Тишина строгого режима: зачем люди добровольно отправляются в корейскую тюрьму
Поиски приводят искусствоведа Карла Чайку к философским и духовным истокам минимализма, а также к историям истинных минималистов — художников, архитекторов, музыкан- тов. Чайка исследует их необыкновенную жизнь, взлеты и падения, места, где они работали — от лофтов Манхэттена до пустыни Техаса и переулков Киото, — и приходит к выводу, что избавление от вещей и прослушивание тематических подкастов не может мгновенно сделать вас счастливее. Минимализм — это не болезнь и не лекарство, это еще одна попытка прожить эту жизнь осознанно и правильно. C разрешения издательства «Альпина Паблишер» Forbes Life публикует отрывок из книги Карла Чайки «В поисках минимализма: Стремление к меньшему в живописи, архитектуре и музыке» о значении тишины в нашей жизни.
Считается, что молчание может быть очень благотворным. Это естественное прибежище любого творческого ума, полного духовных устремлений. Невозможно почувствовать присут- ствие Бога «без молчания, сосредоточенности, одиночества и отказа от некоторых вещей», написал американский монах ХХ века Томас Мертон. Будда медитировал в пещере, Марсель Пруст, обожествлявший самого себя, приказал обить стены спальни пробкой, чтобы ему ничто не мешало писать.
Иногда борьба за тишину доходит до невероятных крайностей. В Южной Корее есть тюрьма, куда люди добровольно отправляются, чтобы их на 20 часов поместили в одиночную камеру, разлучив с телефонами, работой и родными. «Здесь я чувствую себя свободной», — объяснила одна молодая кореянка. По заданию одного журнала я однажды за 700 долларов отправился в ретрит в шведскую деревню. Там меня заставили на неделю отказаться от всех технических средств и вообще от любых способов общения с внешним миром. Мои переживания достигли радостного апогея на исходе летнего дня, когда лучи заходившего солнца так прекрасно освещали цветы, а я ощущал себя в тот момент таким живым! Но, если честно, мне бы не хотелось пережить такое снова, да и вообще это как-то не сочеталось с моей дальнейшей жизнью.
Если нам так необходимо отрешиться от внешнего мира, значит, какие-то важные вещи в жизни пошли неправильно. Противоположностью тишины обычно считается шум, или, говоря научным языком, «нежелательные звуки». Их в сегодняшней жизни больше, чем когда-либо раньше. Шумовое загрязнение нависает над миром, его создают мотоциклы, грузовики, тяжелая техника, заводы и летающие над нами самолеты. В одном правительственном докладе говорится, что мощное воздействие шума приводит к повышению кровяного давления, бессоннице, учащению пульса, сердечно-сосудистым заболеваниям, затрудненному дыханию, изменениям в химическом составе мозга. Есть мнение, что шум влияет на степень обучаемости детей: так, в одном исследовании выяснили, что школьники, занимавшиеся в классе с окнами на железную дорогу, добивались меньших успехов, чем те, кто учился на другой стороне здания. Неудивительно, что нам приходится создавать собственные разновидности тишины.
Слово, от которого происходит английское silence («тишина»), сначала было глаголом, описывавшим некое устойчивое состояние бытия. Он происходил от латинского глагола silere — «быть молчаливым или спокойным», тот же корень у готского глагола anasilan — «быть спокойным, не двигаться». Его применяли, говоря о ветре или неподвижной воде. Очень хочется провести параллели между этим старинным словом и современным произношением слова silence, в котором присвист начального s и мягкое окончание c как будто слегка шелестят, пока звучит слово, а затем ощущается наступившая тишина.
Когда-то молчание символизировало все, что выходило за пределы человеческого понимания. Его присутствие было характерно для вещей, которым мы подчинялись. Природа знала долгие периоды тишины, когда не было слышно звуков, издаваемых людьми. Существовала тишина, наполненная безмолвной молитвой или медитацией в спокойствии священного пространства. Была тишина ночи, скрывавшая опасность, и вынужденное молчание перед лицом власти. Божественная власть внушала желание умолкнуть, а королевская требовала молчания: к 300 году византийский суд ввел придворную должность силенциария. Он следил за тем, чтобы шум в присутствии императора или императрицы не превышал определенного уровня. Силенциарий был кем-то вроде школьного надзирателя в императорской школе. Позже должность превратилась в почетный титул, который в течение многих столетий присваивали достойным или тем, у кого хватало денег ее купить, — так закреплялась связь тишины и власти.
Тишина предоставляла людям возможность укрыться в трансцендентном, непознаваемом. А шум или разговоры всегда усиливают нашу связь с обыденной жизнью так же, как записанные слова словно прибивают к странице описываемый предмет. Еврейские мистики ввели понятие «цимцум», в основе которого лежит присутствие в отсутствии. Они верили, что Бог удалился в тишину, сделав глубокий вдох, чтобы человечество могло процветать через звуки и язык.
