Успеть в XXI век

Старый мир XX столетия с его диктаторами, геополитической «шахматной доской» и имперскими замашками уходит. Даже в странах, технологически, экономически и политически отстающих от первопроходцев XXI века. Это особенно важно понимать в России, где неоднократно предпринимались попытки «выдать уходящее прошлое за магистральный путь развития человечества». Очередная такая попытка дорого обойдется нам и нашим детям: если мы не впишемся в современные тенденции, нынешний век может оказаться для страны столь же трагическим, как и прошлый. Ведь «мир в любом случае не будет российским», пишет в недавно изданной книге «Крутые горки XXI века: постмодернизация и проблемы России» Дмитрий Травин, научный руководитель Центра исследований модернизации в Европейском университете СПб., постоянный автор «Росбалта» и «Ведомостей».

Под модернизацией Травин понимает путь стран к современной экономической и политической системам и формирование человека, способного адаптироваться к происходящим в обществе переменам. Человек традиции отвергает возможность инноваций, его трудно убедить в их необходимости и возможности. Идеал успешной жизни для российского крестьянина XVIII–XIX веков, пишет историк Борис Миронов, — скромный достаток, здоровье, умеренный труд, жизнь в соответствии с традициями и обычаями, уважение односельчан, не уезжать из деревни и умереть на родине, успев покаяться. Агенты модернизации, наоборот, должны были много трудиться, подрывать здоровье, идти наперекор обычаям.

Любое общество болезненно воспринимает перемены. В результате модернизация оказывается долгим (целые столетия) и разноскоростным для разных секторов жизни общества движением. У него есть наступления и откаты, а иногда и гражданские войны между сторонниками и противниками модернизации. В России этот процесс начался с Екатерины II и спустя 200 с лишним лет еще не завершен. Во многих странах дело обстоит похожим образом. Чем медленнее люди адаптируются к новой реальности, тем дольше промежутки между реформами. Российское общество не смогло адаптироваться к рыночной экономике в начале XX века, отреагировав на капитализм революцией и гражданской войной, предпочло ему коммунистическую уравниловку. Трансформации 1990-х годов не завершились успехом по сей день.

В обществах, успешно прошедших модернизацию, сформированы 1) рыночная экономика, устойчивая к сменам политических режимов и к кризисам, — она воспринимается как естественная форма существования; 2) гражданское общество и демократия — они не позволяют приватизировать прибыли и национализировать убытки; 3) социально, интеллектуально и географически мобильное население, способное адаптироваться к меняющимся условиям существования и действующее во многом рационально, а не потому, что «так поступали всегда». Европа и Северная Америка в основном этот путь прошли.

С модернизацией проблемы не заканчиваются, отмечает Травин, как не заканчиваются они у повзрослевшего человека, успешно преодолевшего проблемы детства и юности. В мире, завершившем модернизацию, люди редко голодают и становятся жертвами репрессий, но часто испытывают неудовлетворенность жизнью — вплоть до суицида. Постмодернистская культура допускает существование разных мнений и уровней знания; виды поведения и вкусы могут сосуществовать, не исключая друг друга.

Постмодернизм Травин понимает буквально — как состояние общества, завершившего модернизацию. Каждый объект и услуга в нем доступны и стали товаром, а власть почти не основана на внеэкономическом принуждении — «все покупается и продается». Традиционное классовое деление утрачивает смысл: у зажиточной страты наемных работников и профессионалов есть финансовые возможности. Искусство прекратило конфликтовать с «буржуазной моралью» — за отсутствием соперника. Примеры запредельных трат показывают не богатейшие люди мира, а саудовские шейхи и российские олигархи.

Этот новый этап связан с переходом экономики развитых стран в постиндустриальную стадию. Изменилась модель занятости — вместо заводской конвейерной формы возникли гибкие формы организации труда. В России 44% участников рынка труда заняты, по мнению правительства, «непонятно чем». Место пролетариата занял зажиточный средний класс с собственностью и финансовыми активами. В результате исчез классовый антагонизм, общество стало стабильнее. Жертвой угасания пролетариата пали профсоюзы — квалифицированные работники эффективнее отстаивают свои интересы индивидуально, а не стаей.

В постмодернистском обществе резко выросло значение государства как работодателя, и нанятые им учителя, ученые и чиновники тоже пополнили средний класс. Изменения социальной структуры преобразили города: их «сердцем» вместо храмов стали торговые центры. Значительно укрепившиеся университеты вместо выращивания элиты (и контрэлиты) удовлетворяют возросший спрос бизнеса и государства на специалистов. Демократизация капитала резко повысила роль наемных менеджеров.

