Никто не будет помогать другой стране отстаивать национальные интересы
Двадцатый век прошел под знаком крушения империй. Казалось, что с распадом Советского Союза они безвозвратно канули в прошлое. «Еще лет 20 назад с империями все вроде бы было ясно, — говорит российский историк Алексей Миллер, — эта отжившая, устаревшая форма политической организации уступила место новой — нации-государству». Не тут-то было. XXI столетие началось с рассуждений о благотворной миссии Соединенных Штатов. Весной 2002 года Себастиан Моллаби в статье «Вынужденный империализм» писал, что для обуздания «угрожающего хаоса» в мире «пришло время империи и логикой своего могущества Америка просто обязана играть лидирующую роль». Подобных умозаключений было тогда предостаточно, что шокировало многих в самих США. Все-таки в основе самосознания этой страны традиционно лежал антиимпериалистический пафос.
Увлечение мощью пошло на спад, как только стало понятно, что даже Соединенные Штаты не способны единолично управлять глобальными процессами. Сейчас в Америке не в моде имперские категории, популярные пять-шесть лет назад. Зато ими заговорила Европа, которая вроде бы давно преодолела свою тягу к империализму. Два года назад председатель Европейской комиссии Жозе Мануэл Дурао Баррозу вдруг назвал Евросоюз «империей нового типа», основанной не на принуждении, а на добровольности. А недавно бывший премьер-министр Бельгии Ги Верхофстадт, убежденный европейский федералист, провозгласил наступление эпохи новых империй. Национальное государство, считает он, слишком мало, чтобы влиять на события, происходящие во взаимозависимом мире. Институты же глобального управления чересчур громоздки, чтобы справляться со стремительными изменениями, охватывающими всю планету. Выход — появление «политико-экономических образований, состоящих из многих государств и народов, объединенных общими структурами и современными институтами, подпитываемых разнообразными традициями и ценностями и уходящих корнями в старые и новые цивилизации».
Иными словами, речь идет о формировании «полюсов» столь милого нашему сердцу многополярного мира. Их взаимодействие определит мировой порядок. А определяющей характеристикой полюса служит способность быть центром притяжения и, соответственно, структурным стержнем обширных пространств. В более традиционных терминах речь идет об умении проецировать силу за пределы собственных границ, чем великие державы занимались испокон веку. Однако сила эта представляет собой сегодня более сложный феномен, чем раньше, — она требует гибкости и умения правильно себя подать.
После кризиса на Кавказе Дмитрий Медведев назвал защиту «сферы привилегированных интересов» приоритетом внешней политики. Примечательно, правда, что, выдвинув запрос на зону влияния, Москва так и не решилась публично заявить о ее границах. Содержание этого понятия очевидно — постсоветское пространство, но президент ни разу не конкретизировал, что имеется в виду.
Подобные зоны интересов, конечно, есть у всякой крупной страны, претендующей на самостоятельную роль, хотя об этом давно не принято объявлять публично. Европейский Союз, например, — одна большая «сфера привилегированных интересов», имеющая тенденцию к экспансии посредством распространения собственной политико-правовой базы на прилежащие территории. Пекин неуклонно продвигает свою повестку дня — растет экономическое воздействие Китая на Азию, увеличивается присутствие китайского капитала на других континентах.
При этом ни в Брюсселе, ни в Пекине не услышишь призывов укреплять собственные позиции вовне. Европейцы говорят об экспорте стабильности и процветания, Китай озабочен исключительно созданием «гармонии» в международных отношениях. США объясняют стремление к доминированию необходимостью обеспечить всеобщее благо. Стоит вспомнить, что даже знаменитая доктрина Монро, символ американской региональной гегемонии, обосновывалась отнюдь не интересами Соединенных Штатов, а необходимостью защитить «новые независимые государства» Латинской Америки от посягательств европейских колониальных держав.
На этом фоне российские претензии на сферу влияния удивляют откровенностью. У нас теперь принято по поводу и без повода напоминать о защите «жизненно важных национальных интересов» как высшей ценности внешней политики. Это, конечно, ласкает слух отечественной аудитории после периода слабости, но обрекает на одиночество — не бывает государств, готовых помогать другой стране в отстаивании ее национальных интересов и привилегий. Вообще, если что и изменилось со времен классических империй, то лишь общепринятое тогда представление о том, что все нации равны, но «некоторые равнее». Сегодня в международных отношениях равноправия не больше, чем сто лет назад, но претендовать на управление другими народами, просто ссылаясь на право сильного или умного, никто не позволит.
Увлечь партнеров можно, лишь выдвинув проект, который приносит обоюдную выгоду. Россия же производит на соседей впечатление меркантильного и эгоистичного субъекта даже тогда, когда ее предложения разумны и привлекательны. Что повышает шансы конкурентов Москвы в борьбе за новое «имперское» достояние.