Датский философ-экзистенциалист Кьеркегор писал в своем дневнике: «Каждый, кто знает, как хранить молчание, превращается в божественное дитя, потому что в молчании он вспоминает о своем божественном происхождении. А тот, кто разговаривает, становится человеком». Квакеры считают, что в каждом из нас есть искра божия, поэтому они проводят религиозные обряды молча, в простых, ничем не украшенных комнатах: просто усаживаются в круг или в квадрат и смотрят друг на друга. Господь разговаривает «спокойным тихим голосом», поэтому в тишине его легче услышать. Во время службы любой квакер может начать говорить, когда почувствует потребность в этом, а затем снова воцаряется молчание.
Мы производим безопасные формы молчания, потому что хотим избежать столкновений с тем, что находится за пределами нашей личности. Мы уже забыли, какое почтение может внушать тишина. Новый вид молчания отдан на откуп трудовой производительности, а не трансцендентному размышлению. В «тихом вагоне» поезда вы не занимаетесь медитацией, а заполняете экселевские таблицы. «В наше время молчание вызывает все более сильный страх, даже ужас. Мы почти забыли, что это такое»», — пишет француз- ский историк Ален Корбен в вышедшей в 2016 году книге «История молчания» (The History of Silence).
В 1967 году, когда появился минимализм, нью-йоркский критик Сьюзен Зонтаг написала эссе, доказывая, что в наши дни молчание превратилось в механизм приспособления к внешним обстоятельствам. «В перенаселенном мире, связанном глобальными электронными коммуникациями и реактивными самолетами, которые летают слишком быстро, нормальный здоровый человек переживает шок. Люди начинают испытывать отвращение к любому продуцированию речей и образов», — написала Зонтаг в своей «Эстетике молчания» (The Aesthetics of Silence). За 50 лет, прошедших после публикации этого эссе, заливающий нас сенсорный поток только усилился, и уже хочется ограничить его: «По мере того, как уменьшается престиж языка, повышается престиж молчания».
Когда Зонтаг пишет о молчании, она не имеет в виду только отсутствие звука. Ее эссе — это деконструкция произведений искусства — литературных, изобразительных и музыкальных, которые пытаются выйти за пределы языка. Она утверждает, что до наступления Нового времени искусство было направлено вовне, к миру. Человеческое сознание утверждало себя через искусство, демонстрируя с помощью пафосных симфоний и торжественных исторических картин свои социальные и политические достижения. Но постепенно мы осознали невозможность достичь трансцендентного материальными способами. Искусство ничего не сделало для того, чтобы остановить жестокости промышленной революции, оно не препятствовало подъему капиталистической эксплуатации и войнам ХХ столетия.
И тогда художники обратили взор внутрь, они отреагировали на свое поражение, отказавшись от нарратива и сосредоточившись на невыразимом. Некоторые из них пытались достичь того, что Зонтаг называет «постоянно отступавшим горизонтом молчания»: они вообще перестали творить. Так поступили художник Марсель Дюшан, поэт Артюр Рембо и мудрый австрийский философ Людвиг Витгенштейн, который в 1920-е годы пошел работать школьным учителем, хотя его квалификация была неизмеримо выше.
В потоке относительно бессмысленных ощущений выделяется окутанный тишиной объект. Слушатель, зритель или читатель может испытать наслаждение от этого нового аскетич- ного искусства: оно вынуждает потребителя к намного более интенсивному сосредоточению, без которого не уследить за ускользающим от нас воздействием минимализма. «Талантли- вый и суровый аскетизм всегда прибавляет (а не уменьшает) нашу способность испытывать наслаждение», — писала Зонтаг.
Минимализм — способ достижения некой фундаментальной истины, метод, который сегодня из сферы искусства перешел к жизни в целом. Самое главное — найти суть, а остальное можно отбросить.
«О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — написал Витгенштейн в конце своей единственной книги, «Логико-философского трактата» (Tractatus Logico-Philo- sophicus). Эти знаменитые слова напоминают мне надпись на футболке, в которой в 2017 году выступал музыкант Фрэнк Оушен (все его творчество посвящено молчанию и сдержанности): «ЗАЧЕМ БЫТЬ РАСИСТОМ, СЕКСИСТОМ, ГОМОФОБОМ ИЛИ ТРАНСФОБОМ, ЕСЛИ ВМЕСТО ЭТОГО МОЖНО ПРОСТО ПОМОЛЧАТЬ?» Футболка вошла в моду, и вскоре ее можно было встретить повсюду — в интернете и в реальной жизни.
Мы стремимся к молчанию, потому что испытываем разочарование. Мы разочарованы, потому что создаваемые человеком шумы, язык и искусство оказались бесплодными и даже угнетающими. В тишине, ставшей эстетикой надломленного XXI века, есть возможность обрести новое внимание.