Головокружение от ошибок

«В этот год политические ярлыки утратили всякий смысл. Правительства, каких бы взглядов они ни придерживались, национализируют банки и вкачивают деньги в экономику. Как теперь отличишь левого от правого, либерала от консерватора, социалиста от капиталиста, кейнсианца от монетариста?» Эти слова редактора Financial Times Europe Джона Торнхилла очень точно отражают шок, который пережила в 2008 году политическая и интеллектуальная элита современного мира. Неожиданность кризиса и быстрота погружения обернулись принятием беспорядочных мер, большинство которых порывает с экономическими доктринами и политическими традициями, еще недавно казавшимися незыблемыми.

Желая придать принимаемым мерам хоть какую-то внутреннюю связность, некоторые предпочитают видеть в судорогах экономической политики последних месяцев кейнсианство. Фраза «We are all Keynesians now», вынесенная на обложку журнала Times в начале 1960-х, опять становится популярной. Как и почти полвека назад, к имени Кейнса прибегают как к символу государственного интервенционизма, противоположного экономическому либерализму, — безотносительно к тому, что великий экономист писал и думал на самом деле. Когда фразу с обложки Times повторил Ричард Никсон, он использовал авторитетное имя для введения государственного регулирования цен, но вряд ли Джон Мейнард Кейнс подписался бы под экономической политикой американской администрации того времени. Склонные к рефлексии политики воспринимают повальное увлечение Кейнсом со скепсисом и иронией: министр финансов ФРГ Пер Штайнбрюк (между прочим, социал-демократ) охарактеризовал действия своих партнеров по ЕС как «вульгарное кейнсианство» и сравнил их с «леммингами, прыгающими со скалы».

Люди вообще и политики в частности любят придавать своим действиям ореол фундаментальности. Сегодняшние ссылки на Кейнса столь же уместны, как ссылки советских времен на Маркса. Такова человеческая природа, и с ней не поспоришь. Однако важно видеть реальные процессы, которые стоят за теми или иными экономико-политическими мерами, тенденции и последствия принимаемых решений.

Если отвлечься от освященного историей слова «кейнсианство», то большинство принимаемых решений так или иначе укладывается в понятия дирижизм, социализм и популизм. Они взаимосвязаны, но не тождественны.

К дирижистским мерам относится принятие индивидуальных решений институтами власти, выбор ими (а не рынком) правых и виноватых, а также готовность государства указывать экономическим агентам, какие услуги они должны оказывать и какие товары производить. Ситуация с Lehman Brothers с одной стороны и с Bear Stearns, AIG и CitiBank с другой плохо поддается рыночной интерпретации. Кто-то «наверху» решил разобраться с одним финансовым институтом и помочь другим, как это и должно происходить в централизованно управляемой экономике.

Следующим вполне естественным шагом становится принятие правительственных решений относительно характера деятельности фактически национализированных институтов. Британский премьер-министр Гордон Браун пообещал побуждать попавшие под контроль правительства банки вкладывать больше средств в малый бизнес. Того же требуют и от российских госбанков, невзирая на то, как это отразится на качестве их портфелей. Поддержка малого бизнеса, конечно, святое дело, любимое всеми современными правительствами. Однако последствия такого рода решений нетрудно спрогнозировать: если власти дают банку указания, куда вкладывать деньги, то они должны будут национализировать его убытки, когда эти политически заданные инвестиции окажутся неэффективными. Господдержка и неэффективность вложений образуют замкнутый круг.

К социалистическим мерам относится обобществление (или национализация) рисков. Спасая должников и наполняя банки капиталом, увеличивая гарантии по частным вкладам, государство берет на себя риски за решения всех основных участников хозяйственной жизни — и банкиров, и вкладчиков, и заемщиков. Под сомнение ставится фундаментальный принцип капитализма — личная ответственность за свои решения. В России политика национализации убытков делает на следующем шаге неизбежной национализацию рисков. Начинается этот процесс в банковском секторе, но через банки гарантии распространяются и на все другие компании и сектора.

