После долгих лет сопротивления в 2014 году я, наконец, попался в социальную сеть Facebook. Поначалу зарегистрировался и, затаившись, стал наблюдать за жизнью в сети тех, кто вызывал у меня любопытство. Но однажды мне пришло приглашение к дружбе. За ним последовало второе, третье, потом целая сотня. Мне было приятно оттого, что столько человек меня помнят. Но этот дружеский поток быстро иссяк, и я стал грустить — мои сокровенные мысли отмечали лайком меньше людей, чем фото какого-нибудь морского гада в чужой тарелке. Хотя давно было понятно, какими чувствами живет человек в социальных сетях. Поэтому я так долго сторонился их.
Ровно так же, загодя я был уверен в том, что Facebook — хорошее изобретение. Что обществу, и особенно русскому обществу, с ним, конечно, лучше жить, чем без него. И что при всех превратностях в соцсети побеждают добрые нравы, просвещение и свобода информации.
Попав в FB, я, конечно, больше так не думаю. Моя инициация случилась, когда русский FB, как и предсказывалось, наконец стал средством не только передачи информации, но и ее фабрикации. То есть СМИ. Для этого должен был резко возрасти спрос на информацию, должна была случиться Украина.
Моя френд-лента убеждала меня в том, что каждый новый день хуже прежнего, а уж завтрашний обязательно станет последним. При этом завтрашний день в этой эсхатологической концепции — повторение вчерашнего. Мои друзья описывали будущее через уподобление его советским 1930-м или — чуть менее непроглядный вариант конца света — 1970-м.
Но ни в 1930-х, ни в 1970-х не было решительно никакой возможности каждое утро получать газету с подробнейшим перечнем «преступлений режима». Услышав этот аргумент, мои прогрессивные друзья вдруг превращались в архаистов. Они начинали говорить о том, что в масштабе больших цифр FB остается чем-то вроде белой ленточки, что в России для победы сил добра по-прежнему важно захватить телеграф, телефон и Останкинскую башню.
Между тем, по статистике, тех, кто узнает информацию только из телевизора, ненамного больше тех, кто никакого телевизора в свою жизнь не допускает. Больше всего в России сейчас тех, кто зарегистрирован в соцсетях, но при этом испытывает неодолимую тягу к включению телевизора. У них есть возможность познакомиться с разоблачениями телепропаганды. Но эти разоблачения их ни в чем не убеждают.
Таким образом, природа информационной войны-2014 гораздо шире спора о том, как и по каким каналам распространяется информация. Скорее, она свидетельствует о психосоматике общества, которую соцсети проявляют. Социальные сети — механизм стратификации и разобщения, самый грандиозный из всех придуманных. Это пространство, куда люди приходят не узнать или услышать, но найти ровно то, что ты давно знал, в чем был всегда уверен и что отмене не подлежит, хотя бы потому, что в это верят многие. Вон сколько у меня лайков!
Угрозы интернета и его новейших механизмов уже давно подробно описаны, но, кажется, только теперь человечество по-настоящему расстается с ребяческим восторгом, связанным с этим величайшим человеческим изобретением. Вчерашние картонные нимбы над головами IT-подвижников уже смешат. Понятно, что изобретение Instagram ничем не нравственнее рецепта Соса-Cola. И уже возможны в свете такие остроты: «Вы занимаетесь металлургией? Какое достойное дело. Простите, я грешным делом принял вас за стартапера».
Я бесконечно далек от мысли Николаса Карра («Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами»), что соцсети непоправимо изуродуют человека, загонят его обратно в пещеру первобытного чудовища с его фрагментарным, животным, по Карру, фэйсбучным сознанием, лишь реагирующим на изменения внешней среды (обновления ленты), не способным на чем-то сосредоточиться и обдумать хотя бы одну мысль до конца.
Мне ближе Умберто Эко, который описывает изобретение интернета как очередной крутой поворот в истории человечества, подобно изобретению печатного станка. Преодоление таких поворотов, очевидно, является нашей судьбой, призванием и гордостью. Во всяком случае, до сих пор мы со всем справлялись. Самые сильные, проницательные и стойкие укротят и Facebook, как когда-то укротили огонь.