Некогда на этом месте хранились запасы масла, сахара и какао, теперь здесь выставляется живопись XIX — начала XXI века. Весной 2012 года группа O1 Properties Бориса Минца купила здание фабрики «Большевик» в Москве. Через год Минц решил открыть здесь помимо бизнес-центра Музей русского импрессионизма. Здание по проекту архитектурного бюро John McAslan + Partners возведено на месте склада кондитерского сырья. Строительство обошлось в $16,5 млн. Основа экспозиции — картины из коллекции Бориса Минца: живопись и графику он собирает с 2001 года. Цель бизнесмена — показать русский импрессионизм во всей его временной и стилистической палитре и доказать миру искусствоведения, что такое определение имеет право на жизнь.
Честно говоря, занявшись три года тому назад концепцией музея, я совсем не задумывался, что настанет момент — и лучшие работы из моей коллекции нужно будет изъять. Когда вывозили очередную партию картин из нашей квартиры, моя дочь-школьница не выдержала и сказала: «Папа, ты не можешь закрыть этот свой музей?» «Как? Я же тебе рассказывал, зачем его создаю и столько сил потратил». Она в ответ: «Что же, мы наши картины будем смотреть в музее?» Я пожал плечами и резюмировал: «Теперь так и будет, да».
Для любого коллекционера это болезненно — расставаться, пусть условно, с вещами, которые привык видеть дома, с которыми сжился. Но я такой человек: если принял решение, то действую, исходя из целеполагания, а не того, что мне нравится или не нравится. Поэтому сразу сказал искусствоведам, формировавшим экспозицию: я перечить не буду, отбирайте все, что необходимо. В итоге я передал в музей порядка 100 работ. Постоянно будут выставлены около 80, остальные — про запас, основная экспозиция должна частично ротироваться. Жена очень расстраивается по поводу некоторых уехавших картин. Но у нас все же осталось много хорошего, что не подпадает под тематику музея — например, коллекция графики, живопись участников «Мира искусства».
Новые приобретения в последние три года я на 90% делал только для музея. Купил картину Валентина Серова, о котором давно мечтал, «Окно», работу 1887 года, когда он создал «Девочку с персиками». Купил случайно, на антикварном салоне в Москве у человека, которого знал, но он прежде не показывал своего Серова. И цена была адекватная — несколько сотен тысяч долларов. Приобрел на аукционе «Венецию» Кустодиева — очень нетипичную для него работу. Кустодиев всем известен своими купеческими сюжетами, а тут совершенно другая живопись. Та же история с Петром Кончаловским. Он был активным участником «Бубнового валета», но у нас есть «Каток «Динамо» — великолепный почти двухметровый импрессионистический пейзаж. Мы его еще не выставляли, в музее покажем в первый раз («Венеция» Кустодиева продана в ноябре 2013 года на MacDougall’s за £751 200, «Каток «Динамо» — в июне 2014 года на торгах того же аукционного дома за £325 500. — Forbes). Или возьмем Александра Герасимова. Первая ассоциация — «Два вождя после дождя». Но он на самом деле совершенно разный. Для выставки Герасимова в Историческом музее мы давали несколько работ, в том числе «Монмартр ночью» — тоже импрессионизм.
Герасимова, а также Налбандяна, Грабаря, Серова, Поленова и много кого еще — всего 50 работ — мы показывали весной прошлого года в Венеции, в палаццо Франкетти. После этой выставки у меня не осталось никаких сомнений в идее музея. В Венеции мы работали с факультетом искусств Университета Ка’Фоскари, и они очень грамотную выставку сделали, абсолютно профессиональную. Но в Венеции очень искушенный зритель, и там столько всего одновременно проходит! А у нас была средняя посещаемость 60 человек в час — два с лишним месяца, причем без тенденции к снижению. Представление о русском искусстве у итальянцев такое: знают Рублева, Сурикова, передвижников, а потом у них сразу авангард — Кандинский, Малевич. Русский импрессионизм был для них настоящим открытием! Вот это и есть моя задача — сделать так, чтобы словосочетание «русский импрессионизм» попало в искусствоведческие каноны, стало привычным для людей, интересующихся живописью.
Нижний зал музея отведен под постоянную экспозицию. Второй и третий этажи — под временные выставки. Для первой выставки мы выбрали Арнольда Лаховского. Никто в России так, как мы, его не показывал. Мы собрали 50 работ из частных коллекций, Русского музея, Третьяковской и Астраханской галереи. Многие замечательные художники в советские времена были вычеркнуты из истории русской живописи по одной причине: они уехали за границу. Лаховский в 1925 году уехал в Париж, потом в Америку. Он продолжал там работать, но он был носителем традиций русской школы живописи и следовал им. Есть одна блестящая русская художница, она эмигрировала в Югославию, жила в Белграде. Мы ее тоже покажем, имя раскрывать пока не буду — хочется сохранить интригу. Возвращение таких незаслуженно позабытых имен — еще одна задача музея.