Очень серьезную трансформацию претерпевает святая святых всякой социально-экономической системы — отношения собственности. Предоставление финансовой помощи компаниям, попавшим в тяжелое положение, оборачивается их фактической национализацией. Она осуществляется по крайней мере по трем каналам: через выкуп долгов отдельных фирм, через рекапитализацию в обмен на акции, а также путем инфляции накопленных обязательств. Государства склонны взять на себя все пассивы (обязательства) финансовых учреждений — как путем гарантий, так и прямого вливания капитала. Помощь финансовым институтам сопровождается размыванием пакетов, принадлежащих частным собственникам. Права частной собственности ставятся под сомнение.

Нарастают риски популизма. Начало рецессии резко активизирует призывы помочь товаропроизводителям. Забавно читать в аналитических отчетах западных банков хорошо знакомые по российскому опыту 1990-х годов призывы к широкой бюджетной и денежной экспансии с целью «поддержания устойчивого совокупного спроса». Если бы еще недавно с такими предложениями выступила Россия или какая-либо другая страна с развивающимися рынками, аналитики отреагировали бы на это жесткой критикой — и были бы совершенно правы.

Раздача дешевых денег товаропроизводителям неизбежно приведет к ускорению инфляции. Но дилемма «инфляция — экономический рост» чисто американская. Россия (как и большинство других стран) не обладает станком, печатающим резервную валюту. Денежный популизм у нас будет не стимулировать рост, а провоцировать бегство от рубля.

Социалистические тенденции с высокой вероятностью будут задавать тон в экономической политике не только в разгар кризиса, но и с началом выхода из него. В значительной мере это поколенческая проблема. И у нас, и на Западе выросло поколение, которое не жило ни при советском социализме, ни при западном дирижизме. Провалы интервенционизма они воспринимают не как следствие пороков, присущих государственному регулированию, а как чисто технократическую проблему — просто предки не умели менеджерски правильно решить задачу госрегулирования. Надо признать, что этатизм (и в этом смысле социализм) идет к нам из Соединенных Штатов: Барак Обама открыто порывает с идеологией ограниченного государства, характерной для всех его предшественников начиная с Рональда Рейгана. Мы возвращаемся к идеологии «большого государства», что признают даже либеральные экономисты из команды Обамы.

Поколенческие колебания в экономической политике не новость в истории нового времени. Это очень точно подметил Николай Бунге, министр финансов в начале царствования Александра III. Размышляя о судьбах российского реформаторства, он писал, что из-за сложностей прошлых реформ «люди благомыслящие начали снова вопить о надзоре и контроле со стороны государства и даже о замене государственною деятельностью частной. В этом направлении мы продолжаем преуспевать и теперь, когда хотят, чтобы государство занялось в обширных размерах торговлей хлебом и снабжением им многомиллионного населения… Кажется, невозможно идти далее, если не допустить, что государству следует пахать, сеять и жать, а затем издавать все газеты и журналы, писать повести и романы и подвизаться на поприще искусств и науки». В конце XIX столетия эти слова могли звучать иронически — а оказались пророческими: государство ХХ века действительно пахало и сеяло, писало романы и руководило композиторами.

Но либеральная повестка не умерла. Сегодня она гораздо более актуальна, чем на рубеже XIX–XX веков, в эпоху индустриализма, крупных хозяйственных форм и вызываемой ими централизации экономической и политической жизни. Современные гибкие технологии объективно тяготеют к либеральному регулированию: в условиях высокой неопределенности технического прогресса государство должно больше оставлять на усмотрение свободных сил рынка, иначе экономика будет обречена на хроническое отставание.

«Левый поворот», наблюдаемый в странах с укоренившейся капиталистической традицией, напоминает резкий переход от военного коммунизма к нэпу. Еще в марте 1921 года ничего не предвещало отказа от жесткой модели, в которой видели начало осуществления коммунистической мечты. И вдруг несколькими неделями позднее происходит резкий поворот в сторону восстановления рыночных отношений. Что случилось? Кронштадтское восстание едва не уничтожило советскую власть, и большевистское руководство извлекло из него правильные уроки. Новая экономическая политика должна была снять конфликты, ослабить социальное напряжение, восстановить экономический рост. Нэп, по словам Ленина, вводился «всерьез и надолго», но «не навсегда».