Постмодернистское общество раздробилось на сотни субкультур — разных стилей жизни, носители которых могут почти не знать о существовании друг друга. Место религии как источника догмы и поведенческих норм заняли индивидуальные духовные поиски, отмечают социологи Рональд Инглхарт и Кристиан Вельцель. Жертвой постмодернистской реальности стал в западных обществах и национализм — сейчас люди сильнее связаны с коллегами по профессии, субкультурной общности, увлечению (в том числе с иностранцами), чем с «соседями по национальному дому». Еще запутаннее стала ситуация с глобализацией, включая и культурную. Крупные компании перешагнули национальные границы, получив неограниченную возможность выноса производств и расширения рынков сбыта. Миграция сделала более конкурентными рынки труда. Одновременно падение экономических и культурных границ сделало возможным глобальный терроризм — проблема отделения экстремистов от честных тружеников стала почти нерешаемой.

Можно ли было предсказать все эти «постмодернистские» изменения 100 лет назад? Едва ли. И даже уже описанные процессы далеки от завершения: для одних людей они стали нормой, а для других это скорее объект ненависти, следствие «чуждых влияний». Современный мир — поле битвы между постмодернистской частью человечества и обществами, отказывающимися от «постмодернизации». Альтернатива постмодернизму — не только исламский халифат. Многие россияне тоже сетуют на упадок национальной культуры из-за бездуховной глобализации и явно не хотят в «мир разврата и чистогана». Вернее, хотят получить его блага, не изменяя традиционному образу жизни.

Не только глобализация, делающая глобальной и террористическую угрозу, но и другие завоевания постмодернистского общества влекут за собой определенные проблемы. Демократия создает серьезные трудности для экономики. Как видно на примере Греции и латиноамериканских стран, мечущихся между авторитаризмом и популизмом, демократии часто поощряют безответственных политиков, обещающих избирателям все земные блага. Но эта сложность не перевешивает ни достоинств демократии, ни сложности проблем, которые в принципе не могут быть решены при авторитарном правлении.

В 2005 году Егор Гайдар признал свою ошибку, сделанную полтора десятилетия назад, когда он думал, что экономический рост станет основой для перехода к демократии, похоронит мечты о восстановлении империи. «Избавление от нехватки материальных благ не оборачивается мгновенной коррекцией ценностных приоритетов», — замечают Инглхарт и Вельцель. Для тех, кто вырос в трудные годы (включая 1990-е), возможность прокормить семью, твердая власть, стабильность режима — первостепенны. Понимая, что ценности следующего поколения («дети нулевых») могут оказаться другими, государство сейчас предпринимает массу усилий, чтобы привить традиционализм и 10–15-летним.

Россияне благодарят Путина за благополучные 2000-е, не связывая достижения тех лет с рыночной трансформацией 1990-х. В список благодарностей надо было бы включить еще и Дэн Сяопина, пишет Травин: Китай наводнил весь мир дешевыми промышленными товарами, а его растущий спрос разогрел цены на сырьевые товары. Это глобализация — различные части планеты связаны намного сильнее, чем мы привыкли думать.

Теперь же нам предстоит познакомиться с минусами глобализации. Борьба стран за капиталы все усиливается: включение в этот процесс отсталых стран Африки и Азии может привести к оттоку инвестиций из России. Экономический механизм, как мы видим в последние годы, может становиться и своеобразной смирительной рубашкой для амбициозных, бравирующих независимостью политических режимов, нарушающих глобальные правила игры. И это, замечает Травин, не козни вашингтонских политиков, а недооцениваемая возможность влияния глобального бизнеса на отдельные страны.

Низкие цены на нефть лишают Россию финансовых возможностей для развития. Но и взлет цен на нефть, так чаемый российскими политиками, — это сценарий быстрого краха. Россия в этом сценарии получит краткосрочную выгоду, но глобальные капиталы с удвоенной силой пойдут в альтернативную энергетику, ускорив технологическую революцию. Куда ни кинь — всюду клин: пока страна не научится привлекать частные капиталы и технологии в модернизацию экономики, у нее нет возможностей для развития. Совмещение имперских традиций XVIII–XIX веков с подъемом экономики — задача нерешаемая, уверен Травин.

Травин занимается экономико-политическим анализом проблемы развития. Это очень конкурентное исследовательское поле: Норт, Асемоглу, Инглхарт... Но на нем не так много популярных работ, и еще меньше работ о России. Тем значимее то, что делает Травин. В уже достаточно внушительной серии книг, выходящих с начала 2000-х и плохо известных даже публике, интересующейся экономической и политической историей, Травин подробно рассказывает о движении России и европейских стран от архаики к современности. Но тираж книги Травина — 1000 экземпляров — не позволяет рассчитывать на быстрый успех.