаться, с позиций Евклидовой геометрии — абсурд.