Поворот к социализму — это, несомненно, попытка получить время для передышки, переосмыслить ценности. Пока еще рано судить, надолго ли он. Но точно не навсегда. Всякое избыточное госрегулирование противоречит гибкому и динамичному характеру современных производительных сил, вызовам постиндустриальной эпохи — так же как рыночная стихия плохо монтировалась с задачами ускоренной индустриализации начала ХХ века. Именно поэтому рыночная модель нэпа была свернута уже через несколько лет. И поэтому же вряд ли можно говорить про нынешние этатистско-социалистические тенденции, что они «всерьез и надолго».

Быстрый выход из кризиса сделает, скорее всего, большинство мер государственного регулирования просто ненужными. Затяжной характер кризиса избавит от иллюзий относительно того, что государственное вмешательство в экономику («вульгарное кейнсианство») сможет лечить провалы рынка. Даже сейчас очевидно: аргумент, что финансовый кризис продемонстрировал необходимость более активного государственного регулирования, основан на элементарной логической ошибке. Государство регулировало эти рынки, и оно не справилось с их регулированием. Как заметил один американский конгрессмен, «не дерегулирование вызвало этот кризис. Его вызвала неразбериха среди регуляторов, каждый из которых слишком узко смотрел на все более интегрированные рынки». И нет никаких оснований считать, что это же государство впредь будет регулировать финансовые рынки лучше. Другое дело, что нужны новые решения, повышающие прозрачность и устойчивость финансовых рынков.

Исчерпание финансовых возможностей госвмешательства (что произойдет довольно быстро) неизбежно сделает вновь актуальным требование, которое было сформулировано в конце 1980-х, когда советская система погружалась в пучину кризиса: если у государства нет ресурсов, то дайте больше свободы.

Даже в условиях нарастания этатистских тенденций экономическая политика должна ориентироваться на принципы, буквально выстраданные Россией в кризисные 1990-е годы.

Во-первых, смягчая последствия кризиса, надо прежде всего помогать работникам, а не предприятиям, не менеджерам и не акционерам. За годы бума накопилось немало структурных перекосов (а многие остались с советских времен), и попытка поддерживать на плаву предприятия будет лишь сдерживать прогрессивные структурные сдвиги в народном хозяйстве. Государство должно обеспечивать прежде всего социально-политическую стабильность, а не поддерживать конкретный бизнес.

Во-вторых, стремясь смягчить социальные последствия кризиса, не стоит возлагать большие надежды на общественные работы. Мы много читали о них в советских учебниках истории («как было у них»), но не учитываем, что это был феномен индустриального общества, когда большую часть высвобождаемых работников составляли заводские «синие воротнички». Вряд ли привлечение финансовых аналитиков к общественным работам принесет кому-то пользу. Сейчас гораздо шире могут и должны использоваться образовательные программы, открывающие возможность переосмысления своей жизненной стратегии и переквалификации. Затраты на эти программы будут не выше, чем на общественные работы, зато они дадут значимый эффект при выходе из кризиса.

В-третьих, необходимо минимизировать масштабы перекладывания ответственности на государство. А если государство готово спасать тот или иной бизнес, оно должно это делать публично и по известным для всех правилам.

В-четвертых, уже сейчас следовало бы сформулировать внятную повестку будущей приватизации. В результате кризиса государство, по-видимому, значительно расширит список принадлежащих ему активов, но не сможет обеспечить адекватный контроль над эффективностью управления ими. Это может воссоздать хорошо известную из начала 1990-х годов ситуацию «красных директоров», фактически бесконтрольно распоряжавшихся предприятиями, то есть имевших права собственника без мотивации собственника. Этого можно избежать, только если менеджмент знает: придет реальный собственник, перед которым придется держать ответ.

В-пятых, надо максимально избегать принятия протекционистских мер, ограничения международной конкуренции. Эффективнее всего защитит российских товаропроизводителей политика валютного курса, не допускающая избыточного укрепления рубля. Девальвация, в отличие от тарифных мер, хороша уже тем, что она действует равно и на всех, ее нельзя коррумпировать, пролоббировав более выгодные для себя импортные тарифы.

Наконец, в-шестых (это могло бы быть и во-первых), необходимо обеспечивать макроэкономическую стабильность и даже при наличии социалистических тенденций не допускать в политику экономического популизма. Ведь отсутствие популизма является показателем зрелости национальной элиты.