quote_block node/247349Мы показываем и современников. В экспозиции есть, например, Владимир Рогозин. Он поступил в Институт имени Репина, будучи совсем взрослым человеком, инженером-технологом по первому образованию. Проучился два года, а потом ему сказали: «Рисовать ты умеешь, так что лучше иди, иначе будешь такой, как все…» Есть художники из моего родного Иваново: Вячеслав Федоров — его работы висят в Третьяковке, Герман Максимов. В сентябре мы откроем большую выставку Валерия Кошлякова, которого я очень люблю и считаю современным постимпрессионистом (самая дорогая на сегодня картина Кошлякова «Москва», созданная в 2006 году, продана в октябре 2013 года на аукционе Vladey за €100 000. — Forbes). Она займет все пространство музея — основную экспозицию мы временно снимем, а потом поедет в Болгарию, в Национальную галерею. А из Софии — об этом уже договорились с министром культуры Болгарии — мы привезем болгарский импрессионизм. Несколько, с нашей точки зрения, суперинтересных художников. Я ничего подобного не видел даже у французов. А есть еще и словенский импрессионизм, и он тоже у нас будет. Там все очень интересно: одни художники учились в России, другие — на Западе, потом они вернулись на родину, началось общение, диалог, здоровая конкуренция, и появились прекрасные вещи.
Так что импрессионизм мы показываем и будем показывать во всей его временной и стилистической палитре.
Мы не будем заниматься продвижением, продажей и так далее того, что показываем. Это нормальная схема для дилера — развесить Коровина или Ларионова, а рядом современных художников. Но для музея это невозможно. Это вообще табу, иначе никто с нами никаких дел иметь не будет.
Задачи как-то окупить затраты я вообще не ставлю. Конечно, мы будем продавать билеты. Если мы попадем в спектр интересов жителей и гостей Москвы и к нам будут приходить хотя бы 100 000 человек в год, то при цене билета даже 200 рублей наберется хорошая сумма. А у нас будет еще лекторий, мультимедийный центр, курсы рисования. Но в любом случае это не те доходы. Только содержание здания музея — со всеми инженерными коммуникациями, охраной и так далее — стоит 40 млн рублей в год. Строительство обошлось в $16,5 млн (общая сумма инвестиций O1 Properties в проект «Большевик» составила $201 млн — Forbes). Как ни странно, нам удалось сэкономить. Из-за того что курс поехал и кое-какие конструкции мы заказывали в России, нашли хорошие варианты.
Но открытие музея задержалось — в плане стоял 2015 год — не из-за экономики. Мы старались создать самый современный и эффективный режим хранения картин: увлажнение, обеспыливание, три вида пожарной охраны, система приема и перемещения. Для картины важно все: как ее везли, в чем везли, как выгружали. У нас есть подъемный механизм, на который машина въезжает и опускается в так называемую санитарную комнату. Там коробки раскрывают, картины осматривают и только потом направляют в хранилище. Мы этой системе придавали огромное значение. Это козырь не только на переговорах с музеями — в большей степени со страховыми компаниями. Там сидят люди конкретные, у них бизнес, и чем больше они видят рисков для предмета страхования, тем дороже услуга. А логистика и страхование — это, конечно же, расходы музея.
Частных коллекционеров тоже всегда интересуют условия, в которые попадает предмет искусства. И мы будем предлагать им участвовать в выставках. Я переговорил с Петром Авеном. Он выдающийся коллекционер, и это не только мое мнение, но и мнение очень серьезных западных коллекционеров, например Рональда Лаудера. Петр Олегович сказал, что готов отдавать картины под тематические вещи в правильное пространство. Задумок много. С Мариной Лошак мы уже обсудили тему и, если Господь нам поможет, то сделаем у нас или в Пушкинском музее выставку в compare-стиле — импрессионизм русский и французский.
На заре туманной коллекционерской юности мои наставники говорили: «Нужно не только покупать, нужно продавать». И вот однажды я решил: почему бы не попробовать? Взял и выставил на аукционе в Москве «Дом на опушке» Евгения Столицы, ученика Куинджи. Мне звонят: «Слушай, не купили твою работу…» Я ее принес домой, нашел местечко, повесил, стою любуюсь вместе с женой. И тут она говорит: «На кой черт ты вообще ее понес на аукцион?» Это была первая и последняя моя попытка что-то продать.
Я давно для себя определился, что буду собирать коллекцию, пока есть силы и возможности. Купленную картину я сперва ставлю у стены в кабинете и время от времени на нее смотрю. Может, неделю, может, две. И только потом решаю, где и как ее повесить. Вот купил недавно художников владимирской школы — Ким Бритов, Владимир Юкин и другие. Изумительные мастера. Музейщики как увидели — сразу забрали пять картин, четыре мне оставили, я их потом дома развесил.
Музейное собрание и дальше будет пополняться. Основная экспозиция должна периодически обновляться на 20–25%. Так делают многие западные музеи — Лувр, Орсе, Центр Помпиду, Национальная галерея в Лондоне.
Создавать эндаумент, который мог бы зарабатывать деньги для финансирования музея, мне не нужно. У меня семейный бизнес, он оформлен соответствующим образом, дети участвуют в управляющем комитете, все статьи расходов расписаны. Так что существование музея понятно не только на ближайшие 10 лет, но и, надеюсь, на столетие. Правда, за внуков я говорить не могу, они еще маленькие. Хотя после похода в музей внучка сказала: «Деда, я буду художницей». Разумеется, я ответил: «Хорошо, солнце мое, будешь».
Записал Иван Просветов.